Студия

Визионерство в поэзии — это особая форма её существования. И здесь, конечно, сразу вспоминается Уильям Блейк, и не только его стихи, но и его картины и гравюры, — эти подвижные пространства «внутренних комнат», насыщенные образами «духов» сумрачного прошлого и настоящего. Поэзия Сергея Канареева прорастает, как мне кажется, из подобного визионерства, корнями уходящего не только в архаику (древние культы Митры, библейские и талмудические писания), но и в современную философию, с её «складками» и «покровами», которые она снимает с вещного мира и нашего «я». Свободная форма стиха-волхования, стиха-сновидения особенно близка такого рода поэзии: с помощью свободных ритмических структур можно создавать определённый накал в высвобождаемом «веществе стиха», а двойные (или многомерные) смыслы слов могут иногда «работать» на расширение образности:

                                        во скорбях предаваться
                                        не плачу, но медным
                                        кимвалам; лучиться,
                                        набегая волною слепящей, сливая
                                        все фокусы жизни

«не плачу» — по первому «плану» образовано от существительного плач (в дательном падеже), однако в такой строфике стихотворения это слово может восприниматься и как глагол. И тогда смысл фразы двоится, связи в структуре стиха как бы «разбалтываются», нарушаются. А используя многозначное слово фокусы (первое значение которого — оптический фокус) автор, я думаю, не забывает, что у этого слова есть и другие значения. И если они «всплывают» в сознании читателя, возникает иронический подтекст, потому что фокус — это и номер иллюзиониста, иллюзия; а в бытовой речи это слово может употребляться в значении «проделка, поступок» с шутливым, а порой и негативным оттенком.

В стихотворении «Бродит — по кругу — / света росток», про-являющем, то есть делающим явным тайный процесс рождения стиха, анафоры создают ощущение кружения слова или того силового поля, в котором слово рождается. Это кружение начинается с аллюзии на «Се, стою у двери и стучу у двери» (Отк. 3:20), но возникает через отрицание: не стучится в двери. У Канареева слово дервиш кружится, поедает пепел мора, то есть вбирает в себя всё сумрачное, отжившее, омертвелое, и — не прорастает, так как не пришло ещё его время, потому что света росток — ещё незванный. Только после этих «мытарств» ростка света (или зарождения стиха) идёт дальнейшее его «нисхождение» в реальность речи. Ведь по ту сторону — / мышь за стеной. За словом «мышь» можно увидеть не только «реальную» мышь, но и мышь, как символ времени (вспомним давнюю работу М. А. Волошина «Аполлон и мышь», 1911). И только когда росток света пройдёт инициацию временем (то есть, возможно, всем тем, что здесь-и-сейчас существует), только тогда приходит ветер / в теснине раскаяния. Ветер, отсылающий нас, возможно, и к тому, что «не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь» (3 Цар. 19:11,12).

В последнем стихотворении («Омут») из этой небольшой подборки мы видим смещение на уровне вещественного и невещественного:

                                        Вытащить ровно сложенный,
                                        отутюженный крик из коробки.

Все эпитеты в первой строфе выстаиваются так, что должен возникнуть материальный «объект», но он замещён нематериальным «криком» — звуком в его экстатической трансценденции. И далее эта цепочка рассыпанного на звуковые, волновые, световые части «объекта=субъекта» продолжается в этом таинственном шкафу (комнате-коробке) мироздания, где всё рассыпается, но одновременно всё соединено в глубоком омуте сознания. Чем-то эта комната-коробка Сергея Канареева похожа на чеховский шкаф. Так, вероятно, Костя Треплев, персонаж пьесы «Чайка», мог бы описать «шкаф», окажись он в пьесе «Вишнёвый сад» или в XXI веке.

У неска́занных слов есть возможность быть высказанными, у написанных стихов такой возможности уже нет — они проявлены из небытия и прорастают в нашем сознании из «тьмы» кромешной, прорастают через знакомые — а в настоящей поэзии всегда как бы вновь увиденные — буквы, слова.