* * *

Нет путей и карт, Земля — это не компас, а я не слова и буквы
Посмотри вон туда — с этим уже ничего не сделаешь
И с этим вот тоже — ничего
Какие законы, какие, скажи на милость, рифмы?
Изгибаются брови, друг в друга люди уходят
Чтобы с новыми силами
Таять на равнодушном солнце
И ласковой кожей зарастать во всех оголенных или спрятанных,
Спокойных донельзя
Местах и пространствах, смотрите —
С лиц сползает смола, теплота поглощает
Пусть мы — подобно всем остальным, но это тоже
Лучше всего

Кем же можно быть, когда
Извивается свобода, епитрахиль листвы
Как стоячая в небе вода,
Все числа — большие и целые,
А рассыпанные по полу монеты похожи на капли крови
Не это ли воплощение падающих, стоящих
Образующих целостность слов и звуков
Ах, как ровно ноет в подвздошье —
Шумят эфиры, кричат вороны
Из апрельской земли
Из непроглядной глины
Ползут цветы.


* * *

                        Посвящается Б. Г.

Человек тоже разливается пустым воздухом
Все время это понимая — без чьей-либо помощи
По ангельскому Ирану, по укутанной звездоночью Москве
Но музыка разливается
по светозарному чемпионату
Помогая спортсменам преодолеть
первенство одиночества,
благоухающий восток ушной раковины,
большегрудый мозг горожанина.

Сияющий рыцарь с гитарой,
ты тоже ходил по этим
загаженным подъездам
Тоже пил самую разную
до остервенелого света

Но откуда-то все время мучился
Словно кто-то упрямо стучался
Видимо, даже плакал
И восприняв, ты запрокинулся
В золото парамита
Занялся, промежуточно
Огромными крохами световыделения.

Через них разливается
эта чудесная музыка
С таких больших гор летит,
обещая достать

До самого

Внутривавилона.


Фанни и Александр

Пятичасовое нашаривание Бога
В пасторальной сытости внутри параноидальной,
Томасманновской Европы,
Вот — выздоравливающие в смерть ли́ца
После мещанской уютной идиллии
Обрастают начальными, хрупкими
Ядрышками силы,

Два росистых ребенка,
Нервных ангела
Сживают со свету солнце
Основоположной правды,
В их мир вмешиваются
Ледяные глаза непримиримой
Истины,
И щедрое счастье истончается,
Очень быстро проваливается
В распахнутую землю

Причитает последний марш Шопена,
Начинается сонная бергмановская война,
Где свет — оранжевый
Бродит по лицам.


* * *

Чья-то безымянная изнанка, невыносимая тоска,
Откуда ни возьмись тяжелое стремление
Обуздать реальность, как можно более
Терпкими, прочными словами

А зачем мне, спрашивается, эта их грусть?
Зачем в меня плюется своими вымученными смыслами
Этот дядя и этот дядя
И этот оранжевый мальчик
(Такой умный, что глаза у него выпивают всю жадную воду)
Невероятно понимающий что позабудут —
Чтобы хоть как-нибудь не умереть,
Зацепиться
За это дрожащее стекло интернета,
По которому скроллом стекают буквы
В однокомнатных квартирах (а лучше бы пожаловаться Самому)

А может он хотел в Семирамиды, а может он все-таки
Научится смирению, спокойно укутается в смерть —
Уютно, по-домашнему
Жадно, объективно, не дай Бог какое-нибудь зло
Гармонией назовут, запрут в сервант литпроцесса
Где тогда слова ему добывать?

Твоя обжигающая вишня свисает гроздьями,
Пока баламутят воду, пекут жалобные пирожки —
Безответных любовей, эгоцентричных прозрений,
А вишня растает в дерево,
И накрывает — жирным от света воздухом
Боже мой — бескожее лицо,
Храбрые слезы, в мертвый покой глаза
(Со следами от гусениц танков, укусов кузнечиков,
Поцелуев сухих объективных губ),
Этот покой начинается — белое окно монитора
И длится так, что не верится
И не прекращается никогда.


* * *

А в конце раздавался голос
Над всем над всем миром
«Се Аз с вами во все дни
до скончания века»
И земля подавилась этими словами

Но что-то вдавливало тебя все время
В эти холодные сырые места
И как и было обещано пули не трогали тебя
Они роем синиц пели, пока ты спал
И тебе снилось, что Он спасает тебя
От Аль-Каиды и Баадер-Майнхоф
(Ах, сколько зла вокруг!
— А в тебе больше всего, маленький друг)

И наяву корчилась впотьмах плоть
Самая простая человеческая любовь
Беззащитной силой
Из последних сил стискивались
В рукавах пальцы
И из всей мочи поднимались слова
Еще одним невозможным усилием
Пробуждали счастье
И счастье было наградой
За эти усилия

Обними себя самого во сне
Такими злыми и радостными руками
Какими стискивал Его в детстве
А теперь посмотри что сталось
С этой жалкой человечностью
Она расправилась
Медленно
Поднялась.


* * *

Моя совесть чиста —
Часто говорила она
Уставившись в своего ученика
Снова включившего дурака
Источающего ту
Несознаваемую подростковую красоту
Нескладной худобы, соленого пота
А также
Сдобренного жвачкой
Запаха табака
Из тонкогубокого рта

Ты не станешь никем, ты никем не станешь —
И даже дворником, скоро убирать будут с помощью
Электронных машин, а ты даже этого не сможешь
— говорила ему она

Но моя совесть будет чиста — добавляла всегда
Моя-то будет чиста. Чистенькой моя совесть
Беленькой простынкой, голубой голубкой
Поганым снежком, февральским падлом

Она смотрела на него свысока
На бедного ученика
Вжавшего затылок

Как же так — думал ученик
Как же так я пойду по февральскому снегу
После школы домой
Про кроватные слезы думать ожидая ночи-тепла
Ожидая звонка
Это все не беда — думал он
Не беда

Оказалась беда.


* * *

Поработили, проходя по нервам
Электротоки, капризные выпендрежники
Эндорфины, ровная дорожка амфетамина
Cквозь иконостас неприятных лиц
Старательно инкрустированных
Вечной распиздяйской триадой

Мои расшатанные зрачки,
Опухшие красные подглазья
Плывут в стеариновом кольце
Низкоёбого города,
Плохо сваренные сердца
Отдельным стайками рыщут
По его дикобразным
Квартирам и барам, но

В небе на сказочный день
Великой победы
Извиваясь в молочно-неоновом
И ягодно-белом
По-японски в любви признается
Оранжевый летчик

И крылья его самолета сверкают
И в жадно открытые окна бросают
Огромно-слепящее
Благословенное
Солнце.