Рябь от рыбы
Никита Чубриков, 1983 г.р., Челябинск
Предложено на отзыв: 04.12.2008
|
* * *
Рябь от рыбы, вода расправляет свои плавники, А в глазах рыбака многозначные красные блики, Раб работы, всегда и везде гарпуны и крючки, Песни рыбьего царства, и волны подчас злоязыки.
Языки забытья злонамеренны, в воздухе соль, А в глазах – пестрота, а во снах – рыбий царь на престоле, Что-то вызреть должно под водой, как подводная боль, Как рука океана сжимает запястье моря.
Что-то вызреть должно, так кричит исступленно прибой, А рыбак наблюдает, как рыбы стремятся наружу, Он хотел быть водой, нестареющей, мудрой водой Забегать на песок и ласкать раскаленную сушу.
О настоящей любви между машинистом и паровозом
Паровоз копотью удобряет Родину, Машинист прорехи в нем заделывает, Они научились через пропасть огненную Прыгать и летать, оставаясь целыми.
Паровоз машинисту желает радости, Машинист в топку бросает смородину, Их душа общая расцветает от гордости, И они оба обожают Родину.
Машинист паровозу на жену жалуется, Паровоз машиниста жалеет, укачивает. Их душа общая желает малого – До звезды долететь, никуда не сворачивая.
* * *
За плотью плоть, в колечках дыма свет, Идет весна, заплаты на фате, Пустой стакан, осколочки побед Иных побед, победы уж не те.
За бродом брод, и пусто в зеркалах, Нам не дождаться нереста невест, Колечки бед сцепились – все дела, Все цепи пластилиновые здесь.
Пустой стакан и отпечатки рук, Забытый знак, закрытый глаз – проснись, Очнись, сестра, ты слышишь этот стук, Стук топора в глухонемую высь. За плотью плоть, колечки дыма жмут, Весна в фате, а впрочем, без фаты, Невесты ждут, освободи от пут, Закрытый глаз глядит из пустоты.
* * *
Рассказчик вещает о свойствах пришедшей весны, О чем-то духовном и страшном, и плавится воск. Земля порывается встать из сугробов страны, Страна поднимается вверх сталагмитами слез.
Страна незнакомо шагает по лесу вперед, В заброшенный ров, а точнее, в заброшенность рва. Рассказчик глотает слова, и рассказчика рвет – Такие слова, что способны рассказчиков рвать.
Под пленкой воды, в углублениях темного рва Рождается слух о недавно пришедшей весне. Рассказчик почил, но оставил в наследство слова О некой идущей по лесу незримой стране.
Наяда
Это несправедливо – лакать с залива – гнилостного. Гнильем порастает зона пансионата. Небо плывет игриво слабо подчеркнутое линией горизонта.
Это Евгения, девочка из притона, это наяда, вылупившаяся из ила. Тонкой ладонью слепо и обреченно солнечные часы остановила.
Гонщик, оставь свой парус, остынь и сдайся, влейся в ее объятья на старом пляже. Где-то внутри огромный плывучий айсберг грубо размажет утренние пейзажи.
Руки травы
Руки травы, пыльца неизвестных цветов Тянут к земле, вдавливают в почву. Весточки-сны юных проводников Стайкой летят за поездом тихой ночью.
Лес обретает плоть, обрастает весной, В складках деревьев снег филигранно соткан. Хвойные боги еще не рожденный свой Крик вынашивают в подбородках.
Мой проводник в благоуханном сне Ест землянику, ищет свою поляну, Сказочный лес прижимает его к себе, Руки травы ласкать не перестанут.
* * *
Скажи о главном, пока ты находишься здесь, Около медных чешуйчатых поездов, Просто однажды выдохнешь эту смесь, Чтобы сделать один единственный вдох.
Скажи о главном, пока дрожит тетива, Пока голубая сталь не стала бордо, Пока в святая святых копошатся слова, Летит стрела в желанье добраться до.
Скажи о главном, пока за спиной дождя Ты прячешься от него, как дитя впотьмах. Канатоходец запнется о воздух для Того, чтобы мы не забыли о тех словах.
Женская песня
Пролейся в меня, как огонь проливается в воду Раздвоенной змейкой из рук молодого факира, Вползи в мое тело несмело, почти инородно, Как дым неохотно вползает в нетронутость мира.
Себя допивая из мутных бокалов природы, Ты можешь пролиться в меня и закончиться после, Почти принародно, бесцельно, а также свободно, Но ты остаешься лежать на поверхности плоской
Стекла, не стекла твоя капля на капище плоти, Не въелась в тугой позвоночник, в пустую породу, Ты можешь дышать сквозь меня, и я буду не против. Пролейся в меня, как огонь проливается в воду.
* * *
От поцелуев звезд остаются язвы, Червоточины в белом теле, в его неясном Голосе. Голову сворачивает от вопроса. Что-то в тебе меняется – жест и поза. Город стоит бесконечный, он вязнет в лязге. В каждом толчке дыхания признак сказки. Ночь подступает к горлу, как спесь и морок, Завтра взойдут плоды, но взойдут не скоро, Этого завтра ждать нам придется долго, В каждом прикосновении свойства шелка. Звезды контуженно падают не по веснам, Слышится звук незаданного вопроса.
