Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Города Украины
Страны мира

Студия

Участники

Всеволод Власов напечатать
Внутри шкафа с Майком
Рассказ
Проза и эссеистика

03.04.2008
Рекомендовал к публикации Леонид Костюков
        Лучше всего начинать со слова «я» и не морочиться.

        Я понял, что топчусь на месте. Заняв свою нишу в жизни, я и начинаю постепенно прогнивать, окружённый теплом, изолированный от вредных воздействий.
        Я усиленно сохраняю равновесие, и, кажется, это стало главным. Я окружён любовью и ненавистью своей девушки, своих родителей. И, пожалуй, желаемая пропорция этих чувств достигнута.
        Я учусь (я имею в виду банальный институт, а не жизнь), поэтому мне позволено ещё целых два года беззаботно дрейфовать в мною слепленной жизни и вылавливать из неё свои радости и удовольствия.
        Удовольствия те же. Встретиться с друзьями, выпить, покурить.
        Накопил денег — съездил в Питер со своей девушкой. Хорошо если лучший друг тоже поедет с тобой. В Питере опять выпить, опять покурить, потанцевать рок-н-ролл с любимой, прийти уставшим в гостиницу и заняться сексом. С ней, мне другой и не надо. Или я уже вру себе? Так рано, на первой странице...
        Ещё радость можно найти в музыкальных дисках, реже в книгах. Музыка вообще куда значимее всего остального в искусстве. Театр, кино, литература... всё это так — для полного комплекта.
        Продолжу о себе. Я не богат и не беден, но я самодостаточен. Я хожу в чёрном вельветовом пиджаке, и мне нравится, как я смотрюсь. Тонок, подтянут. Стоя перед зеркалом, я чаще других слов повторяю «я». Я эгоист, хотя и ничем не отличаюсь от других. Так, чтобы кардинально. Так же гребу под себя, так же пытаюсь окружить себя чужим теплом. Помните как у Майка?
        «Я обычный парень — не лишён простоты. Я такой же, как он, я такой же, как ты. Я не вижу смысла говорить со мной, это то же самое, что говорить с тобой. Я такой, как все».
        Эти слова легли однажды на настоящую музыку, возникла гармония слов и нот, записалась Песня. Когда я вспоминаю об этом (как сейчас), иду на кухню: как всегда пить чёрный чай и слушать, слушать, слушать... что-то гениальное.

        Я как раз ставил Джона Леннона, когда раздался звонок в дверь. Я ждал его и, наверное, поэтому испугался, вздрогнул и поплёлся открывать.
        В глазке, приветливо помахивая бутылкой вина, стоит мой друг. Я впускаю его.
        — Привет, Егор, — говорю я и протягиваю ему руку, но он не может её пожать. В его правой руке аккумулятор его Nissan’а.
        — На улице минус 30, — поясняет друг, и я понимаю, что сегодня на ночь он останется у меня.
