Студия

Мне кажется, Антон Володин ошибся выбором экспертов и в целом ресурса для экспертизы, поскольку его тексты органично смотрелись бы на портале Стихи.ру (не исключаю, что они там опубликованы) или на сайтах менее многолюдных, но всё же далеких от пестования поэтов, ориентированных на продолжение практик неподцензурной поэзии. Впрочем, сетевой поэт из Володина тоже пока не получается — если в его текстах и есть преподносимая публике искренность, попытки говорить современным языком, следовать за модой и т. д., то всё это выглядит недопроявленно, а временами и вовсе инфантильно. «Ведь этот жёлтый мой верблюд / так памятен мне очень дорог» — очень нежно, очень по-детски. «Открытые ранки руки / как жабры…» Ранки! И здесь мне подумалось, что Володин мог бы попробовать себя в амплуа детского поэта. «Чабаны пасут стада безмолвных елей, / крутятся у стада два елёнка» — это же чистый восторг для ребенка (хотя чабаны в общей картине не совсем понятны).

Можно, конечно, посоветовать Антону Володину, раз он живет в Петербурге, почитать Елену Шварц, Виктора Кривулина, Аркадия Драгомощенко, Александра Скидана, Анну Глазову, Дарью Суховей, Станиславу Могилеву — список нужно длить и варьировать, но имеет ли он в подобных случаях смысл? Предполагаю, что некоторый внушающий надежды способ что-то объяснить автору о возможностях другой поэзии — показать тексты его ровесника и ныне петербуржца Владислава Декалова, поэта вполне оформившегося, про которого Денис Ларионов написал: «каждый его текст — это teaser, принципиально не вмещающий нечто важное, до чего придётся догадаться самим». У Антона Володина же пока всё на поверхности, и эта поверхность гладкая настолько, что взгляду пока не на чем остановиться, даже если смотрящий настроен на эмпатию.

Студия «Литкарты» — это вроде как пространство, где эксперт — а ко мне лично обратились, я не навязывалась, — ищет хорошего и необычайного в стихах авторов, которые прислали их на рассмотрение. По крайней мере, именно с такой установкой я открываю поступающие мне файлы, ищу в некотором, пусть и небольшом, количестве текста мир, который должен быть опознаваем как отпечаток пальца на государственной границе, переприслоняя палец к детектору наново, иже ничего не надетектировалось спервоначалу.

Мир в идеале должен быть неповторим — это не личный опыт, не словарь и не техника стиха, не убеждения автора. Мир — всяко шире любого из этих понятий. Это важно проговорить, потому что я не очень люблю жанр советского литошного «разбора по строчкам» — типа «вот удавшееся», «а вот то, над чем нужно поработать».

Не нужно, чёрт побери, уже ни над чем работать, когда текст уже кому-то отослан, и у автора есть надежда на публикацию в некоем контексте, коим является журнал, сайт, книга в серии. Автор не одинок апрори, и в современности, и в истории.

И вот я открываю файл, и сразу, в первом же тексте, с первой же строки испытываю чпок.

Неплохая (для мастеровитого советского поэта) цель поставлена в первом тексте – кленовый осенний лист сравнить с чем-то необычным, в данном случае с верблюдом, и посопереживать об этом в диалоге с кем-то.

Задача, то есть поэтическая техника, избранная автором — 4-стопный ямб с несистематизированным пропуском одного из ударений, перекрёстная рифмовка жмжм, в избегании чисто глагольных рифм — тоже смотрится нормальной. Я ничего не имею против традиционной поэтики, она может работать и в условиях весьма существенного разнообразия формальных оснований, присутствующих нынче в литературной ситуации.

Но в тексте есть как минимум два признака поэтической незрелости: второе лицо глагола в рифменной позиции 2 раза на 12 срок (ревёшь – слово само по себе неточное, если обращение к равному по возрасту-статусу собеседнику, а не к ребёнку; и грустишь). Это раз, но это в целом ерунда.