Орбитальная станция
Орбитальная станция сходит на нет В океанские воды сплошного прилива, На лощеных боках – поцелуйчатый след От осколков комет, пролетающих мимо.
Относительный страх, космонавты пьяны, А в глазах пелена и покинутый космос, В темных датчиках – мертвые слезы луны, Как упрек, позывные страны, как засосы.
Орбитальная станция входит в покров Онемевшей воды и вода принимает, Как подарок, киты приплывают на зов Окружают, ласкают и все понимают.
|
Отзывы экспертов
Конечно, это очень хорошо. Если учитывать молодость автора, невероятно хорошо, хорошо без оговорок, очень зрело, гармонично, мощно. Если же обойтись без скидок на возраст и опыт и попробовать рассмотреть эти стихи по самому высокому культурному счету, то проявляется в некоторых стихотворениях очевидное (и всегда пагубное) влияние Бродского, а в других — лучших — стихотворениях Чубрикова, где удлиняется строка, — менее очевидное и более благоприятное влияние. Просодия, мелодические ходы, открытые в 30-х годах в Париже Анной Присмановой и «переоткрытые» в конце ХХ века в России. Чубриков уже сейчас превосходно пишет реальность остановленного или плавно текущего времени, скорее состояние, чем действие, своеобразный медитативный кадр Тарковского.
Предугадать динамику развития поэта, наверное, невозможно, но отсюда видны два пути: расширять круг предметов письма, включая туда самые «неподходящие» — темповые, сюжетные, — и уточнять собственную мелодическую систему.
25.12.2008
В подборке, по крайней мере, три хороших стихотворения: «Рябь от рыбы, вода расправляет свои плавники…», «Рассказчик вещает о свойствах пришедшей весны…», «Пролейся в меня, как огонь проливается в воду…» (последнее чуть слабее, поскольку заложенные в стилистике автора претенциозность, экзальтированность уже несколько превышают меру). Немного отдают, конечно, Львом Лосевым… Ну это для меня — Лосевым, кому-то, уверен, придет другое имя, еще кому-то — третье и т.д. Главный, но и решающий недостаток этих стихов — отсутствие того самого «лица необщего выраженья», в том числе и в следовании (безадресное). Поэзия вообще, и подпись под стихами можно запросто менять. (Я заметил, что в своих рецензиях повторяюсь — вот с этим упреком в «общей» поэзии, поэзии общего пользования; и тут вопрос: то ли повторяюсь я, то ли — авторы.) Интересно, что все три (стихотворения) писаны трехсложниками, и я невольно спрашиваю себя: обаяние стихов — от автора или от почти физиологического (на что давно я обратил внимание) воздействия укачивающего, ласкающего ритма; а него отзывается организм, тут что-то связанное с младенчеством. Тем не менее, в стихах есть то, что делает их привлекательными (для читателя), это сразу опознается как «поэзия» (а что еще надо?): звукопись, несколько простоватая, конечно («рябь от рыбы»); различные по яркости (можно выстроить иерархию) образы: «злоязыкие волны», как и «злонамеренные языки забвения» — это хорошо, как и «подводная боль», или вода, «ласкающая раскаленную сушу», или «сталагмиты слез», как и «неохотно вползающий раздвоенной змейкой в воду огонь» (я, кажется, соединил два образа)… Примеры можно множить. То же самое (звукопись, образность) относится и к другим стихотворениям этого автора: «нерест невест» — на грани абсурда, но в том и прелесть (стараюсь исходить из законов, установленных автором), «колечки дыма жмут» — наверное, самое удачное образование в подборке… Разве что претенциозность, непростота еще вырастают, свойство стилистики обнажается, выступает (выплескивается) наружу. Что-то расположенное между Маяковским и Северянином: это ужасное «игривое» небо («Небо плывет игриво / слабо подчеркнутое линией горизонта…»); или про «плывучий айсберг», который «грубо размажет утренние пейзажи»; или «медные чешуйчатые поезда» и так до крика, который «вынашивают в подбородках». Забавными мне также показались следы русской рок-поэзии (совпадение? влияние? мои личные ассоциации?), забавно их (следов) простодушие: от родины-смородины» и до «рук травы». Вообще существует (и об этом стоит сказать), на мой взгляд, — несколько детское, представление о поэзии, которая «есть образы», образность. На самом деле, я, например, не вполне понимаю, что такое «своеобразный образ» (уместная тавтология): он всегда своеобразен (если не цитируется), так как его придумал «я». (На вовсе низовом языке: образ сможет придумать всякий, это вопрос начитанности, вообще «культуры».) И, напротив, всегда выполнен по готовой модели (трудно мне представить, хотя теоретически это и возможно, сейчас «изготовление» новой образной модели.) Но есть то, что в неизмеримо большей степени несет в себе свое-образ-ие (физиологию поэта): ритмика, пластика, движение стиха…
25.12.2008
|
|