ОДИН ГАМЛЕТ

Что ни напишешь — один бесконечный гамлет,
да и все вокруг гоняются за отцами.
Количество пролитых слёз исчисляется килограммами.
(Зритель тоже скорее умер, чем в зале замер.)
Грохнули папу, убили какие-то дяди,
ни за что ни про что, суки, замочили.
Ходишь теперь и мямлишь: «Какой я дятел,
не могу постоять за предков и за отчизну!»
Папа ж прилип — ей-богу — как банный лист,
то да сё, отомсти, и пугает тенью.
Отвали, говорю, я свой обретаю стиль,
в гробу я видел эти твои виденья.
На месте дяди я б тоже тебя убил,
разве можно быть ну настолько нудным.
Куда там править страной, если отец упырь.
Как меня достала эта твоя мудрость.

Вот так. Такие дела и такой расклад.
Если честно — жутко, даже уже не стёбно.
Всё сложнее что-то украсить, чем всё украсть —
тем более есть кому постоять на стрёме.
Поэзия в жопе. Только начнёшь, и уже старик.
Разводишь руками, бубнишь про былой азарт
и остаётся — внутрь себя расти,
и гамлеты кровавые в глазах.


ОФЕЛИЯ

Захоти меня, любимая, захоти,
без желания я — как болезнь без боли,
я в тебе уже, как в сознании — архетип,
заходи ко мне, я спасу тебя от футболки,
«я в тебе» — не значит ещё про член,
я в тебе — означает «как в организме йод»,
заходи ко мне, я пока что нормальный чел,
человек, ёпт.
Заходи ко мне, подарю тебе арафатку,
фотографию Че и прочие атрибуты:
наручники, автомат, подделанные права,
а напоследок — бутсы,
захоти меня, ненадолго наступит счастье,
ровно настолько, чтобы перетерпеть
всю остальную жизнь, приходи сейчас,
приходи сегодня, немедленно и теперь,
потому что вдруг меня разорвёт на части,
мало ли что бывает от просветленья,
можно стать, к примеру, небезызвестной чайкой,
дзен-буддистской веткой,
ползучим гадом, а то и вовсе посадят в рай,
так что будешь не анекдоты травить, а притчи,
только я ведь пока не в силах тебе соврать —
ты имеешь дело с ёбнутым датским принцем,
которым даже врагу не пожелаешь стать,
подобные мне всех посылают нах…
Приходи, я тебя обожаю, кстати,
если пойдёшь топиться — тебе хана.


ВАН ГОГ

Всё началось с того, что давно не трахался,
закинулся — и ещё раз — и бегом в бордель,
мальчику тридцать, он полон страха,
мальчик обородел,
плохо когда насчёт секса у вас без мазы,
мальчику в пору в рыцари или в тевтонцы,
бордель уже не поможет, мальчику нужно вмазаться
психотерапевтозом,
внутренний мир разросся и перерос внешний,
трудное детство, плюс проповеди шахтёрам,
историю этого мальчика знаете вы, конечно,
начиная со средней школы,
её занесли в учебники опытные херрурги,
они объяснили всё, они вам покажут слайды,
мальчик, узнай об этом, — им оторвал бы руки,
мальчику на хер нужно посмертной славы,
он просто давно не трахался, с сексом у парня туго,
я говорю вам правду, вы же уже не дети,
он действительно классный, он самый крутой индеец,
его погоняло Винсент Половина Уха.


* * *

Внешне барочен, внутри готичен,
а задумаешься — тупо «техн.»
Если круг порочен — то он привычен.
Мне не нравится слово «текст».
Конечно, в нём есть ультрамодный месседж:
ну, типа «ткань» и «плести канву»,
но плетёшь, как правило, чушь вместо
того, чтобы по существу.
Общие мысли, сны и рефлексы,
метафизика, маски. Почти рецепт.
Доказательство вряд ли получится веским,
но изменит меня в лице:
буду выглядеть как сибиряк,
здоровым, за правду футболку рвать,
чем вживаться здесь в самого себя,
проще рассеяться, как трава,
всё, что угодно, — лишь бы субъект
наконец-то слился с объектом речи,
чтобы закончился этот бред:
раздавать и с кем-то делить увечья.
Выдохни. С языка кончика тьмы сплюнь.
Если не сделаешь — прямо сейчас завою.
И скажи погромче: «Я легкомыслю,
Следовательно существую».


