Студия
Поэзия

Юлия Чернышёва
1998 г.р., Санкт-Петербург, Санкт-Петербург

Освободить джинна

*

говоришь, у насилия нету пола,
хотя там, откуда я родом, мужчинам исторически очень нравилось мучать:
закрывать дверцы, задирать юбочки, отрезать пальчики,
бить в животики, отдавать обратно родителям в виде коробочки
как будто от обуви – как то, в чём хоронят котиков.
нравится сохранять мужское начало под балаклавой
омона. так тоже можно.
а потом целовать дочку перед сном в лобик,
перекрестить, чтоб было надежнее —
на улице нынче небезопасно; спрос на детские гробики,
кредиты на дачу.
хотя, может, у вас — иначе. не спорю.

говоришь, «надо же — храбрости переночевать у двух парней,
а их едва знаешь». надо же, так тоже можно.
надо, наверное, радоваться, что ты не такой, как те, с кем не надо.
мне не то чтобы радостно. просто так вышло, мы друг для друга – переключатели
с безопасно на ноль; ночь, в которую ты пьёшь до потери памяти
после нашего первого разговора.
в этом нету логической связи — и нет ничего плохого, —
но найти её хочется. так совпало. ты выбрал не ту
стратегию. я ночевала не у парней — у мальчишек
с перерезанными руками, следами папиной нежности; детские
травмы на вкус как жвачка, постсоветский
символический капитал. не только и постсоветский.
⠀⠀
называешь меня «мышкой», забираешь клавиатуру и речь.

котик, мне бы только успеть тебя
предостеречь
и буду молчать.

зайка,
у меня печать
на губах, у моего сердца к тебе —
блокада. мой хороший, никакого выезда из этого ада.
нет Бога. пусть я и гражданка нужного бока,
тут одна поножовщина и дедовщина.
надо валить, но денег — nada, и капучино
заменяются американо.

надо валить, надо жить не тут, а за три океана,
где сладко, просто поверь мне, так надо.
съесть свой паспорт, и никому ни слова на
человечьем.

котик котик
скажи сыр
адкажы мне на пару складаных
скажи мур
розкажи мені про голодомор

расскажи про неву, (невр)астению, стéны, муры́
ни о чём больше не говори
(расскажи, как красивые и не мы – немы, мудры)
позволь себе поболей, чем язык, позволь себе боли,
но не позорь себя ни воем, ни волей, ни воплем
(давай на двоих травмы, войны, чернобыль?)
замени себя тем, что другие меняют на алкоголи
замуруй себя в общелюдском бессловесном хоре

— так и пой.

начиная с сейчас, куда б ты ни шёл — Бог с тобой.
                             да и Бог с тобой.
                             я с тобой.


*

скачут то бесы, то солнечные зайчики, то проходят тени ликвидаторов
в оранжевом, то так хочется, чтобы мужик справа на платформе скинул
меня на рельсы (по глазам вижу > хочет), чтобы лечь в углубление между
и проверить, выдержит ли такое сердце.

протяжённость отсутствия в каждом кубическом сантиметре

почему-то кажется, что должно,
как и тебе казалось, что твоя собака спокойно выдрожит
взрывы петард над его бархатным ухом,
а теперь он забился под ванну, и его маленькое колотящееся сердце
как паундовский метроном — херовый способ писать стихи.

как когда я объясняла своему американскому терапевту,
что такое суицидальность, свою основную теорию,
как после точки невозвращения ты теряешь доверие своего тела,
ты живёшь с догнивающими останками того, что хотело жить,
а потом не хотело, а теперь ему внутри тесно. это тело размокло
в болоте самосознания, внутреннем стиксе.

а та семнадцатилетняя девчонка хочет сникерс и выползти
из промежности двадцатидвухлетней, почти взрослой тётки, которая разрешила
внутренний трибунал, оборванный синтаксис, необременённость.
не так уж невежливо

заходить в храм на раннюю службу, держась за его руку обеими,
зная, что мы безгреховны, не считая того, что нам вменено,
но даже если считать — так в цифрах не находится ничего давящего,
и цифры оказываются скалярными величинами. не приложенными? непреложными?
но, наконец, лишними,
осипшими сверчками, кукушками,
которые не знают, что нам отсчитывать – триста грамм
мармеладных долек в фирменном магазине «рошен».
по их информации, мы оба должны быть мертвы,

да и выглядим мы, мой хороший, если честно — соответствующе.


*

позвонила своему парню, которого не видела три месяца и сказала,
что врач сказала,
что моя эктопия никуда не годится и нужно лечить,
сказала ему, мол вот теперь летом месяц нельзя будет заниматься нам сексом,
горе какое,
и залилась слезами.

подруга в инстаграме сказала,
что эктопия хуйня, все давно знают, это я тупая, потом другая то же сказала
и третья сказала. другая врач сказала, пока я с кресла слезала,
что у меня хуёвая цитология, что, кажется, мне пизда и
неудобная для её зеркала промежность и что слишком громко вздрагиваю от боли.

а рожать вы как собираетесь, а трахаться вам было не больно?

