| Мария Розанова |
|
Маяковский и Ленин
Доклад, прочитанный на конференции «Маяковский и ХХ век» (Париж, Сорбонна, 1993)
|
Всякий раз, когда у меня в холодильнике протухает мясо, я вспоминаю Владимира Ильича Ленина... «Время. Начинаю про Ленина рассказ», – говорю я сама себе, принюхиваясь, и отправляю в помойку очередной огрызок. Мои скабрезные речи, наверное, вобрали в себя и накопившуюся горечь наших гражданских утрат и разочарований, и нигилизм бесконечных оттепелей, и озорной мавзолейный фольклор, и собственную мою приверженность к резкому футуристическому слову (а ну: кто из вас любит смотреть, как умирают дети? А? То-то же...), но главное, быть может, постоянное ощущение трагической связанности этих великих фигур – Ленина и Маяковского.
Сегодня нам хорошо: мы точно знаем, что ничего не было. Не было революции, а был всего-навсего большевицкий переворот, не было пламенных революционеров, а была кучка мерзавцев, проходимцев и карьеристов, и даже Ленина не было, а закладывал палец за пройму жилета некий комичный картавчик непонятного происхождения.
Но если ничего не было, если не были для миллионов современников святыми, исполненными веры, надежды и любви слова «Ленин» и «революция», то откуда взялись дети с такими странными именами: «Ревдит» (революционное дитя), Владлен (Владимир Ленин), обоего пола Вили (аббревиатура Владимира Ильича Ленина), знакомый мальчик Делез (что означает: дело Ленина завершим), кинорежиссер Марлен (т.е. Маркс-Ленин), Хуциев, зачатый в годовщину смерти Ленина (а родился он в октябре 25 года – вот и считайте), и редактор «Московских новостей» Лен Карпинский? Дети-то откуда берутся, если не от фэр л'амур, что означает не какую-нибудь там легкомысленную чепуху, а «делать любовь»? Итак, нам надо преодолеть первый стереотип нашего сегодняшнего сознания и признать, что Ленина любили и чтили безгранично.
Второй стереотип, который я приглашаю вас разрушить – это безразличное отношение к смерти Ильича и издевательское к месту его последующего пребывания, т.е. к Мавзолею. После прошедших со смерти Ленина 70 лет нам трудно рассмотреть события 24 года свежим глазом их современника. Но если мы не преодолеем этот временной барьер и не осознаем, что смерть Ленина стала для его современников еще одной революцией, загадка смерти Маяковского останется неразрешимой.
Поэтому попробуем перенестись в 24-й год, в патриархальную еще Москву, где по канону было положено хоронить покойника на третий день. Бывало иногда, что церемония задерживалась: например, много дней везли одного царя из Таганрога в Петербург, но целью движения царского гроба была все-таки могила, и к тому же мы знаем, чем все эти промедления кончились и какой мифологией обернулись.
И вдруг – никаких похорон – тело земле не предается: ждут прощаться одних ходоков, потом других, потом французских металлургов, потом мексиканских хлеборобов, а время идет... Проблема обсуждается в газетах и литературных салонах. Архитектор Щусев строит один за другим три мавзолея, архитектор Мельников работает над саркофагом, а кто ему помогает? Архитектор Александр Леонидович Пастернак...
Правда, случилась забавная оговорка в истории архитектуры: собирались построить мавзолей, а построили пирамиду. Оговорка провидческая и неспроста: ведь ни один вид искус- ства не выворачивает так безоговорочно душу и помыслы государства, как архитектура.
Мы привыкли к мавзолею, привыкли к бесконечной очереди желающих поглазеть: а что там? За смертью? Как это ни смешно, но мавзолей в нашем сознании стал этаким своеобразным отрицанием мементо мори: нет, суки, весь я не умру, душа в заветной лире...Первые чудеса начались немедленно: академик Абрикосов, работавший с телом Ленина непосредственно после смерти, рассчитывал свое бальзамирование только на 6-7 дней. Но, как утверждали и утверждают, ни через неделю, ни через две тление праха не коснулось. Вместо трупных пятен явно начала проступать святость.
И тут нам пора вспомнить Маяковского в следующих почти что прописных аспектах: Маяковский и смерть, Маяковский и воскрешение, Маяковский и Ленин.
Ведь он постоянно думал о конце: «еще одного убила война – поэта с Большой Пресни» (1915). Он воображал себя убитым всеми видами оружия, которые только можно себе представить:
Bсеми пиками истыканная грудь,
всеми газами свороченное лицо,
всеми артиллериями громимая
цитадель головы...