ПРОВАЛИВАЮСЬ

Сердце сдаётся, захвачен дух,
а в душе рассадили дыр.
Я вышагивал раньше, теперь крадусь
под прикрытием белиберды.
Разбухает город, он полон идей,
словно сказочный полигон,
где разводят соседей, разводят детей
и выращивают дикий гон.

Лишнего нет, только горы фигур,
и раскалывается голова.
Я зову чевенгур, чевенгур,
но проваливаюсь в котлован.

Самый большой недостаток — или единственное, что приму за бесспорный недостаток, — простая узнаваемость ритма, с этим раскачиванием дактиль — анапест в основе, и с отклонением то в ямб, то в хорей. Качели Бродского. И с давнего времени уже легко воспроизводимые, растиражированные в поэзии. Мне кажется, поэту надо бы избегать «этих качелей» еще вот почему: они оказывают странное, почти физиологическое воздействие, гипнотизируют, захватывают читателя/слушателя прежде, чем он поймет, стихи хорошие или плохие. (Возможно, этот ритм природен.) Что немного напоминает шарлатанство.
        Прежде всего, это относится к первому стихотворению, но «печать Бродского» проявляется и в следующих, вот таким, например, переносом, создающим — опять-таки — очень простое и несколько нарочитое тривиальное напряжение:

                …счастье,
                ровно настолько, чтобы перетерпеть
                всю остальную жизнь…

        В остальном мне стихи, скорее, понравились. Как ни странно, веришь во всю эту привычную (порочную) невыносимость бытия, о которой говорит поэт. В предельное разочарование, агрессию, в раздражение и упоение самоглумлением. Собственно, мы тут имеем дело с продолжением линии «лишних людей», истории которых мы знаем «со средней школы».
        Отсюда и тема Гамлета, точнее, «одного Гамлета». Этот «один Гамлет» кажется удачной формулой: один из многих, типичный. Одержимость гамлетом (у лирического героя) и гамлетами (у окружающего мира), «Комплекс Гамлета», «Гамлеты кровавые в глазах» (мальчик-Гамлет). Но это Гамлет (дальнейшее развитие) бунтующий. Бунт Гамлета оказывается любопытным способом пересмотреть традиционные (тривиальные) мотивы: отношение с отцами, с традицией, и с отечеством (землей отцов).
        Анти-Гамлет, или Гамлет наоборот. И это даже имеет значение для новой интерпретации пьесы Шекспира. Могу себе представить постановку «Гамлета» (если ее еще не было), где герой борется с тенью отца, гонит ее и ею тяготится. В самом деле, мы как-то не задумываемся о насилии памяти, которое испытывает шекспировский герой.
        Гамлет-террорист. Почему нет? Террор (Арафат, Че Гевара, почти без различений, немного под Жана Жене) как способ преодоления гамлетианства. И вполне верная и психологически, и исторически мысль о терроре как выводе/выходе из разочарованности.
        Лучшим из предложенных стихотворений Пегова мне видится «Офелия». Офелия как соратница и сотрудница Гамлета по виртуальному террору (панк-Офелия). Правдивость и естественность образов (хорошее стихотворение о любви). «Без желания я — как болезнь без боли» — тут и совмещение желания с болью, что совершенно верно, и придающая глубину амбивалентность слова «желание»: в контексте стихотворения это желание, возникающее у другого (другой), у девушки, ее желание, без которого герой не существует, как без боли болезнь. И, стало быть, он просит у нее боли. А внутри отдельной процитированной строки это — его желание, без которого он опять-таки… И это хорошо, потому что вдобавок тут-то и происходит то, о чем мечтает одержимый герой: субъект наконец-то сливается с объектом (и не риторически, а самим сюжетом стихотворения).
        И хороши последние строки:

                «Я зову чевенгур, чевенгур
                но проваливаюсь в котлован» —

с почти междометной, звательной природой, которую поэт расслышал в известном названии (а в самом деле, есть в этом слове что-то трубное и вселяющее надежду, что-то экзотически-красивое), и игрой с названиями, переносящей эпическую проблематику в поле субъективности (личный «Котлован», личный «Чевенгур»).

