Студия
Поэзия

Ирина Елина (Ирина Южная)
2001 г.р., Казань, Казань

Доза Морфея

*

швейцар,
замени механизм,
оттяни мне ломку
они снова попросят продлить им время
там,
в глазах смотрящего
я видел неудачника с комплексом бога
настолько обширным,
что в этого бога поверили.

швейцар,
ты же лучше знаешь,
что такое скоротечное время?
наркоз или некроз
постепенное отмирание тканей
или обезбол как доза морфея

там,
в глазах смотрящего,
гостиничный комплекс стерильные комнаты
простудные комнаты — скидка для неудавшихся.
там,
в глазах смотрящего,
прогрессирует огромное кладбище

если и был какой-нибудь бог
то ты до него не дорос, не смог
бог тебе не по росту просто
всё что могло в тебе прорасти
пускает корни а не дает ростки к солнцу

швейцар,
это я — граната, которой чеку сорвало,
ума палата, больничная койка из мыслей,
ищу глаза поухабистее, чтобы в них провалиться,
это во мне — лишь наболевшее — только единственный смысл

неужели я выдохну вонь всю к началу апреля,
и настанет время цвести

но швейцар, точно земский доктор, пускающий дозу:
— это не ремиссия, милая

это твой очередной рецидив.


*

я побочный сын абортированной страны,
потасканный рифмами поводок,
влажный кляп навьюченных языков,
сбитый мех, засохшая кожура
почему ты ещё жива
кто рисует мятые линии на твоей щеке
контур мятных рубашек, кожа цвет прокисшего молока
хронос, наказавший даже хромого идти с ним в ногу,
символично целует твою седую прядь,
посбивав елейную спесь, сократив твою мнимую рать,
разве можно столько так истошно гореть, не истлев мазутом внутри,
ты учитель сам себе превосходно врать,
методично вороша отсыревшие перламутровые угли
дальнобойщики, имеющие километраж, лишь сравнимый с выдержанным вином, — обдают тебя купажом, похожим на запах дырявых отцовских шин, и высаживают у придорожного рая,
обручая покровом взгляда

это все твои багажи


*

тот, кто заключался друг в друге:
«там, где кончался один — начинался другой»

обвенчанный уроборосом,
осознанно шёл в объятия железной девы,
отпевая в колыбельных вечера кровное солнце.

тот, кто становился пожизненным заключённым
в другом человеке,

ломаясь на грязносердечное.

карцеры, влюблённые в своих постояльцев,
пыльные звёзды слепых переулков,
затворники в терновых зарослях
себя же.

вскормленные романтизмом из печальной Вены,
с послевкусием Шуберта на губах,
ищущие зрячего донора на простуженных станциях.

вырастающие в обратную от солнца сторону,
рождённые слепыми и слепыми умирающие,
чтобы за несколько мгновений созерцания оправдать свою жизнь,
и не заметить этого.

тот, кто всегда смотрел под ноги и врастал по пояс в пески времени,
тот, кто всегда смотрел под ноги и обратился в побег,
пустивший корни до самой мекки.

тот, кто задирал голову к небесам,
был лишён зрения, был истёрт до зияющих дыр,
был подхвачен порывом муссонов,
не замечая, что стоит на месте.
выжигая на солнце чёрные пятна амбициозным взглядом,
наследуя в себя заваленный горизонт наедине с вечностью,
выбивая из-под собственных ног почву,
в бессмысленно вечном падении, рассказывая всем об увиденном им и прочувствованном полёте,
которого никогда не случится.

кто приютил в себе хаос и смог кормить его с рук,
кто подготавливал собой почву для нового человека,
кто носил себя наизнанку и был битым,
кто не помнил, кем он притворялся всю свою жизнь,
кто путешествовал в себе и нашел себя только на самых окраинах,
и заблудился.
кто, занимая себя очередной любовью,
занимался каннибализмом,
обгладывая людей до чёрствых останков.
кому не хватало загонов для собственных же тараканов,
кто расплатился перестихованными кандалами за годы счастья,
за кого могли сказать только обваливающиеся овраги и звукоизолированные комнаты,
что он чувствует.
кто стал жертвой синдрома частичной смерти,
желая рассказать всему миру о собственной гибели в трёх томах,
неспособный выговорить ничего, кроме имени.
кто видел смерть,
проектирующей свое первое кладбище.
кто придаёт огранке камни, брошенные на улице,
и называет это
творчеством.
кто всю жизнь пытается оправдать собственное существование,
кто смог спастись от себя только бегством.
для кого погост стал взлётной полосой,
кого с каждым днём всё меньше.
кто постоянно кем-то побирается,
чтобы выжить.

отдавал свой голос за вечность,

кто стал человеком,
кто им остался,
кто был зрячим,
но сам пожелал
ослепнуть.


