***
Захару Кудину
миры загораются и умирают во мне.
веки помазаны сном, им помазанная во вне продолжать этот жест, из комы не выходя,
в кокон текста спелёнутое дитя, в молоке птичьем сваренная трава,
я рождаю,
я поглощаю слова
зачинаю соль, чтобы взошёл хлеб.
чёрный прогорклый хлеб в горло комком,
чёрным куском на стакан, закрывающим Вход, как дверь без замка закрывает
вход в дом
зачинаю землю, чтобы взошёл труп.
труп, который не воскресить поцелуем в лоб. труп, который в земле во мне
поглощает хлеб,
делая
невозможным
круговорот
зачинаю планету, чтобы зачать жизнь.
чтоб она зачинала землю, и соль, и хлеб, чтоб она зачинала планеты движение во тьму,
чтобы тьма зачинала движенье иных планет, над которыми после тьмы
свет
опровергает
тьму
так вращается коло.
так пулемёт рта
вырывает мясо
в гладком пространстве дорог,
так оставляет рвы.
и на боках рвов,
разевая рот,
народы стенают
всей кожею головы:
им не продолжить путь,
не разорвать пут —
и так
пока
по реке безмысленных слёз
не поплывет труп,
который
есть
Мост.
для этого я, и такие, как я, — МЫ —
в сотах предвечных снов
ворОчаем
Тьмы
переставшая быть плоть
поглощает хлеб
переставшая петь плоть
рождает зарю
на реке слёз
телом-мыслью встаёт Мост
проплывает — живее живых — Плот
(в белояблонной копоти лоб) —
Вечный Двигатель —
к Вечному Алтарю
не проспи этот миг, когда
в зыбком мареве сердца,
в стоячей глади воды
проступает
и
быстро
гаснет
звезда —
опрокинься туда,
чтобы достать звездЫ
чтобы с ней
совершить полёт
через те пространства,
которых ты не видал
в плотных объятьях
смертных своих покрывал,
отягощённый вживлённым
протезом тоски
через толщу пространств,
разрезанных на куски
и составленных так,
как повелел ум
и то, что лежит за гранью моста-ума
так навсегда свет
уходит во Тьму,
чтобы
рассеялась
ТЬМА
***
они приносят в ковшах землю,
напитанную осенним рассолом,
и не торопясь рассыпают
под дорогами теми,
что в небе себе проложил
храм журавлиный,
с учётом
остановления ветра,
его замиранья в пути и беззвёздных ночей,
как груди бесплодия, полных
свернувшегося
мертворождённого
молока.
к чему
этот фундамент прерывистый, зыбкий
на прочном и стремящемся распространиться
мясе планетном,
массе, чуждой
лёгкости птичьей?
эти дороги потенциальны, словно
скелет, не мечтающий увенчаться
стопами и головой,
находящий радость
в тягучем течении костного мозга, в
ощущении плотности или
пористости
материала,
во взаимной и беспрерывной аннигиляции
духа
и вещества.
эти дороги, что отрицают
начало,
течение,
цель,
возможность
передвиженья,
что
не дают представленья о том,
чему служат проекцией, и
лесА от которых, возведённые
в самое небо, не смогут отметить
птиц улетевших путь, —
это моих опадающих дней
листья-
проклятья,
это попытка
вычислить закономерность
там,
где есть только свет хаотичный,
звук асинхронный,
мерцание жизни,
не по закону рождение-смерть,
а каким-то иным похОдом идущей,
возводящей вслед за собою
храм журавлиный —
бесплотное место,
невидимый жест,
отсутствие,
ставшее вещным,
безвременье,
ритм приобретшее,
сложную,
птицеподобную
пустоту
***
птахи, спим в травяных гнёздах,
утеряв языки, хоэ
пух прилегает к телу влажно и плотно,
мешаясь с соком,
проступающим в ране примятого стебля,
и сосны шумят, осыпая пыльцу золотую,
сон наш качая в медных своих ладонях.
нет ничего, что могло бы дремоту нарушить:
бархатен гул пролетающих насекомых,
глухо и зыбко планеты тугое вращенье,
беспозвоночных, взрывающих землю,
неслышим ход.
