Стихи Кирилла Широкова, прежде всего, дескриптивны — они всегда подчинены описанию вещей мира (в непосредственном, материальном, смысле) — описанию, из которого изъят субъект. Всё, что остается от субъекта — это тонкая пленка, покрывающая вещи, фиксируемые безразличным и отчужденным наблюдателем. Вместе с субъектом устраняется и диалектика, а с ней история, регулирующая время рождения и умирания изображаемых вещей: в этих текстах все вещи даны заранее и не способны претерпевать судьбоносных для них трансформаций — по сути, они становятся лишь геометрическими формами, проекциями субъективности (изъятие времени отражается и на уровне поэтического синтаксиса: текст стремится к тому, чтобы распасться на изолированные и не связанные друг с другом кластеры). Но эта «геометрическая» оптика зачастую порождает игнорирование «фактуры» слова, его речевого контекста: можно сказать, что Широков действует на уровне языка, а не речи, создает своего рода поэтический тезаурус воспринимаемой им как поэтом действительности (здесь уместно вспомнить о том, что ориентиром для молодого поэта служит, среди прочего, Андрей Черкасов, ставивший перед собой во многом сходные задачи). В то же время, состав этого тезауруса ограничен привычным, обжитым миром, который обладает устойчивой структурой и из которого устранено любое действие, потенциально угрожающее этой стабильности, что заставляет думать о том, насколько возможна дальнейшая трансформация используемой поэтом оптики и каким путем она могла бы происходить.
Кирилл Корчагин
