Сливкин обживает классический ландшафт, одомашнивает его — сколачивает заборчики иронии, проявляющейся в кривоватом русскоговорении иноязычных слов (Хеллувин, хужер-земледел, оджибуэи), и посреди обработанной целины проворно раскладывает топчан собственной якобы непричастности. … Герой перебирает болевые точки собственной биографии — встречи и расставания с женщинами, дискредитированные правдой прошедшего времени; положение эмигранта пятой волны, которому не так уж и плохо живется, судя по виду из лирического окна. Сливкин словно репетирует, решая, быть ему человеком частным и мелодраматичным — или историческим и трагедийным. Интерес к тому, что вовне, почтение к театральному заднику в итоге оказывается важнее.
Юлия Качалкина
Во времена постомодернистского дискурса и скепсиса Евгений Сливкин «рифмует» идеи и времена, находя в далеком близкое, будь то судьба В.С. Печерина или разрушенный Иннокентием III Лангедок; а близкое показывает не только художническим взглядом — выпукло и зримо <...> — но и в перспективе прошлого и будущего, упирающегося в вечность и в смерть.
Ян Пробштейн