Студия
Проза и эссеистика

Елена Ревунова
1992 г.р., Москва

Отрывки из романа "Бестиарий"
Три текста

1.

      Я живу под иконой. За пару лет до своей смерти дед заклеил позолоту нимба подарочной бумагой в цветочек. Он думал, что от этого икона будет красивее.
      Каждый день я смотрю на неё с кровати, снизу вверх. В ясные дни святой становится похожим на попугая, который сидит за стеклом птичьего вольера. Я так и называю его про себя: "мой святой попугай", – даже в пасмурные дни, когда бумага не блестит.
      Икона не всегда висела здесь, над моей кроватью, где я провожу почти всё своё время. Пока был Союз, она хранилась в стенном шкафу, и все домашние знали о ней, и я знал. В летние каникулы между четвертым и пятым классом я достал её из шкафа и долго рассматривал молодое лицо святого, его руки, одежду, нимб с облетевшей позолотой – теперь мне кажется, что он был похож на мишень, много раз простреленную в тире. Больше всего мне нравились буквы, написанные над плечами святого, мне хотелось писать так же. Я срисовал их в черновик, оставшийся после учебного года, и, чтобы набить руку, раз за разом повторял их в другой тетради, чистой, купленной уже к новому году. Эти самодельные прописи нашел мой дед. Он бил меня по рукам и выкрикивал то, что я смог понять гораздо позже: "Из-за тебя, урода, нас лишат всего, будем клей со стен жрать".
      Но уродом я стал позже. Я рад, что дед не застал меня беспомощным. Он умер в тысяча девятьсот девяносто четвертом, подавившись пшенкой. Я нес на плече его гроб и думал о том, что старшие родственники часто носят на руках младших, а младшие старших – всего один раз.
      Через два года, выйдя на дачное крыльцо покурить, я лишился ног. Это случилось в новогоднюю ночь, на излете года, в который мне стало казаться, что моя жизнь наконец-то наладилась. Мне было 26, я устроился на работу водителем, встречался с девушкой по имени Марина, хотел жениться. Я очень хорошо помню ту ночь: ёлку с фигурками Снегурочки, зайца, белки, ежа и космонавта; Марина и мой маленький племянник сильно расстроились из-за того, что на ёлке нет деда Мороза, шаров и звезды, а сестра утешала их, говоря, что ночью с коробкой новых игрушек придет настоящий дед Мороз, надо только потерпеть. А звезда, тоже настоящая, будет у него в бороде. Мы забыли в городе соль, и вся еда была пресная, но вкусная. Долго не засыпал племянник, он прибегал в одних шортах из комнаты, где ему было постелено, и хватал со стола то яблоки, то хлеб, то конфеты. По телевизору шли "Старые песни о главном", я так и не досмотрел их – и, скорее всего, никогда уже не досмотрю.
      Сразу после первой я закурил вторую. Я всегда курил по две, когда пил. Может быть, это меня и сгубило. Из-за колодезного домика выстрелили трижды. Первая пуля попала в металлическую перекладину, поддерживающую козырек, две другие – в мои колени. Сначала я не почувствовал боли. Я просто лежал в снегу и пытался понять, почему тот человек, не попав мне в голову, решил стрелять в ноги. Одновременно с этим я старался осознать новое для меня ощущение непричастности к нижней половине своего тела. Только что я стоял здесь, я пришел из комнаты, я танцевал с Мариной – значит, я мог управлять ногами. И вдруг они перестали быть моими – точнее, они по-прежнему мои, но сейчас, когда я лежу и не могу пошевелить ими, они не до конца мои. Я глотал снег кусками, не давая ему растаять, пока не потерял сознание.
      Человеком, стрелявшим в меня, был охотник из соседнего дома, его признали невменяемым. Я часто думаю о нем: жив ли он, а если жив – то лучше ему сейчас, чем мне, или хуже.
      Дверь моей квартиры всегда открыта. Раз в месяц с пенсией ко мне приходит почтальон, раз в неделю – сиделка-украинка. Она моет меня и стрижет, готовит, ласкается ко мне, иногда читает вслух. Я холоден с ней, потому что квартира принадлежит племяннику, и замужество со мной не принесет ей ничего, кроме необходимости выполнять услуги сиделки бесплатно. Прошлым летом она привезла для меня из Одессы стеклянную банку с водой Чёрного моря. На дне лежат камушки, маленькая щербатая ракушка и мертвый жук, который кажется живым, если потрясти банку в руке.
      Где все эти люди – сестра, племянник, Марина? Я не знаю. Со мной другие люди, и мне хочется сказать им: "Я не хуже, я лучше вас". Я ищу их в интернете и телевизоре, но выбираю не всех. Зато те, кого я нашел, всегда рядом со мной. Все они отмечены, я называю эту отметку "печатью одного каталога". Я увлечен каждым и каждой из тех, кого нашел. Там – в интернете и телевизоре – они живут своей жизнью и, наверное, не знают обо мне. Здесь – на кровати, под иконой – я даю им другие жизни, которые заплетаю и расплетаю сам. Этих людей я не могу ни забыть, ни отпустить.
      Дверь своей квартиры я держу открытой, а в дверь можно только войти.


