Страны и регионы

Я родилась в середине века – почти одновременно с Моцартом, на несколько лет раньше капитана Роберта Скотта, немного позже Хопкинса. То есть я из поколения терпящих поражение, падающих с обрыва.



Мне необходима форма, она должна быть, любая — рыхлая, строгая, неряшливая — главное, оправданная. Я не люблю хаос, энтропию. <…> Для того, чтобы стихотворение меня «взяло», нужна энергия, которая связана с мерой гармонии. Гармония может быть разной, и верлибр может зарядить страшной энергией, а по накатанным рельсам пятистопного ямба — ничего не может выйти. Та же энтропия. Дело не в классицизме размера, а в заряде, который стоит за стихотворением. Этот заряд нужен, чтобы стихотворение «прошло» сквозь читателя. Мне — как простому, например, читателю, — нужно от стихотворения именно это.

О чем этот незатейливый, короткий напев на идиллической дудочке? Что нарисовано на этой картинке? Что автор этим хотел сказать? На эти вопросы я отвечать не стану (хотя для себя, но не как критик, а как читатель, ответы знаю) — на них, я уверена, не пожелал бы ответить и автор: на самом деле, «о чем» стихи, «о чем» их музыка, знает только читатель, отзывающийся, откликающийся на стихи, на этот — в этом стихотворении — оборванный напев. Оборванность, недоговоренность нередки в стихах Машинской. Ей, похоже, претит закругленность, завершенность (что не мешает ясности стихов).



Основная удача: слово маячит между смыслом и его неуловимостью точно так же, как и само бытие. Едва проясняясь, радость настораживается, словно бы слышит раскаты грома за сценой. В воздухе висит неразразившаяся гроза, некий подземный гул греческого хора. Зыбкость, радость, угроза.