Второй признак незрелости — полунеявный отслух хрестоматийного мандельштамовского стихотворения «Я потеряла нежную камею…», которое, при сличении текстов, обнаруживает большее количество сюжетных и детальных параллелей с анализируемым произведением. Вот текст Мандельштама, 1916 года написания:

— Я потеряла нежную камею,
Не знаю где, на берегу Невы.
Я римлянку прелестную жалею, —
Чуть не в слезах мне говорили вы.

Но для чего, прекрасная грузинка,
Тревожить прах божественных гробниц?
Еще одна пушистая снежинка
Растаяла на веере ресниц.

И кроткую вы наклонили шею.
Камеи нет — нет римлянки, увы.
Я Тинотину смуглую жалею —
Девичий Рим на берегу Невы.

Слёзы/грусть, атмосферные осадки, Петербург, разговор с собеседником (у Антона Володина — второе лицо вне указания грамматического рода, у Мандельштама — «прекрасная грузинка» по имени Тинотина; мандельштамоведы усмотрели, что есть конкретный адресат текста, но! У Мандельштама нет вот этого пресловутого второго лица, нет прямого обращения, сопереживание дано описательно и получается более глубоким), разве что конец историй разный — у Володина — хэппи-энд, потеря вроде как нашлась.

Можно ещё попридираться, возвращаясь к началу стихотворения:

— к спондею в первой строке слоги рял-жёл, который, по всей видимости, возник из-за механического убирания показателя грамматического рода;

— к не обусловленной ничем двойственности грамматических связей при слове мне, а, следовательно, и интонации в тексте без знаков препинания «так памятен мне очень дорог»;

— к неточности употребления слов морок (памятуя о том, что все подзначения слова реализуются в поэтическом тексте априори, а у этого слова есть подзначение, связанное с безумием, вытеснившее с Далевых времён изначальный смысл «мрак» в полногласном синониме, а безумие далее в тексте никак не раскрывается) и приют (основная сема – крытое, ограниченное пространство, ср. уют, в тексте же вода капает на камень, никакой идеи об ограничении нет, ведро или корыто было бы лучшим приютом для воды, чем камень);

— и, наконец, к верблюду, он же лист, который не отсюда – верблюд, да, заведомо не эндемик Петербургской губернии, и что с того? Разбираться со смыслами и фразеологической связанностью слова верблюд – дело, которое вконец может разрушить стихотворение. Впрочем, стихотворение уже не цело, не целостно.

И дальше в представленной подборке мы имеем дело примерно с такой же ситуацией, в обиходе критикующих называемой «неровностями».

(паронимическая аттракция — еловая игрушка — это сделанная из древесины ели, а не для украшения новогодней/рождественской ёлки, и никакие «елёнки» — находочное, самовитое слово — текст не спасут)

(кошачья спина степи — кошачья спина должна быть выгнута, изогнута, но степь по определению бесконечна и пряма как застеленное одеяло, абсолютна как перпендикуляр любой вертикали, и если дело в оптической иллюзии — ср. покатая пустыня крыш из первого текста, то она как минимум недодумана; ... лопух не растёт в степи, слишком большелист для таких залитых солнцем сухих земель)

(упавший самолёт и в нём почему-то иконка, которой — в тексте -ый — показывал язык в детстве?)

(аквариум с ватой? )

(стрижи, без кавычек, летящие на бой? Там же: закаты голубых кровей? — мотив вырождения)

Увы, нет ни одного стихотворения, в котором не было бы таких вот необусловленных странностей, шероховатостей, которые никоим образом не авторизуют высказывание, а показывают лишь на то, что автор не в состоянии докрутить все винтики машины, чтоб она идеально гарцевала пред очами читателя.

Дело в самодисциплине, вернее в её отсутствии. Всего-то надо — открыть книгу, закрыть книгу, включить музыку, выключить музыку, лечь спать, проснуться и написать какие-то другие стихи. Не просто новые по дате создания, а новые по каждому слову, даже если это предлог, союз или междометие.