4.

      – И вот представь себе, – говорил молодой преподаватель своей ученице, – я в женском платье застреваю между решетками ограды. В одной руке цветочная корзинка с чьей-то могилки, а в другой бутылка портвейна. Я решил, что лучше всего будет остаться в таком положении до утра, на что я надеялся? Пошевелиться как следует я не мог, пытался отпить портвейн, залил платье, плакал, сивухой от меня несло, как от старой бляди. Кстати, именно этими словами я себя в ту ночь и ругал: «Старая ты, Валдис, блядь!» Но тогда я, с точки зрения души и сознания, даже курвочкой придорожной не был, которая на трассу вышла, чтобы плойку себе купить, а братцу паровозик на батарейках. Ей жизни хочется не по средствам и тудух-тудух по пластмассовым рельсам. Я был чист и бел, табула раса, мороз и солнце день чудесный. Только молодой и зеленый мог в женское платье ради шутки переодеться и в заборе застрять. Мне мерещились покойники и почему-то шакалы. Я как-то извернулся, начал пить, не обливаясь, и от страха перепил, слава богу. В итоге проблевался и заснул. Утром меня приятели вытащили. Оказалось, что они где-то рядом спали, у склепа. Был там один дворянский склеп, его в начале двухтысячных наркоманы облюбовали, их с этого пятачка целыми пачками увозили. Не жизнь, а готический роман! Так вот. Мы помятые, сонные, решили до озера дойти, оно рядом с кладбищем. Дни были теплые, первый семестр, самое начало сентября. Девка одна и говорит: «А давайте голыми купаться». А давайте, ты похвастаться или посмотреть? И то, и другое. Мы к тому времени друг друга в каких видах только не видели, студенты, все со всеми. Я беленький, подтянутый: мышцы играют, кубики на животе, не мальчик, а игрушечка. Играюсь, ныряю, однокурсниц под водой то за лодыжки, то за локти, то ещё за какие места, ржем как чумные. Я был влюблен в одну девочку курсом младше, её с нами не было, и хорошо, что не было, иначе разлюбил бы. Я тогда думал, что любить надо только хороших и правильных, таких, что хоть сейчас в загс и ни одного штампа из-под платья не проступит. Представлял эту девочку раздетой – и сразу с головой под воду, обязательно чтобы круги расходились и пузыри с кислородом бежали, ниточкой. На сердце сладко было, тяжело, я радовался, что страдаю, и не мог понять, что у меня в груди – яблочко ли с семечками, персик ли какой, а, может, маленькая луна, и бьётся, бьётся. Конечно, я в то время ни о любви, ни о страдании ничего не знал, да и сейчас наверное не знаю, только думаю, что знаю, а на самом деле не способный ни на что неженка, читарь. Судить по книжкам о жизни, особенно по русским книжкам и о русской, прости господи, жизни – это, кисонька, wanton breath, как говорит один мой знакомый, то есть бессмысленное дыхание. Занятный, кстати, человек: живет в Харькове, пишет тексты на ридной мове и, не зная английского, засовывает их в онлайн-переводчик. Потом готовенькое под гитару пробубнит – и в интернет. У него рак недавно нашли, а он не унимается. Ну правда что, не останавливать же конвейер из-за каких-то плодящихся паразиток! Так и доживает: текст – переводчик – гитара – ютьюб. Арс лонга вита бревис эст, чуваки. Я ютьюб-канал себе воздвиг…
