* * *

Устав от жизни монохромной,
Пойду шататься по горам
И прихромаю в старый храм,
Где никогда не пели хором,
Где загустел упругий хронос
И нет ни завтра ни вчера.
Застыв в молчаньи до утра,
Ни с места, ни с ума не тронусь.

О, не оглядывайся, Лот!
И не пытайся сделать шаг.
Как только будет здесь светло,
Прозрачным станешь, как крыло
Того, кто справа; как душа,
Как тот, чьё время истекло.


* * *

Нет ничего бессмысленнее,
чем утверждать, что жизнь не имеет смысла.
Если ты не видишь причинно-следственные связи –
не значит, что всё случайно.
Мучительно трудно расширять контекст –
элементарно не хватает органов восприятия.
(иногда их заменяют книги).
Хорошо, что у меня в позвоночнике грифель –
он сводит всю экзистенцию в точку
и не даёт умереть от аморфности.
Это Господь Бог воткнул мне голову циркуль
и прокручивает его со скоростью (фаворского) света.
Ррраз – и всё – следующий чертёж.
Я не пытаюсь увидеть свою границу
и просто ношу атмосферный столб
до поры до времени.
Смысл моей жизни – спать с беременной собакой.
Когда закончились люди, она согревала меня.
Всю зиму.
С молчаливой преданностью заглядывая в глаза,
никогда не засыпая раньше меня.
Благодаря ей я понял, что такое абсолютная любовь.
Я не оставлю летом свою собаку
и попробую передать по наследству
Плевать, что она плюшевая
и что мой друг называет её сукой
(потому что собака и потому что беременная).
Всё совершенно не важно.
Главное – что она есть
и немного напоминает тебя.
Этого вполне достаточно,
чтобы
не выходить
в окно.


* * *

              Дана мне осень – что мне делать с ней,
              Такой триединой, такой... моей?

Я войду в эту осень
Миндальным тоненьким Осей,
Сжимающим прозрачными руками
Неизвестно откуда отколотый камень,
Ступающим легко и неказисто
В зауженном костюме гимназиста.
Я – до самых миндалин еврей!
Скажите, что случится в октябре?
Закидываю в небо острый подбородок,
Цветная птица я – щегол и зимородок.
Январь отец мне больше, чем отец.
Зима, заиндевевшая волчица,
Ты знаешь, как могло такое приключиться,
Что вместо волка выкормлен птенец?!
Всё просто – здесь не Рим, а Петербург, –
Другие камни пьют твою судьбу.
Не знай, не плачь, мой колкий, как ресницы, Ося,
Они тебя надломят, но не бросят.
Носи в себе сырую горечь мостовых,
Покуда ты доподлинно в живых.
Россия вся падёт тебе на плечи,
И ей, блаженной, так не будет легче.
Нам станет сниться воронóй Воронеж –
Не обратишь, не скроешь, не уронишь.
И смерть твоя честнее всех зеркал,
Штрафной поэзии и музыки зека.
Вторая речка, как огонь, чиста,
Она лежит земной, солёной осью.
Я снова начинаю осень
С жёлтого, с прожилками, листа.


Симфония

В десять солнце, шурша пакетами,
шаркает в свой однокомнатный рай.
Над фонарями, ночными аптеками,
по улицам,свернувшимся до утра,
плывёт полиэтиленовая симфония.
В тихом шорохе есть гармония.
В двенадцать солнце, задёрнув шторы,
считает свою небольшую пенсию.
Оркестровую яму – послушный город
накрывает сплошной Silentium.
Жизнь движется. Всё равно
в чёрно-белом немом кино.
В четыре солнце, допив последнее,
держась за стены, идёт в постель.
Два сосуда – миры соседние,
сообщаясь, творят коктейль.
Тени мёртвых/живые сны
танцуют, падая на весы.
В восемь солнце, испив бессоницы,
смотрит в треснувший потолок.
Нужны, как морфий, уколы совести
тому, кто к старости одинок.
Бегут по стенам полоски фар.
Всё ближе к горлу второй инфаркт.
В десять солнце, шурша пакетами,
шаркает в наш многомерный рай.
Над фонарями, домами, аптеками,
по улицам, раскрывающимся с утра,
плывёт полиэтиленовая симфония.
В тихом шорохе есть гармония...