        Он как всегда элегантен. Он пижон. На нём дорогие рваные джинсы, и не важно, что он одет не по погоде, ведь он доехал на своей машине. На машине, которая полностью вылизана им же. Она такая же чистая, как и он сам. Приталенный пиджак его не застёгнут, под ним футболка с широкой горловиной и какими-то уорхоловскими рисунками. Странным образом всё это сочетается.
        Он сам находит тапки, надевает их и проходит на кухню. Я следую за ним.
        Мне вдруг вспоминаются подростки, которых я на днях видел в кинотеатре. Странно, но Егор одет почти так же, как они. Подростки-школьники сидели в кафе кинотеатра, может, после фильма, может, перед ним. Они устало развалились на кожаных диванах, выкинув ноги в проход. Одни ноги были, кажется, в широченных бесформенных штанах цвета хаки, другие — в таких же рваных джинсах, что и у Егора, третьи — не помню. У парней были стильные причёски, серьги в ушах, ещё какие-то аксессуары. Ребята лениво курили. Курили и девочки. И сплетничали... должно быть об этих самых парнях. Или, скорее, о мальчиках.
        Я проходил мимо, и один из них посмотрел на меня столь снисходительно, столь свысока, что я еле сдержался, чтобы случайно не задеть его. Он ничего не сказал мне, он только посмотрел, но этого было достаточно. Он смерил меня взглядом, лишний раз убедившись, что он лучше, красивее, достойнее.
        Мне страшно захотелось подойти и дать ему в морду, изувечить сопляка, бить его уже лежачего ногой, но я не мог. Это было публичное место.
        Вдруг я услышал, как одна из фарсеток сказала другой: «Если можешь, приведи мне завтра достойных парней. Их мало». Я молча подошёл к ней и поцеловал. Слегка прикусил её нижнюю губу, нашёл её возбуждающий язык своим, придержал за шею. Убрал руку с её волос, и, как ни в чём не бывало, пошёл дальше своей дорогой. И ни один из этих сопляков не сказал ни слова. Просто потому, что они молокососы, ссыкуны, бзделоватые задроты.
        Так вот Егор одет так же. Как-то чересчур по-молодёжному, слишком по-модному. Но я-то знаю, что он совсем другой, что он мой друг, что он близок мне по духу. Просто стиль в одежде у него такой — слегка педерастичный.
        — Тебе сделать чаю? — спрашивает он меня.
        Я киваю, улыбаюсь.
        Завтра, как только он встанет, от его лоска не останется и следа. С голым торсом, с не застёгнутыми джинсами и сальной головой он зашаркает на кухню — утолять свой внутренний пожар. Однако пока он элегантен. Говорит же он просто и прямо, часто вульгарно, но смешно.
        — Ну, так что, дружище? — он виснет на моём плече. — С днём рождения! Вот тебе подарок.
        Он достаёт из заднего кармана бокс травы. Вспоминая про бутылку, протягивает и её. Я улыбаюсь, принимаю подарки и предлагаю (пока народ весь не пришёл) по маленькому косячку.
        Я хочу начать вылавливать свои радости сейчас же.