(1916)
Он всю жизнь примеривал к себе смерть:
Конец ему!
В сердце свинец!
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов –
всему конец.
Дрожи конец тоже.
(1923)
А параллельно навязчивой идее смерти звучит не менее навязчивая тема воскрешения. Воскрешения не метафорического, не мистического, а буквального, телесного, федоровского, с отталкивающими порою подроб- ностями, когда Маяковский рассказывает, как встают из братских могил и «мясом обрастают хороненные кости». Или: «Со дна морей оживших утопших выплыли залежи...» Представляете, какое при этом амбрэ? Почти как на знаменитой фреске в Кампо-Санто, где не только прохожие дамы, но даже апокалиптические всадники затыкают нос. Но странно сказать, а на тему воскресения в русской литературе ХХ века никто не писал так глубоко и так ярко, как воинствующий богоборец – Маяковский.
В эпилоге поэмы «Про это» – ситуация крайнего отчаяния и последней смерти немедленно переключается в ситуацию последней надежды и окончательного Воскресения. Расстояние предельно далекое – Наш век и 30-ый, состояние обезлюбленной земли и состояние земли, наполненной всеобщей любовью.
Откликаясь на смерть Маяковского, Роман Якобсон утверждал, что форма эпилога поэмы «Про это» («прошение на имя, прошу вас, товарищ химик, заполните сами») это не какой-то литературный прием, не поэтическое иносказание, а совершенно точная, серьезная, конкретная и буквальная просьба Маяковского – о том, чтобы его воскресили в 30-м веке. Маяковский как-то очень близко принял к сердцу теорию Федорова. И м.б. поэтому последние строфы поэмы дышат такой верой в совершенно конкретное и физическое воскресение.
Пусть во что хотите жданья удлинятся –
Вижу ясно,
ясно до галлюцинаций.
До того,
что кажется –
вот только с этой рифмой
развяжись,
И вбежишь
по строчке
в изумительную жизнь...
Вот он,
большелобый
тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга –
«Вся земля», –
выискивает имя.
Век двадцатый.
Воскресить кого б?
И тут мы подходим к проблеме – большелобый химик Ленин. Почему химик? Да потому что не физик, не Эйнштейн, про которого, по свидетельству того же Якобсона, много расспрашивал Маяковский, приспосабливая теорию относительности к заветной идее воскрешения. Почему Ленин? Потому что больше- лобый, потому что головастик и мозг мира:
Ноги без мозга – вздорны.
Без мозга
рукам нет дела.
Металось
во все стороны
мира безголовое тело.
Нас
продавали на вырез.
Военный вздымался вой.
Когда
над миром вырос
Ленин
огромной головой.
(1920)
Или:
Он в черепе сотни губерний ворочал...
Он взвешивал мир в течение ночи
А утром...
(1924)
А еще потому, что Создатель и Громовержец, а ежели попросту, то – Бог.
Нет!
Не надо!
Разве молнии велишь
не литься?
Нет!
Не оковать язык грозы!
Вечно будет
тысячестраницый
грохотать
набатный
ленинский язык.
(28.3.1923)
В поэме «Владимир Ильич Ленин», в сцене похорон, смерть Ленина подается как некая всечеловеческая мистерия и, как подобает мистерии, несет скрытые религиозные потенции, свойственные всему творчеству Маяковского. Смерть Ленина для Маяковского – это смерть Бога, даже если этот Бог «самый человечный человек». Недаром мы слышим интонацию христианской молитвы:
Ветер
всей земле
бессонницею выл,
и никак
восставшей
не додумать до конца,
что вот гроб
в морозной
комнатеночке Москвы
революции
и сына и отца.
И Святого духа, хочется скощунствовать. А далее этот гроб становится каким-то подобием гроба Господня и поэтому он уже центр мироздания. Более того, ленинский гроб у Маяковского даже выше мира. И если Ленин умер, то вся жизнь останавливается и наступает мгновение конца света.
До боли
раскрыв
убогое зрение,
почти заморожен,
стою не дыша.
Встает
предо мной
у знамен в озарении
темный
земной
неподвижный шар.
Над миром гроб,
неподвижен и нем...
Но одновременно этот конец становится переворачивающим началом, началом Воскресения, и возникают какие-то аллюзии на тему Воскресения Христова. Конечно, все это можно прикрыть обычным лозунгом и тезисом тех дней и последующего времени: «Ленин умер, но дело его живет». Но слова эти рядом со строками Маяковского звучат плоско и пошло, тем более, что у Маяковского за смертью Ленина, этой мировой катастрофой, следует рывок к его Воскресению и Вознесению – уже в виде знамен мировой революции, воздетых к новому небу и к новой земле, как окончание революционного Апокалипсиса.