моя парень сказала, что мой мозг работает на клише идеологической машины
nixelpixel. потом добавил, что не встречал убедительной критики дж. питерсона
и что ему не нравится, когда люди (я) не умею думать собственной головой. и что активистки
сами нарываются на угрозу их жизни в обмен на популярность.
я спросила, нарываюсь ли я на угрозу для жизни, оказалось,
я всё передергиваю, потому что см. выше — клише и машины.
лучше бы я ничего не сказала.
подруга сказала, чтобы я бросила парня,
но я сказала, что у меня хуёвая цитология, и мне пизда, и трахаться мне было больно, а рожать
я не очень хочу, во всяком случае — не сегодня.

снилось, что я делаю аборт, и у плода вдруг оказалось
три сердца, смотрела на них в ведёрке вежливой докторки.
думала, что одно из сердец моё, другое твоё, третье — моей бывшей
или джордана питерсона.
мама была права: телегония существует.

залила слезами лестницу у тренажёрного зала,
погладила лестницу, извинилась перед её чувствами.
мимо прошёл незнакомец с телефоном, переступил через меня, закурил
и сказал в телефон несколько слов, которые для меня как набор согласных,
хотя это вообще-то его родной язык. я сползала со ступенек и себе сказала,
что хватит с меня привилегий, моей анти-колониальности со славянской рожей
и русской фамилией, моего парня критических взглядов из вражески-братской республики,
которого я настрадала. (не подарили, я насосала.)

позвонила и рассказала маме.
она ничего не сказала.

в интервью с курьерами службы доставки еды, они говорят, что работа им нравится,
платят достойно. иногда им приходится перебегать дорогу на красный,
чтобы успеть вовремя, и автомобилисты сигналят. но вообще все относятся друг к другу
с пониманием. даже в общественном транспорте. даже в машинах.

;

вышла во двор общежития, села сидеть на скамейку.
скамейка сказала «скрип».
thanks God, the subaltern cannot speak. //
Just that one line. Would you rather be a fish? As if the rest of the song didn’t have to be there. //
I would rather be a lobster //
лепш бы нарадзiлiсь не мы, а зязюлi
.

скамейка всё это так и сказала и потом, что я её заебала
своими казуальными искажениями реальности.
вы что-нибудь слышали о системе зеркал у бодлера? объективном корреляте элиота?
журналистской этике? не хотите ли поговорить о боге нашем, иисусе христе?
бахилки у кушетки, туалет прямо по коридору и налево, направо — второй поворот, и прямо, пока не настанет рассвет.

сажусь в такси фразой «едем на юг,
в следующем месяце мы займёмся насильственным ниспровержением всего существующего общественного строя.
теперь твоя очередь, твои вежливые интервью как новый этап активизма. залезай на кушетку, раздвигай ноги,
литература —
теперь твоя очередь, 
теперь ты содрогайся»


Нежность не конвертируемая в текст // эту валюту нужно было менять дома перед отъездом

я вставлю её в пространство между поцелуями при следующей встрече.
принимай, ввожу тебя в текст и курс дела:
про тебя говорят всем стал почти что родной знакомый нативный,
говоришь, рифмы себя изжили.
знаешь, что ещё себя изжило?
гетеронормативность.

в левой руке — перило,
в правой правило.
ты уже начал их нарушать,
умоляю, не рухайся,
не прикасайся к пределам
останься
в своей приграничной зоне
краем
глаза отметить:
так возвращаю тебе то, что такие, как я,
у таких, как ты, не забирали, нiколi

«так» — это форма согласия, пусть не его базовый вариант.
так, нас вычисляют алгоритмы фейсбука
так происходит возвращение родной речи
так выходит из берегов нева-
жные слова, которые никому на языке не были нужными,
лишь с него соскользнув,
бронзовый всадник срывается с постамента
одним тихим жестом
ночью в квартире упала вешалка
проснулись от грохота
в грудной клетке
твоя рука под моей майкой
приложить подорожник к
терминалу в метро: осталось __
дней. обнулить счётчик. объекты искусства материализуют отсутствие
смыслов. приносишь пустые оболочки съеденных нами слов.
в грудной клетке, ты теперь знаешь, пусто. врачи скорой разводят
руками, перебирая торчащие рёбра, стараются
не проронить ни слова.
не бросаешь привычку (лгать)
только мелочь бездомным
в этой улыбке нет ничего от смеха
не переводи (с _ на _ ?..)
стрелок. даже уехать нормально не можешь.
интернет говорит мы «возможно знакомы»
больше добавить нечего.


*

просыпаюсь и нахожу себя внутри тусклого
свечения фосфорированных танцполом подростков,
скандирующих, «наши лайки как поцелуи» –
опускаются ниже по коже ленты.
скоро им придётся встать на колени. там мы и встретимся.

мир немножечко сходит с рельсов. все выступления на семинарах начинаются с
«я конечно не феминистка»,
«вы не подумайте, я против марксизма».
я? даже не думаю. я (д)оказываюсь выдернутостью из всех систем —
мне то отключают питание, то предлагают разбить лицо;
(когда-то тебя не остановили погранпосты ни красных, ни чёрных губ и мне интересно
прикоснёшься ли ты к тому же лицу будь оно всё в разжиженной липкой
тёплой
как-то это не очень не стоит о таком на ночь)

странный сон обрывается. твой поцелуй
быстро приводит в чувство. если честно,
я не хотела бы просыпаться.
выбираю не выбирать.
только одна просьба к лампе — освободить джинна.

наконец-то начать излучать свет
самолично.




Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service