20.05.2008

        Стихи Семена Пегова написаны умело, они интересны и насыщенны. Вместе с тем, по-моему, это антипоэзия. И я сейчас постараюсь объяснить эту свою оценку, чтобы не скатиться в чистую вкусовщину (это имеет право на существование, но категорически не мое). Понятно, что от эксперта ожидают немного большего.
        Давайте для начала попробуем разделить собственно поэзию и версификацию (стихосложение). Если кратко, поэзия — душа стихотворения, а слова, ритм, рифмы и т.п. — его тело. Но слово «душа», как правило, неинформативно и ничего всерьез не объясняет. Давайте попробуем зайти со стороны стихосложения — здесь все очень наглядно. Вот изящная (новая, акробатическая) рифма, вот уместный сбой ритма, вот своеобразная синкопа, ярчайшая метафора, звукопись и т.п. Непревзойденные мастера рифмы — Минаев и Курочкин, гениальный версификатор — Маяковский, да и его последователь Вознесенский в этом отношении куда выше, например, позднего Заболоцкого. Но как поэт Заболоцкий гениален, а Вознесенский (при всех вкусовых разночтениях), видимо, все-таки нет. «Можжевеловый куст» Заболоцкого построен на беднейших, общедоступных рифмах, да и вся формальная оснастка его довольно примитивна, но это великое стихотворение. «Девочка плачет — шарик улетел» Окуджавы, по-моему, вообще пример чистейшей поэзии практически без стихов, как бы души вне тела.
        Итак, поэзия постигается через впечатление, и сложно свести ее к тексту. Стихи же — словесная конструкция. Разведя таким образом понятия, я готов озвучить свои фундаментальные претензии к подборке Семена Пегова.
        Это умелые, с хорошими рифмами и выстроенным ритмом, с хлесткими фразами, с остроумно смещенными цитатами и т.п. — стихи, и ни на грош поэзии. За автором стоят находки — мы находим их вслед за ним, вторично. Завернул фантик — развернули фантик. Зашифровал — расшифровали. Возникает какая-то форма контакта (она возникает сплошь и рядом, и абсолютно не обязательно по поводу искусства). Нет одного — чуда. Нет необъяснимого (или хотя бы труднообъяснимого).
        Может возникнуть вопрос, не противопоставляем ли мы в такой формулировке содержание форме? Почему бы пресловутой невычленимой и загадочной поэзии не поместиться в умелые и даже щеголеватые стихи? Если дух веет где хочет, почему бы бабочке не сесть на эти цветы?
        Ответ такой: потому что они искусственные. Потому что (если все же поступиться деликатностью и ввалиться в келью поэта; вернуться к процессу создания стихов) стихотворения Семена Пегова требуют сосредоточенности, несмещенного состояния сознания, твердого понимания, что же ты хочешь сказать, и т.п. Они похожи на теннис. А настоящая поэзия непохожа на теннис. Она (как правило) создается в рассеянности, в смещенном состоянии сознания, и связана в первую очередь со слухом, а не с речью.
        Маяковский сбил с толку сотни молодых авторов, не одного Семена Пегова. Он ухитрился в лучших своих произведениях остаться поэтом, но увел многих и многих на неплодородную землю, если можно так сказать, насыщенного стихописания. Поэзия в другой стороне. Это не значит, что невозможен новый поэт, который сумеет превратить мертвую зону в цветущий сад. Но это будет другая мертвая зона, а этот поэт будет очень непохож на Маяковского. Ничто не стареет так быстро и невозвратно, как вчерашний модернизм. Читайте Ходасевича, Мандельштама, Г.Иванова, Заболоцкого; взрослейте…