        Егор медленно, со знанием дела забивает траву в специальную маленькую трубку, протягивает ее мне. Подносит зажигалку, я «взрываю» приготовленную щепотку.
        — Слышал новость? — спрашивает он и, не дожидаясь, отвечает. — Кузина бабища залетела!
        — Да ты что?! — Я выдыхаю, прислушиваясь к внутренним изменениям.
        — Ага. Причём она на позднем сроке. Я ему говорю, что могу помочь, ну, в плане лекарства посоветовать. У меня же с Машкой такое было. Но он уже вроде как разобрался во всём.
        — Забавно, — после второго затяга я отдаю трубку и откидываюсь на стуле, посмеиваясь. Егор тоже смеётся.
        — Бабища залетела, и Кузя залетел на 8 штук!
        — 8 штук?! Ё-ёбте! Это потому что срок поздний?
        — Ага. Прикинь, весь месяц батрачить, чтобы сраного эмбриона замочить.
        — Понятно, понятно, — я перебиваю его, желая подколоть. — Та-а-ак. Что дальше? Продолжай. Я готов слушать твои байки.
        — Это не байки, дружище! Это жизнь! Представь, твоя бабища залетит?
        — У меня не бабища!
        Он хмыкает, удивляется:
        — Странный ты человек.
        Я слушаю его, и мне с ним нравится. С ним легко, надёжно.
        Он знает, что он мой главный друг. Ему льстит, что он именно главный. В то же время он никак не зависим от меня, а я от него. Между нами нет неловкости, но нет и похабщины. Я о том, что мы, наверное, не закадычные друзья, но это хорошо. Мы держим необходимое расстояние, которое уже многие годы неизменно. К счастью, мы даже не прикладываем к этому никаких усилий, это происходит само собой. Это необходимое расстояние, не побоюсь, определяет гармонию.
        Мы сидим спустя какое-то время молча. Он отхлёбывает чай, чавкает сухарём.
        Каждый думает о чём-то своем... Я — о странном. Мне видится, что в том, как мы сидим, безусловно, есть гармония, она есть и в снеге за окном, и в этой кухне, и в расстоянии, которое само по себе, и даже в расстоянии, которое я тщетно пытаюсь удержать со своей девушкой. Гармония в том, что с девушкой всё по-другому, всё сложней... ещё в черном чае, в музыке, которая сейчас играет... Гармония в том, что я родился в этой стране и существую в данное время, а люблю Англию и семидесятые, ещё в британском вислоухом коте, который живёт со мной и орёт по утрам как резаный, требуя консервов. Да Бог знает, в чём ещё! Егор, наверное, думает о том же, только о чём-то своём.
        Да! В ней тоже есть гармония — в кузиной бабище!
        Да ладно уже, хватит. Я просто покурил.
        Вскоре философский настрой покидает меня, и я впадаю в какую-то меланхолию. До прихода Егора я был на взводе. Уже как несколько дней я всё собирался спровоцировать драку с одним своим однокурсником. Я недолюбливал его. Обычно он давал повод, но последнюю неделю, как чувствовал, сидел тихо, не высовывался. Подраться и таким образом разрядиться не получалось, напряжение нарастало.
        Как ни странно, сейчас мне хорошо и спокойно. В свой день рождения я принимаю гостей. Главный друган уже пришёл, задолго до всех. Часам к 6 должна подъехать моя девушка (мне надо будет встретить её у метро), за ней подтянутся и все остальные. Человек 8 должно быть.
        Егор заваривает себе ещё чай.
        — Ну, а твоя-то как Соня?
        — Да ничего. Но я подустал.
        — А-а. Всё уже? Отдохнуть хочешь? Уехать одному куда-нибудь. Понимаю. У меня у самого такое было.
        — Да нет. Как бы тебе сказать... на самом деле, я просто превращаюсь в монстра бытовухи, а это всё губит! У неё уехали родители на четыре дня, и я всё это время жил с ней: как муж с женой. Мы готовили пищу, я пылесосил, вечером смотрели телевизор, — я сам замечаю, как помогаю себе в разговоре руками. — Это жопа, Егор. В бытовой жизни нет секса, страсти. Я боюсь с Соней жить. А к этому всё идёт. Она меня к этому подводит, может, сама не знает, но по миллиметру подводит.
        Егор с пониманием кивает.
        — Есть девушки, на которых мы женимся, а есть, которых мы любим.
        Я не знаю — его ли это слова, но они золотые. Если нужно будет, я уйду от неё.