*

давай останемся дома
на улицах страшные люди
нам врали, что больно не будет
они придумали осень
они разработали ужас
они разорвали данко
он спит у нас в коридоре
где свет всегда только лиловый

я смотрел на них через окна
они говорят лишь цитатами
мыслят лишь афоризмами
в их прослойке макромирка
иконки да телевизоры
у них нет своего языка
надета чужая кожа,
затасканные эскизы,
жестокие и немые,
прекрасные суррогаты,
воронки и катаклизмы

но кто тогда мы
в нашем доме нет зеркальных поверхностей
даже ложки пластиковые, а не железные
я совсем не помню своего лица
мне бы хотелось думать, что я выгляжу
точно также как ты, наверное, мы близнецы

я давно разбил все зеркала,
чтобы ты перестала ненавидеть своё отражение в них

мне бы хотелось думать, что мы не в зеркалах,
отражающих нас допросом,
а зеркала, отражающие время первопроходцы

я однажды всмотрелся в твои глаза,
увидев в них уставшего монстра,
амальгама холодного пота с анабиозом
не знаю, кто это был, как он сюда забрался
за всю жизнь я не испытывал такой ненависти и страха

только ты улыбалась
тянула ко мне нежные руки
пока третьим лишним существо беспокойно глядело внутрь
оно выглядело так, словно в каждой из прошлой жизни ему было больно
ты так ласково держала его в своих зрачках, щекотала ресницами
что я снова в тебя влюбился

ведь ты испытывала то же самое в тот момент
мы оставили монстров за дверью, проще наедине

в твоих глазах я увидел свою инкарнацию
вокал разбитых зеркал

пусть это будет лишь наш секрет, только наша кома

давай останемся дома

кого ты здесь удивишь своей болью
кому толкнешь как товар отменного качества

может, твоя шкура наилучшего кроя,
но пришлась она в пору только самому злостному из заказчиков,

когда в нас наступила осень,
носить в себе слякоть стало не модно,
называться третьими лицами в твоих сказках неловко вовсе,
что предложишь ты вечности, когда та у тебя попросит
что сказать мне людям, когда те с меня непременно спросят

что я вовсе не автор
скорее плохой переводчик,
всё, мной сплюнутое вместе с кровью,
носит твоё отчество
у слагавших мне угрозы с кознями
коротит между строчек твой почерк

осень на мне оставляла зарубки,
я себя ставила в угол с обещанием, что больше не буду

что коллектор с часами попросит за эту блажь
человек, который не сделал за жизнь ни строчки,
сегодня вышел в тираж

просто ты здесь безоговорочно прописался,
выбил койку,
дезертирам не выкрикнут вольно
пишу чернилами на пропащих:
«я отнюдь не автор своей собственной боли»


*

бытовой представитель рабочего класса
не читает Маркса,
не слышал о массовом самосознании,
оставляет половину зарплаты у кассы,

для дамы сердца, которую
полнит её уставшая коммуналка,
от этой женщины пахнет кислым супом,
шерстью, заношенными вещами,
и отцом, прекрасным отцом,
не вписавшим ее в свое завещание.

она рассказывает ему чужие истории,
потому что собственная кончилась
на третьем курсе истфака,

«представляешь, милый, мы были
всезнающими апостолами,
духовными иностранцами,
ходили на бальные танцы,
любили всю ночь скитаться,

представляли,
как станем профессорами,
прожекторами,
отчуждёнными канатоходцами,

мы учились лаять и пререкаться,
мы умели конструировать хаос и с ним бороться,

у меня был друг Мишка,
называвший себя поэтом,
задававший случайным умникам словесную порку,
рифмовал моё имя с домами в стиле барокко,
коллекционировал волосы юных кавалеристок на замшевых тканях,

и когда он в смерть напиваясь,
припадал тёплым лбом к плечу, завывая:
«ты не такая ты не такая ты не такая
я тебя защищу защищу защищу»
я тихонько предупреждала, что закричу.

после каждой подобной истории,
милая дама сердца представителя рабочего класса,
брала отгул всего на минутку,
полить цветы,
переставить с плиты кастрюльку,
постоянно спрашивала,
будет ли милый доедать остывшую кашу,
улыбаясь, как уставшая консультантка,
пытающаяся впихнуть тебе брак по скидке,
и глаза у неё такие коровьи при этом,
не досчитались слезинок.

(а потом по накатанной забивает эфир полуфразами и междометиями, только чтобы её не заметили.)

лишь однажды,
вкушая новый рассказ о прекрасном друге поэте,
представитель рабочего класса решил её перебить,
дама сердца складировала в холодильник принесённые им продукты,
ставила подгоревший чайник,
его голос звучал обидчиво да отчаянно,
всё синдром накопительного эффекта,
да конфеты, обошедшиеся ему в ползарплаты,
к слову, она даже пробовать их не стала

— если ты так сильно его любила, на кой хрен ты сидишь со мной? позвала бы своего Михаила, он живёт ведь в соседнем подъезде, виделись с ним на субботнике, всё такой же заумный шкет.

Михаил действительно там живёт.
и о нём все её мемуары,
как в колоде чёрного гримуара,
он является ей повешенным каждый вторник,
и рифмует её имя с советским конструктивизмом.

дама сердца не помнит,
почему ему выдала визу
на посещение её дома,
только с каждым его приходом
в кухне делалось неуютно.

дама сердца огибает поникшим взглядом квадраты кухни,
думая, что не доживёт до окончания бесконечного в их стране ремонта,
у прихожей отклеиваются обои,
руки мягко отталкивают продукты,
свист из чайника лейтмотивом начинает петь им:

— знаешь, милый, мы ведь уже не дети,
во мне веса на трёх меня в восемнадцать,
я умею сварить вкусный борщ,
проработать в ночную смену, сэкономить и ладно убраться,
Михаил то, к слову, ни грамма не изменился,
только мир над ним надругался.

ты приносишь продукты, ездишь со мной на дачу, хвалишь мои пироги,
а любовь здесь у всех своя кабала, о неё не согреешь ноги.
и за окнами брёл в ларек понурый пустой Михаил,
за окнами, где рос фикус на подоконнике.

и любила писать романтические рассказы,

дама сердца представителя рабочего класса.




Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service