I.
— Когда человек переносит ряд операций, —
говорит Вероника Григорьевна Романовская,
медсестра областной больницы, —
он постоянно спрашивает имя моё и отчество,
потому что всегда возвращается после наркоза — незнающим.
И я называю себя — зачем-то — разными именами:
то Марией Ивановной, то Ольгой Сергеевной, а то и
смертушкой-смертью.
Но называясь последним именем — я никогда не вру.
По её же словам —
по словам вышеназванной Веры Арсеньевны Зориной,
медсестры областной больницы, кажется, калининградской —
разговаривать с теми, кто завтра умрёт — иное совсем одиночество,
абсолютно иная, ни с чем не сравнимая, страшная пустота.
Когда по ночам — не всегда, но бывает — в квартиру зачем-то приходят
упавшие внутрь себя:
Алексей Алексеевич — с пятым инфарктом,
Жанна Леонтьевна — с ножевым,
Семён Иванович — с двумя огнестрельными,
а также два мальчика: Стёпа и Костя — с черепно-мозговыми.
— Зачем-то приходят ко мне, хоть и я не называла имени, —
продолжает всё та же Ирина Андреевна Ратуш,
пациентка глухой психиатрической клиники. —
Зачем-то приходят и ставят в графины цветы — красивые поздние астры —
бутонами вниз, как веники.
А после этого — начинаются страшные песни да пляски,
кричат и звереют они, как бесята, кричат, гогочут, дерутся.
Назовите, пожалуйста, имя своё, — просит Ирина Андреевна доктора.
Плачет Ирина Андреевна.
Очень хочет вернуться.
II.
— А вот если смотреть на людей, — ну, допустим, в том же метро —
ограничившись очень простыми двумя интересами,
то можно заметить, как — некоторые —
вызывают блаженную жалость,
другие — отсутствие жалости,
а третьи — желанье повесить, —
так считает мой одноклассник
Чернухин Илья (уже повзрослевший,
стоящий за барною стойкой
гудящего «Андеграунда»,
подливающий водку то тем, то другим, то третьим).
И если признаться, я с ним абсолютно согласен.
И ты тоже — согласен.
И ты — вне сомнений — согласна.
А тебе вот — паскуде — ещё бы не согласиться,
ещё бы тебе не понять, как действительно нужно — всех этих,
как действительно — необходимо — первых, вторых и третьих —
осадить и окучить, и после не волноваться.
— В конечном итоге никто не достоин «здравствуйте» и «простите», —
перебивает меня (слава Богу) Альбина Сергеевна Лобова,
в свои шестьдесят восемь лет
оказавшаяся одна. —
Было у меня, — говорит, — счастье: муж и двое детишек,
ездили мы в девяностые отдыхать на Байкал и за клюквой.
Да вот овдовела и стала я
совсем никому не нужна:
ни дочери родненькой, ни любимому сыну.
Дочь улетела в Германию, сын постоянно в загуле,
месяц тому заглядывал, требовал тыщу рублей.
Так проснусь я однажды в три ночи, сяду на кухне и плачу,
полотенцем сухим утираюсь, говорю: «Иннокентий Иваныч,
забери меня, родненький, миленький, пожалуйста, забери».
И ведь правда — приснится в костюме —
в сером добротном костюме,
в котором его хоронила —
с пуговицей внутри.
— Несомненно, —
встревает кондуктор
троллейбуса номер двенадцать,
в свои тридцать восемь для счастья
не сделавший ничего.
(Он со всем и со всеми, кстати,
всегда безупречно согласен.)
А вот Вольдемар Юнусович — как ни хотел бы — не скажет
ничего в этом стихотворении, потому что такие как он
говорят совершенно иначе. Они говорят по-удавьи,
они говорят по-вараньи, по-страшному говорят,
и знают о том интересные,
редкие люди знают.
Одни — о том не расскажут,
другие — к тому сопричастны,
а третьи — согласными не были.
Вот они, кстати, висят.
III.
Как захочешь пройти после смерти
по тем же местам, где ты выжил,
оставляй что-нибудь напоследок:
фотографию, волос, монету.
— Я оставила, —
вспоминает
Ирина Андреевна Ратуш, —
когда мыла руки в больнице
перед вечерним обходом —
на раковине — около крана —
серебряное кольцо.
— Я оставила, —
тут же подхватывает
Альбина Сергеевна Лобова, —
слёзы в сухом полотенце,
которым всегда утирала
(говорила: «Дура я, дура»)
заплаканное лицо.
Слёз этих невыносимых
горше, наверное, нету.
— Мы оставили, —
продолжают
Стёпа и Костя, —
волосики
в залистанных нами страницах
ненужных школьных учебников
по географии, алгебре, русскому языку.
И теперь мы всегда возвращаемся —
то в прозу, то в стихотворение,
а то и к Ирине Андреевне —
в её копошимся мозгу.
— Я оставил, —
шипит еле слышно
Иннокентий Иванович Лобов, —
Альбину Сергеевну Лобову,
любимую бабу мою.
(Да, конечно, смешно после смерти
говорить:
«баба», «как бы» и «ёпта».
И смешно — точно так же — при жизни —
говорить:
«ангел», «вечно», «люблю».)
Вообще, говорить — это слишком
смешно и невыносимо;
и ничто так тоску не нагонит,
как оставленное полотенце,
мягко смятое полотенце,
распрямившееся слегка,
и забытое кем-то колечко,
и уроненный волос — детский,
и рассыпанные апельсины,
и разлитый стакан молока.
Это очень и очень просто,
это слишком легко для глаз.
Только эта тоска не по росту —
никому, никому из вас.
Но так ярко взрываются клёны,
что летит кувырком голова
(да, так вышло, что я — не влюблённый,
а — любивший влюблённых в меня).
Но сегодня прогретыми досками
так запахло средь белого дня,
что казалось мне: я — недоносок,
и тоска моя — эта! — права.
То, что мне захотелось на свете,
я уже никому не отдам —
захотел я пройти после смерти
по вот этим — дурацким — местам.
Захотел я в тот миг — изречений,
словно чёртову благодать,
и всех вас — без исключений —
несомненно всех вас — повидать.
Я люблю вас, — без прикосновений, —
как любят умерших и злых.
Но в этих
стихотворениях
вы мне стали живее живых.
Я скручусь в ледяные соцветья,
отмирание переборю.
И всех вас — от болезни и смерти —
я, как надо, — заговорю.
Только как ни хотел бы я
(с фигой —
в кармане —
стою, как дурной),
вы — вернётесь — прочитанной книгой.
Но — конечно же — вместе со мной.
|