        На моём столе стоят цветы. Три тюльпана. Я купил их себе и Соне одновременно. За столом сидит Егор. Я вспоминаю, как он покупал цветы возле вокзала у какой-то старушки. Он указал на желаемый букет, а она запросила за него смешную сумму. Егор дал ей деньги и купил ещё один букет — такой же. «Это Вам», — сказал он и протянул бабке её же цветы. «Не продавайте их. Поставьте у себя дома». Я тогда отвернулся, мне стало от чего-то стыдно. Этот поступок полный кич, и Егор сам знает об этом, но делает. Странным образом ему это идёт. Я подумал тогда, что мне так слабо и что в подобном действии свобода.

        Мы убиваем с Егором ещё пару часов. Перебравшись в комнату на диван, он засыпает, а я концентрируюсь, и вот мой дом уже полон гостей.

        * * *

        — Где твой штопор, Глеб? — хохочет Полина, и я замечаю пошлую двусмысленность.
        — На кухне, на кухне, — я отмахиваюсь.
        Все, кто пришёл ко мне, курят травку. Моя Сонечка сначала пытается отказаться. В этом случае я тоже не могу курить. Я нежно обнимаю её за талию, тяну к себе и протягиваю косяк. Она не спорит.
        Мне нравится, что моя девушка покуривает, и не нравится, что курит.
        — Держи дым дольше! — советую я, но она и сама знает.
        Я люблю её характер — характер самовлюблённой кокетки, даже сучки. Часто между нами возникают ссоры: мы не знаем, чьё эго больше.
        Она шепчет мне на ухо:
        — Ты нравишься Полине. Думаешь, это не заметно? И ты сам ей строишь глазки.
        Это полное враньё. При Соне я запуганный, стеснительный подросток. Я боюсь посмотреть даже в сторону старушки. Но Соня всё равно обижается на что-то, я всегда делаю что-то не так. Её беспочвенная ревность меня бесит. «Я не собираюсь трахаться с другими бабами!». Мне хочется прокричать ей это в лицо. Я лишь хочу нормально общаться со своими друзьями. Некоторые из них девушки. Я познакомился с ними ещё до тебя, Сонечка. Полина — мой друг!
        Да, да, я всё знаю: парень — девушка дружбы не бывает.
        — Ну что? Нашла? — я кричу Полине назло Соне, сидящей у меня на коленях. — И посмотри, у нас вино ещё в запасе?
        Полина появляется в проёме двери с разведёнными руками, дескать, ничего не нашла. Между девушками идёт тонкая женская игра, и даже не я в основе её.
        — Может, сходим ещё за парой бутылок? — Полина улыбается.
        — Да, ребят, сходите, — Соня обращается ко мне, прищуриваясь. — Купите мне ещё «Vogge».
        Две змеи, думаю я. Только та, что у меня на коленях, уже совсем родная, однако душит только сильнее.
        Соня — Полина, Полина — Соня. Они могли бы быть отличными подругами, если бы раньше познакомились, а так соперницы, достойные друг друга. Они обе симпатичные, поэтому и соперницы. Будь одна из них страшненькой, они бы неплохо ладили.
        Я сижу посередине их игры как наблюдатель. Для меня самого всё предельно понятно: Соня — моя девушка, Полина — подруга, с которой я постепенно теряю связь. Я теряю то общее, что меня притягивало к ней. Несмотря на то, что она сейчас здесь, отдыхает в моей квартире, мы уже достаточно далеки, мы теряем взаимную симпатию. Это нормально, всё течёт, всё изменяется. Мне не приходит в голову их сравнивать, поскольку постель с Полиной исключена.
        Соня. Для меня это удивительная девушка. Она так и говорит: «Пойми! Я же де-е-евушка». Это значит, что она слабая, капризная, но властная. Она имеет власть надо мной. Конечно, теперь и я над ней тоже, но всё же в меньшей степени.
        Представьте, вы едете в метро. Стоите в начале вагона и заглядываете в следующий — впередиидущий. Там за стеклом сидит девчушка с самым красивым на свете лицом. Она замечает вас, ловит ваш взгляд. Показывает язык, улыбается, сверкнув глазками, а на следующей остановке исчезает. То ли выходит из поезда раствориться в толпе, то ли переходит в другой вагон. Как бы то ни было: её нет.
        Это моя Соня играет с незнакомцем, но она неприступна для него. Она манит, но близко не подпускает, ведь они в разных вагонах. Она думает, что играет с ним, и это действительно так.
        Со мной всё принципиально по-другому. Она желанная. Для меня. И желающая. Меня. Это делает её бесценной в моих глазах. Почёсывая мою гордость (не подумайте не о том), она даёт ощущение моей исключительности.
        Иногда мне кажется по-другому. С трудом верится, что ей достаточно меня, что я могу быть её единственным приключением в жизни. И этот незнакомец из вагона тоже может рассчитывать на что-то, если догонит её.
        Я люблю эту противоречивость.

        Соня брюнетка. Она отъявленно ненавидит блондинок, считает их дурами.
        — Я их даже за людей не принимаю, — говорит она, вставая с моих коленей. — Была бы моя воля, я бы им даже паспорт не давала.
        Она не употребляет слово «блондинка». Фраза видится вырванной из контекста, но, кажется, Полина догадывается, о чём речь.
        — Однако крашенные не в счёт, — добавляет Соня.
        Намёк получается совсем явным, но в то же время Полина, при таком раскладе, не дура. Она понимает эту двойственность и открывает счёт в пользу соперницы, отмечая, что очко все же добыто грубовато. Полина не торопится отвечать, не стоит суетиться, время ещё есть.
        Мне забавны их женские манёвры. Я же боюсь совсем другого. Оговаривался ведь уже, но всё же...

