Эти стихи написаны на грани тишины. Но тишина здесь особенной природы: это то предельное молчание, когда сквозь полное беззвучие начинают пробиваться странные сигналы — позывные океанического радио, которое не прекращает работу, вещая на пределе слышимости и наполняя эфир призраками слов. Должно быть, расшифровывать эти призрачные сигналы учат в школе радистов имени Ники Скандиаки (или в школе имени Всеволода Некрасова?). Эти сигналы сплетаются с внутренней речью, проникают в нее — так что уже невозможно понять, были ли они выхвачены из эфира или предоставлены в распоряжение поэта самой действительностью, которая проникает в эти тексты лишь избирательно, в гомеопатических дозах. Из этих корпускул действительности невозможно заново собрать мир: он оказывается мерцающим и нечетким, готовым проскользнуть между ячеек слов.
Или посмотрим на ситуацию этих стихов с другой стороны: возможно, перед нами только девичий альбом — необязательные заметки, фотографические отпечатки проживаемой жизни. Пунктирность, существование на полях — центральное и принципиальное свойство этих текстов. Кажется, это следствие того, что большие нарративы поделили мир между собой, территоризовали его, (в очередной раз) не оставив места для частной речи. Но эти тексты сообщают: мир нужно ретерриторизировать. Для этого сочетания слов должны стать необязательными, а сама эта необязательность — обязательной. Только такая необязательная обязательность может сопротивляться тотальности и поглощению. Поэт находит ее источник в своеобразной интимности, близости слова к элементарному (в конечном счете, тактильному) контакту с миром, противопоставленному механизированному бытию. Однако мир может собраться воедино только тогда, когда он сам становится машиной, и поэтому эти стихи остаются не до конца проявленными, мерцающими, но только это мерцание — сообщает нам поэт — способно противостоять тотальности.
Кирилл Корчагин