      Преподаватель засмеялся, ученица хмыкнула, уговаривая себя не вздрагивать от его тяжелого смеха. Ей нравилось вести себя с людьми так, будто она понимает всё, что от них слышит. Она рассматривала широко открывшийся рот преподавателя – губы, зубы, язык, горло – поднимаясь по ним взглядом, как по леснице, задерживаясь на каждой ступени: первая – губы с пятнами обветренной кожи, вторая – мелкие зубы, которых будто бы было в несколько раз больше, чем полагается, третья – язык, он барахтается как беспокойный младенец в кроватке, четвертая – горло с сероватым налетом – цемент последней ступени, дальше нельзя. Это была заветная для пятнадцатилетней ученицы лестница.
– Говорили, – продолжил преподаватель, – что на дне того озера стоит церковь, и если глубоко нырнуть, то можно услышать, как рыбы звонят в колокола.
– Ну и как, услышал?
– Нет, детка, – ответил он и сунул мизинец в петлю расстегнутой рубашки, надетой на девочку. – Не перебивай. Кто тут должен говорить?
– Ты, Валдис.
– Правильно. Колоколов я не услышал, но и не расстроился. Я только выглядел смельчаком, а сам-то боялся глубоко нырять. Тем более, тогда мне везде колокола звонили, как тебе сейчас. А тот день получился хорошим. Мы нагишом лежали на берегу, пока дождик не пошел. Очень теплый был сентябрь, очень.
– А потом? – спросила она.
– Что потом? – Валдис задумался и посмотрел в окно. Во двор въезжала черная иномарка. – Всё потом. Переодевайся, твоя мать приехала.
      Ученица повесила рубашку на стул и осталась в одной черной майке с рисунком из стразов – череп с розами.
– И больше не приходи ко мне в таком виде, – сказал Валдис. – Ты же не хочешь, чтобы всё кончилось?
      В дверь зазвонили.
– Войдите! – крикнул Валдис и бросил на стол тетрадки. Ему показалось, что в его голосе прозвучало больше беспокойства, чем это было допустимо. Он молча дождался, пока в квартиру войдут, потом спросил у своей ученицы:
– Вика, какие глаголы-исключения относятся к первому спряжению?
– Брить и стелить, – ответила она, кивнув матери, заглядывавшей в комнату.
– И еще два – зыбиться и зиждиться. Запиши. Анастасия Александровна, добрый вечер, – поздоровался Валдис, обернувшись.
– Привет. Ну как успехи?
– Потихоньку. Да что же вы в дверях стоите? Садитесь куда хотите.
– Спасибо, – сказала женщина и присела на край кровати. Пока дочь собирала сумку, мать аккуратно осматривала комнату, теребя толстый браслет.
      «Сучка, вся в золоте, на каждом пальце по кольцу», – подумал Валдис и улыбнулся ей.
      Когда она, уведя с собой дочь, ушла, он скомкал листы, которые в течение академического часа покрывала кривыми сердечками его ученица, и сжег их в пепельнице.


8.