        Самое страшное в том, что я действительно люблю Соню. Но это нечестно, мне всего 21 год, я слишком мало успел. Я боюсь стать заложником любви, она перерастёт в привязанность и в брак, а брак — это отметка о некачественном продукте.
        Целый год и четыре месяца я встречаюсь со своей любовью, грозящей мутировать в повседневность. Это самое страшное для меня. Говорят, счастье в ожидании, но забывают, что и страх в нём же.
        С каждым месяцем я боюсь всё больше. Я отчётливо вижу, как я буду ходить по ночам на кухню, заглядывать в холодильник и воровать оттуда буженину; как мы будем говорить друг другу одни и те же фразы; как ты будешь ворчать по поводу моего курения травки, как я буду радоваться этой травке, как ты будешь изнашивать свои домашние тапочки, как кубики моего пресса утонут в животе, как я замечу первый признак твоего старения — согласие с тем, как всё есть.
        Единственное, что мне нужно, — ощущение остроты жизни. Оно пропадёт от общения с одним и тем же человеком (будь он хоть самым лучшим), да и вообще с течением времени.
        Соня снова садится на моё колено. Болтает ногой, довольствуется локальной победой над Полиной, а я не знаю, как сохранить ощущение. Как дать ей понять, что она его забирает! Ежедневно, ежеминутно, когда мы вместе.
        Пожалуй, всё остро, что в первый раз, но всё самое значимое уже было. Я испытал настоящую дружбу, какие-то победы и поражения, жуткий страх однажды, сверлящее одиночество, и всё это когда-то было впервые.
        Это было столь остро, что я не мог анализировать, следить за чувствами, я просто, как говорят, был ими поглощён. Наконец, впервые я испытал любовь. Поразительно, но это чувство оказалось сильнейшим из всех, что посещали меня.
        Я дремал, когда любовь подкралась ко мне и сцапала, а сейчас ей размываться днями, чтобы ты ни делал.
        Сидящая у меня на коленях, она ещё не знает, что я приготовил ей жёсткий аргумент — предательство. Пожалуй, это будет достаточно остро — предать человека, которого любишь. Для этого нужно всего лишь изменить ему. Только нельзя струхнуть, нужно довести дело до конца.
        Моё сердце от одной лишь мысли начинает биться, как у воробья. Соня замечает это и спрашивает, а я спешу ретироваться в соседнюю комнату.

        * * *

        В холле собрались все обкурки. Они уже порядком накурились и сейчас ползали по полу. Главным был здесь Егор. Он указывал, кому быть кузнечиком, кому мухой, кому муравьём. Сам он, будучи каракатицей, держался гордо и обособленно.
        Я прохожу через комнату и сажусь в кресло в дальнем углу.
        — Смотри паук. Паук в углу, — кричит каракатица. — Ну, давай же, плети свою паутину!
        Все весело ржут, Коля просто беззвучно дёргается, кажется, из-за смеха он не может вздохнуть. Егор подползает к нему и начинает теребить руками.
        — Я каракатица. Ка-ра-ка-ти-ца. Я не терплю в своём царстве таких слабаков! Вставай!
        Власть Егора над всеми обкурками бесспорна. Она проявляется в простейших вещах: в том, что он больше всех говорит, говорит громче, в том, что он придумывает за них, кем им быть. Вовсе не важно, что все курили, в обычных условиях Егор всё равно лидер.
        Второй лидер я, но более сдержанный и, скажем так, утончённый. Сейчас я вообще трезвый и смотрю на них иронично.
        После того, как я начал встречаться с Соней, я несколько сдал свои позиции в компании, я стал не таким влиятельным, но Егор, мой соперник и главный друг одновременно, не принимает это всерьёз. Он воспринимает это как мою смену приоритетов. И действительно: раньше мне нужна была только Соня, сейчас, когда она у меня есть, требования растут. Я хочу возвратить себе должный авторитет. Нужно чаще бывать в компании.
        — Колян! Представь, что тебя сейчас снимает камера и тебя показывают в прямом эфире, — Егор тотчас предстаёт оператором. — Представь, на тебя в прямом эфире сейчас смотрит твоя мама. Скажи ей что-нибудь!
        Коля так же трясётся на полу, как наркоман.
        — Она сейчас смотрит на тебя! Объясни ей, в чём дело!
        Коля пытается подняться. Неожиданно ему это удаётся, удаётся даже больше не смеяться, ведь его снимают и показывают в прямом эфире, и мать сморит на сына. Сквозь несуществующую камеру Коля видит её слегка испуганное и удивлённое лицо. Она не верит глазам, тщательнее присматриваясь к экрану.
        Колян в нашей компании самый умный. Он интересуется философией. Его кумир Жиль Делёз. Коля умеет сложно говорить, может вести разговор в ему нужном русле, но он не сможет ответить, если его просто послать в жопу с его Жиль Делёзом. Никто, правда, и не посылает, к умным в нашей компании относятся с уважением.
        Коля, если можно так сказать, чересчур интеллигентен. Бросается в глаза его брезгливость (в том, как он двумя пальцами поворачивает ручку крана в туалете клуба), его излишняя осмотрительность («если я буду понижать градус, мне будет плохо»). Он лучше нас считает деньги и сопоставляет факты. Но почему-то он всё же примкнул к нашей компании, и сейчас он — муха. Муха, снимаемая на камеру и управляемая каракатицей.
        Муха-мать, сидя за вечерним чаем, выключает телевизор.