20.05.2008

        Три отзыва на одного автора – это у нас пока маленький рекорд. То, что этот рекорд установлен Семёном Пеговым, – конечно, не случайно: связано это с тем, что стихи его (соглашусь с Леонидом Костюковым) броские, с элементом эстрадности. И это (опять соглашусь с Леонидом Костюковым) настораживает: броскость предсказуема и воспроизводима, к тому же она приводит к быстрой народной любви, что для молодого автора особенно неполезно. И, да, след Маяковского в стихах Пегова несколько очевиднее допустимого – что само по себе занятно, потому что в обозримом прошлом, кажется, одаренные молодые авторы интереса к Маяковскому особо не проявляли (за вычетом, разве что, Дмитрия Чёрного, которого этот интерес привёл в итоге на пост функционера в молодежной организации КПРФ); впрочем, не обошелся без Маяковского Андрей Родионов, чье имя так и просится в финальный (и тоже совершенно справедливый) пассаж Костюкова о том, что возможен «новый поэт, который сумеет превратить мертвую зону в цветущий сад. Но это будет другая мертвая зона, а этот поэт будет очень непохож на Маяковского» (кстати, ряды авторов, уведенных Родионовым «на неплодородную почву», тоже стремительно растут).
        Тем не менее мое несогласие с Леонидом Костюковым оказалось достаточно велико для того, чтобы я взялся тоже отозваться о стихах Семёна Пегова. И не в том даже дело, что итоговая мораль Костюкова – «Ничто не стареет так быстро и невозвратно, как вчерашний модернизм. Читайте Ходасевича, Мандельштама, Г.Иванова, Заболоцкого», – кажется мне внутренне противоречивой (вообще-то ранний Заболоцкий и поздний Мандельштам, равно как и Георгий Иванов в «Распаде атома», – модернисты настолько, насколько простодушному Маяковскому и не снилось, но про их устаревание речь, конечно, не идет). А в том, что – если вернуться все-таки к стихам Семёна (замечу в скобках, что, с моей точки зрения, непроизвольное выруливание разговора на подобные общие темы и общезначимые имена – это изрядный плюс тем стихам, по поводу которых он возникает), – мне сложно согласиться с однозначностью оценки Леонида.
        Не то чтобы мне эти стихи сильно нравились. Но вот чего я в них не вижу – так это вменённой Костюковым холодной алгоритмизованной предзаданности. Да, элемент бравирования остроумием (в метафорах, цитатах, перебоях ритма) – имеет место. Но лирический посыл при этом – вполне спонтанный, если угодно – искренний. Вот мне как раз в нем, скорее, не хватает глубины рефлексии – за которую пеняет Костюков и которую одобряет (отчасти, кажется, вчитывая её в исходный текст от себя) Олег Дарк. Скажем, декларация «Поэзия в жопе. Только начнёшь, и уже старик. / Разводишь руками, бубнишь про былой азарт» подростково-нерефлексивна ровно настолько, чтобы подорвать художественный вес всяческих отмеченных Дарком тонких манипуляций с шекспировскими образами (неслучайно она текстуально совпадает с древней рок-песенкой: «Где теперь искать тебя, пропащий? / Оглянёшься – ты уже старик»; автор имеет полное право не знать репертуар группы «Воскресение», в отличие от цитируемых по соседству «Запрещённых барабанщиков», – тут характерно именно бессознательное снижение гамлетовского вопроса до полупародийного гамлетизма на уровне «Гамлет мямлит» – тоже, кстати, созвучие, которое Пегов не первым придумал).
        Ключевая автохарактеристика лирического субъекта Пегова — «внешне барочен, внутри готичен» (в этом он опять с Маяковским совпадает), но одно из модных поветрий эпохи (думаю, скорее оно, чем собственные частные обстоятельства) — синдром Шаргунова, условно говоря, — заразило его представлением о том, что «чем вживаться здесь в самого себя» — лучше «выглядеть, как сибиряк, здоровым». И во всех текстах основной конфликт — этот: надо бы выглядеть здоровым — получается не особо-то — приложим дополнительные усилия, ударим себя кулаком в грудь посильнее, авось получится.
        Мне скорее симпатично то, что этот конфликт, в общем, осознан автором, так что на претензию в недостаточной глубине рефлексии он может ответить: «А я и не собирался, а мне и не надо!» Но именно эта осознанность и вселяет определённые надежды на — согласен с Леонидом Костюковым — взросление. Но выражающееся не в непременном отказе от авангардистского инструментария (хотя, в самом деле, «барочный сибиряк» у нас уже есть — Вадим Степанцов, — и, кажется, в тупиковости этого пути никто не сомневается) — а в принятии себя (и, как следствие, ответственности за себя и свой индивидуальный голос, и, как дальнейшее следствие, ответственности за других и за космос современной русской поэзии в целом, — только в такой последовательности это работает). В этом случае, бывает, и совершеннейшая «внешняя барочность» (у Аркадия Драгомощенко, или Александра Гольдштейна, — совсем не в том русле, в каком сейчас пытается двигаться Семён, но тем не менее) оказывается мощнейшим ресурсом самопознания.

20.05.2008