      Маршрутка довезла Мафусаила до полевой дороги длиной в полкилометра. Дорога сужалась, и, дойдя до отверстия в кирпичной, в сером слое цемента стене, секущимся волосом распадалась на множество мелких тропинок между могилами городского кладбища. Со смешанным чувством радости и вины приходил сюда Мафусаил. Голубеют живые колокольчики; искусственные, посеревшие от солнца цветы лежат у крестов и мрамора; тут же фантики от конфет, выпотрошенные птицами и белками, крошки печенья. И, – как один большой вдох, – чистый, бодрый звук места, лишенный всего человеческого сразу. Чем сильнее Мафусаил углублялся, двигаясь к старым могилам, тем лучше дышалось. Воздух начинал пахнуть соснами, очищаясь от сладковатой вони разложения, поднимающейся из глубин свежих могил вместе с фосфором. Путь к могиле Клары с каждым новым появлением здесь Мафусаила обрастал свежими захоронениями, – кладбище расширялось.
    Возле могилы Клары рос дуб, Мафусаил оперся рукой в его ствол, всматриваясь в овал с её портретом. На портрете она улыбалась, – как улыбалась на всех своих снимках. Взгляд её был направлен не прямо, а вбок и чуть вниз, на плечо, выпавшее за границы овала. Шрам над верхней губой фотохудожник убрал, и без этой тонкой линии Клара на портрете выглядела иначе, не так, как в жизни – чужой Мафусаилу, недоделанной женщиной. Он хотел заменить памятник, но привык. Под портретом – выдавленная в металле пропись полного имени, ниже – годы. Тире между ними заслонял венчик какого-то растения. Мафусаил подумал, что за этим тире скрывается не только жизнь его жены, но и он сам. Мафусаил провел рукой по траве, покрывающей холм, распрямился и, потянув на себя с усилием заржавелую оградку, вышел. Кусок мармелада, оставленный рядом с памятником кем-то из живых знакомых Клары в дни пасхи или позже, он отнес к соседней могиле и поместил на открытое место, чтобы кладбищенские животные нашли его. Привычку приносить на могилы съестное Мафусаил не принимал. Люди приходили сюда обычно в самой неприглядной и заношенной одежде и возились за оградками так, словно были не на кладбище, а в саду или огороде. Они вскапывали, тяпали и сажали, – а после садились возле прибранной могилы, как будто дожидаясь всходов, и выливали в землю у памятника стопку водки, обкладывали надгробие сладостями, ели и пили из одноразовой посуды, шурша пакетами, в которые была уложена закуска: нарезки сыра, колбасы и фруктов. Вздыхая, они разговаривали с покойником, и детей своих просили рассказать ему что-нибудь. Некоторые из них стеснялись и прятались за спинами взрослых, другие начинали говорить, поглядывая на могилу, третьи спрашивали, правда ли умерший родственник, чья душа улетела на небо, сумеет услышать их слова. Взрослые отвечали: «Услышит», – а по лицам детей пробегало сомнение – возможно, первое за жизнь – может ли кто-то быть и сверху, и снизу одновременно.
      Могила Клары выглядела заброшенной, она зарастала травой и дикими цветами; единственным растением, появившимся извне, был дуб, Мафусаил высадил его во вторую годовщину смерти жены. Шел дождь, саженец держался в размокшей до каши земле некрепко, и Мафусаил боялся, что от влаги корни дубка загниют. Однако саженец прижился, хотя в тени сосен рос медленно, а по осени осыпался быстрее всех остальных кладбищенских деревьев. Недозревшие желуди оставались на ветках, пока черными наперстками не спадали в снег.
      Мафусаил наведался на могилы родителей, затем привычным путем направился к выходу, стараясь обойти всех знакомых: свою труппу и людей, которых он хорошо помнил. Обычные, непритязательные памятники, на верхушках их – звезды и кресты. Только на могиле хоккеиста, игравшего в одной из тверских команд, была скульптурка пары коньков, а туда, где лежит умерший ребенок, его мать поставила настоящую детскую кроватку.




Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service