        Я решаю проведать Соню. Возвращаюсь к девчонкам. В комнате их нет, они перекочевали на кухню. Неужели вместе?
        Да. Они мирно о чём-то беседуют, сидя за барной стойкой, выкуривая сигарету за сигаретой. Никакой напряжённости между ними нет. Я рад этому.
        При виде меня они замолкают, я решаю не мешать.
        — За соком пришёл, — и ушёл.

        Марина сидела в моей комнате одна и пила вино, когда я зашёл. Она вздрогнула.
        — Привет.
        Я сажусь рядом с ней на диван. Мы молчим. Она делает чрезвычайно аккуратный глоток, без лишнего звука, как будто на приёме у лорда. Предлагает и мне из её же стакана. Я соглашаюсь, принимаю вино и отпиваю ещё аккуратнее, вовсе без звука. Передаю обратно. Глоток за глотком мы допиваем бутылку.
        Мне приходит в голову, что можно изменить с ней. В смысле, что было бы неплохо именно с Мариной. У неё хорошее тело. К тому же она провоцирует — приходит в юбке. Если бы не весь дом народу, я бы, не задумываясь, полез к ней в межножье, и плевать, что мы достаточно долго знаем друг друга. Я не дорожу этими отношениями.
        Положить руку ей на колено, потом просунуть дальше. Не церемонясь, не слишком нежно, но и не грубо помять её грудь. Мне кажется, ей нравится грубость. Затем подмять под себя и начать раздевать. Трахнуть и выкинуть как тряпку, просто плюнуть на неё. Пусть чувствует себя униженной.
        Марина спрашивает, о чём я думаю. Я отрицательно мотаю головой. Я вынужден опять уходить, раздосадованный на себя, на всё окружающее, на то, что нет чего-то постоянного в основе, на то, что я хожу неприкаянный по своей же квартире. А ведь были варианты.
        Можно было накуриться в дюбель и возвращать свой авторитет в компании. Взять на себя роль каракатицы.
        Может быть, надо было просто обнять Соню, сказать ей, что я до жути устал, но люблю её. Попытаться ещё раз самому поверить в это.
        Ещё вариант — трахнуть Марину. Прямо здесь. Будь что будет. Впрочем, наивно думать, что она бы далась. Я повёл бы себя как отчаянный дурак, без какого-либо плана в голове. Так нельзя, нужно действовать смело, но обдуманно.
        Необходимо одиночество. Его нет.
        Воздух, где бы я ни был, наэлектрилизован до максимума.
        Всё, что остаётся, — стоять чужим в своём коридоре. Мне не хочется ни в одну из комнат. Ванна занята.
        Идея приходит сама собой. Это не выход из сложившейся ситуации, но и не трусость. Поиск одиночества приводит меня к тому, что я ставлю Майка Науменко почти на полную громкость, потом выхожу на лестничную клетку, открываю электрический щит и выключаю свет во всей квартире. Сразу раздаются крики, смешки, привычные лозунги про темноту и молодёжь, кто-то роняет на пол стакан.
        Обкурки смеются пуще прежнего.
        Моя любовь на кухне чиркает зажигалкой и смотрит в лицо Полине. Может быть, они поцелуются? Когда, если не сейчас.
        Марине всё равно: что со светом, что без.
        Я проскальзываю обратно в квартиру и залезаю в шкаф. Кого-нибудь пугну потом, а пока мне лучше всех. Я сижу в шкафу, слушаю Майка и думаю про «Отель под названием брак». Я вспоминаю «(С)трах в твоих глазах». Я знаю про то, что «Когда-то ты была совсем другой».
        Вовсе не важно, что музыкальный центр не работает без электричества. Я упиваюсь своей ностальгией, пока какая-то сволочь не выключает музыку и не кричит:
        — Глеб, ты где, твою мать? Нам нужны свечи.

Все персоналии

Всеволод Власов прозаик
Прозаик. Родился в 1984 году в Иваново. Закончил медицинский институт (2007). В 2014 году выпустил сборник рассказов «40+». Живёт в Москве.
...

Тексты на сайте

Рассказ
Проза и эссеистика

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service