Гроб Ленина, наподобие Гроба Господня, становится и самой страшной трагедией, и основанием мира. Причем интересна геометрическая четкость этого рисунка, этой конструктивистской формулы – шар земли и гроб с Лениным – как некие равнодействующие. А далее – эмоциональный рывок, также переданный в духе конструктивизма, волевым и моторным жестом. И в результате вся конструкция возносится к идее бессмертия и воскресения Ленина, воскресения в сиянии всемирного коммунизма.
Уже
над трубами
чудовищной рощи,
руки
миллионов
сложив в древко,
красным знаменем
Красная площадь
вверх
вздымается
страшным рывком.
С этого знамени,
с каждой складки
снова
живой
взывает Ленин...
И когда со страниц газет замелькали слова о вечном сохранении, о нетленности, о мавзолее, Маяковскому стало ясно – вот оно! Наконец-то! Сбывается! Еще немножко... Еще чуть-чуть... Если всего год назад, в 1923-м («Про это»), своей жаждой воскресения Маяковский апеллирует в лучшем случае к 30-му веку, то смерть-несмерть Ленина, как какое-то новое, небывалое до сих пор состояние, его перевернула. «Смерть – не сметь!» буквально кричит он в эпиграфе к стихотворению «Комсомольская», а дальше ликующе:
Смерть,
косу положи!
Приговор лжив.
С таким
небесам
не блажить.
Ленин –
жил.
Ленин –
жив.
Ленин –
будет жить.
Это написано 31 марта 1924 года, т.е. через 2 с лишним месяца после ленинской смерти. В стихотворении 75 строк, и в них 8 раз (т.е. 48 строк) повторяется это исступленное заклинание. Эти стихи – конкретное отрицание смерти, это безусловная вера, что Федоров прав, что Ленин с нами и будет первым воскрешенным. Иначе зачем было оставлять его тело на поверхности земли.
Но чудо задерживалось. Прошло три года. «Ну, как живой, ну, просто спит» шептали друг другу пошляки, проползая по Красной площади, превращенной в музей восковых фигур мадам Тиссо. Нет, все равно не умер, сопротивляется Маяковский:
Облил
булыжники
лунный никель,
штыки
от луны
и тверже
и злей,
и,
как нагроможденные книги, –
его
мавзолей.
Но в эту
дверь
никакая тоска
не втянет
меня,
черна и вязка, –
души
не смущу
мертвизной...
У Маяковского было три любви: Лиля, революция и Ленин, и все три любви были безответны: Лиля изменяла с кем попало, революция – с бюрократией, а Ленин – с Надсоном.
«Любовная лодка разбилась о быт», разбилась, разбилась, разбилась, но любовь – это не только Лиля – Татьяна – Вероника и прочие пусти-Мария, любовь – это революция, любовь – это Ленин. А Ленин сначала не полюбил: «Издать, – говорит, – в полутора тысячах: для чудаков и библиотек», а потом не воскрес. Но если Он не воскрес, тогда зачем все?
Жизнь кончалась. И сживаясь с мыслью о своем земном конце, составляя предсмертную записку, Маяковский опять вспоминает Ленина: он не пишет о нем как о Лиле Брик или Веронике Полонской, но так как интонация поэта нам всегда важнее, чем протокольные данные, то Ленина мы там явственно слышим:
Люди – лодки.
Хотя и на суше.
Любовная лодка разбилась о быт.
Много всяких
грязных ракушек,
взаимных болей, бед и обид...
И когда чудо не произошло, и Владимир Ильич Ленин, вопреки всем приметам, знамениям и заклинаниям, не воскрес, Маяковскому ничего не оставалось как повторить за чеховской Каштанкой: «Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!»
|
|
 |
 |
Все персоналии
 |
издатель
Франция
|
Издатель, редактор. Родилась в 1929 г. в Витебске. Искусствовед по образованию, публиковала статьи об архитектуре и декоративно-прикладном искусстве. В 1973 г. вместе с мужем Андреем Синявским эмигрировала во Францию. В 1978-1997 гг. издатель и соредактор (вместе с мужем) журнала «Синтаксис» и одноименного издательства. Подготовила к публикации «127 писем о любви» Синявского (2004). Умерла в 2023 г.
...
|
О ней пишут
Беседа с Марией Розановой
Мария Розанова — о лагерных письмах Андрея Синявского и сегодняшней России
Тексты на сайте
Доклад, прочитанный на конференции «Маяковский и ХХ век» (Париж, Сорбонна, 1993)
День литературы, 2006, №8
|
|