Начать следует с того, что Иван Полторацкий – несомненно, поэт (если считать это слово оценочным). Написанное им бесспорно талантливо, и дальнейшее может быть только развитием этого таланта или постепенным согласием с уже существующими форматами и жанрами. Самое интересное в стихах Полторацкого – сочетание барочной избыточности (текст все время словно бы вылезает из предустановленных самим автором рамок, как тесто из квашни, – и не хочется «запихивать» его обратно, потому что в этом «выламывании из рамок» ощущается органичность и настоятельность) и стремления к точности, которое в первый момент тоже ощущается как нарушение правил. Например, строку «Смысл моей жизни – спать с беременной собакой» сначала воспринимаешь как исповедь зоофила, но потом доходит до сознания, что современный смысл слова «спать» тут вовсе отсекается, слово «спать» тут употреблено в дожаргонном, первоначальном смысле, а строка – просто очень чистая и точная. Достигаемый этими смещениями смысла катартический эффект чем-то напоминает тот эффект, который возникает от стилистики Андрея Платонова. Барочное разрастание свойственно и стихотворению «Устав от жизни монохромной…» – слегка наивному по первоначальному заданию, но очень сильному по строфике, чем-то (при сравнительно большем количестве рифм) неуловимо напоминающей «Кончен пир, умолкли хоры…» Федора Тютчева.

Третье и четвертое стихотворение в подборке слишком похожи на существующие жанры, при всей первоначально заявленной готовности из них выломаться. Стихотворение про Мандельштама отсылает к традиционным, уже мифологизированным в культурном сознании чертам образа великого поэта – еврейство, юношеская мечтательность, насильственная гибель в концлагере… Вроде бы все правильно, но есть ощущение, что такое уже было – например, в диссидентской лирике 1960—70-х годов. Да и сам метод создания стихотворения «от лица» известного человека уже использовался в русской поэзии, в диапазоне от «Я – Гойя» Андрея Вознесенского до «внутренних монологов» Пушкина в стихотворении Давида Самойлова «Пестель, поэт и Анна», и использовать его столь некритически, как нечто само собой разумеющееся, мне кажется, сегодня рискованно. Довольно привычным выглядит и образ современного города в стихотворении «В десять солнце, шурша пакетами…» – такой городской «метафизический пейзаж» уже стал устоявшимся жанром, и даже то, что стихотворение написано от лица старика, положения не спасает: все равно возникает ощущение, что традиции Брюсова, Блока и Маяковского (а в одном месте и Юрия Левитанского – «Жизнь движется. Всё равно / в чёрно-белом немом кино…» – ср.: «Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!») одерживают верх над собственным, пусть даже и сильным голосом автора. Правда, следует отметить, что и в этом стихотворении есть интересные строки и образы – такие, как «В четыре солнце, допив последнее, / держась за стены, идёт в постель». Тут как раз возникает полемика с ранним Маяковским – не знаю, сознательная ли: у Маяковского солнце – Иродиада или отец-мучитель, а здесь – усталый старик, который ходит взад-вперед между двумя мирами.

Мне кажется, для Ивана Полторацкого сейчас самое важное – опыт неповиновения, свой и чужой. Свой – то есть стремление писать, не подлаживаясь под существующие жанры и типы стихотворного текста. Стихотворение «Нет ничего бессмысленнее…» – опыт очень удачный, и не потому, что оно написано верлибром, а по более глубокой причине: оно внутренне точное, в нем нет бесцельного вызова и эпатажа и в то же время оно ни на что не похоже. Чужой опыт неповинования – чтение неподцензурной русской поэзии ХХ века, где стремление преодолеть внешние для поэзии правила культивировалось десятилетиями: Сатуновский, Сапгир, Всеволод Некрасов, Искренко, Парщиков, Елена Шварц… И западных авторов (хотя бы и в переводе), неподцензурных по своему духу – таких, как Пауль Целан.

А вообще Ивана Полторацкого и нас можно просто поздравить. Настоящий талант – это всегда хорошая новость.

21.04.2009