здесь всегда лето. росы у изголовья
вечно прохладны, в чашах цветочных влага
вечно свежа, век сновидение длится…
даже тревожного зверя
поступь тиха, и прозрачны следы человека
на дюнах песчаных,
и серебристы знаки созвездий в высоком небе
наши тела тяжелы ощущением счастья,
мороком древним нАлиты сонные члены —
праздником безъязычья,
радостью быть-в-молчанье,
остывая в тени деревьев, узор чей,
сплетаясь вязью,
не несёт послания, не сотворяет Текста
в наших клювах немых тишина вовек поселилась —
тишина забытого дома, дома пустого,
травяного гнезда, покинутого птенцами, —
словно резвый ребёнок, с другими играющий в салки,
посреди веселья внезапно остановился
и вошёл в солнечный луч, как в новое царство,
на границе исчезновенья мерцанием вспыхнув
в этих царствах и мы.
от рожденья искавшие Входа,
мы нашли его здесь, в тайне самой рожденья, —
в реках крови, что в теле текут беззвучно
и однажды мы, птицы, от них приняв омовенье,
навсегда в эти воды крыла свои погрузили
и отныне лишь в снах,
совершив переход,
летаем
утеряв языки,
утеряв в себе человека,
став раненым стеблем,
зверем, крадущимся тихо,
покрывалом из игл сосновых на мхах росистых,
на груди планеты,
во сне навсегда,
хоэ
***
мой усталый Другой,
зверь с животным разломом,
мрамор шкуры твоей
обезображен сомненьем —
камень, что мясом пророс,
но не обрёл горла
и криком не может почтить своё остыванье,
плачем — не проводить уходящее лето,
наваждение светлых его вечеров и ночей беспечных
умирает в тебе старый ветер;
в открывшейся бездне
на границе двух гор возникает-рождается вихрь;
он холмистых этих краёв изменит рисунок неровный,
он выдвинет обвинение прежним ландшафтам
и пустошь тебе откроет,
молчащую пустошь,
безрадостный путь
на руинах уснувшего чувства,
убитого
голоса,
сорванного растенья,
минерала-в-тени,
которому луч незнаком
так отправляйся, мой друг,
не задерживай взгляда
и не пытайся ветер остановить —
пусть он творит разрушенья свои, разметая
память о поцелуе, впечатанном между
нервных лопаток,
намертво слитом с кожей,
память о светлом моём,
с бесконечной любовью,
как веточки в воду,
к тебе склонённом,
лице...
***
… в основном мрак.
так и не узнали, что за ним скрывалось;
видели только странное взаимопроникновение людей, вещей, названий,
пока над остановками плыл тяжёлый заводской запах
и превращал мысль в маленькие комочки из грязи и пота.
ещё
постоянно звонил телефон,
звал кого-то с нашими именами, поздравлял с праздником,
давал советы;
мы кивали — да-да, чёрная трубка, здравствуй, спасибо,
обязательно будем;
мы кивали, голосом, но не сознанием активируя понятия из словаря,
артикулируя тщательно,
и темнота за окнами вульгарно вибрировала и вспыхивала новогодними салютами.
… в основном учителями и рабочими.
не дожидаясь распределения, выходили замуж,
женились, уезжали из страны, постепенно старели, заводили детей,
вспоминали студенческие годы, ошибочно думая, что когда-то
были молодыми и красивыми,
перед праздниками звонили в другие города,
и чёрная трубка, вздрагивая в охмелевшей руке,
говорила: да-да, здравствуй, спасибо, обязательно будем.
до того момента, как звонил телефон,
старались сильно не напиваться,
не потакать мраку —
досинтаксическому состоянию,
где слова и смыслы перетекают свободно,
образуют хаос,
превращают отца в чайник, женщину в основание пирамиды —
как во сне: ты благодаришь зеркало, а оно оборачивается змеёй и уползает.
… но бОльшую часть времени пили.
и потом во мраке ощупью искали друг друга,
пытались найти хоть какое-то обоснование жизни
в рассыпавшихся словарных страницах,
и опять приходили к простым понятиям:
«мама», «папа», «Земля», «культура»,
к простым предложениям — «мы — марксисты»,
но дальше дело не шло; и только когда наконец
раздавался звонок — воплощённый страх того, что тебя спалят, —
насиловали слова,
от отца прокладывали путь к матери,
материи, шёлку;
мягкие тёплые ткани, горло, дремучий песок,
переплывает из мрака в свет,
вспарывает
шов
и;
… в основном мрак.
В основном мы
думали
или знали
искали соответствия
брали трубку
и говорили:
да, да
в основном мы были,
но этого никто не докажет.
… и здесь мрак.
и здесь небытие.
Привет, говорит трубка,
привет,
всё хорошо,
мама,
привет,
в основном
мы
схожи,
привет,
восьмидесятые в моде,
привет,
я больше не буду бояться, когда зазвучит недопетая нота
и
в основном
мрак
тёплый,
тёплый,
не
вы
ра
зи
мый
|
