|
ЧИТАЕМ ВНИМАТЕЛЬНО
ВСТУПЛЕНИЕ
ветер времени раскручивает меня и ставит поперёк потока
с порога сознания я сбегаю ловец в наглазной повязке
герои мои прячутся в час затмения и обмена ока за око
ясновидящий спит посредине поля в коляске
плоско дух натянут его и звенит от смены метафор
одуванчик упав на такую мембрану получает огласку
взрослеет он и собрав манатки уходит в нездешний говор
в рупор орёт оттуда и все делают вид что глухи
есть мучение словно ощупывать где продырявлен скафандр
так мы ищем с ужасом точности в схожестях и в округе
флаги не установлены жаль в местах явления силы
нас она вдруг заключает как оболочки в репчатом луке
с нею первая встреча могилою стала бы для мазилы
жилы твои тренированы были и подход не буквален
плен её ты не вспомнишь взамен бредя на вокзалы
ласков для путника блеск их огненных готовален
волен ты ехать и это опять мука видеть начало
пахнет спермой и тырсой в составах товарных
ритм ловя лететь в самолёте а тень его как попало
то и дело на облаке близком ли дальнем нижнем
пульсирует исчезая там на земле а с ней твоё тело
в путь пускаясь замки свороти и сорви задвижки
вспышки гнева пускай следопытов жгут у порога
тебя догонять или двери чинить спасать вазы и книжки
пусть вдохновится тобой коляска ли Карамзина руль Керуака
разве дорога не цель обретения средства
ветер времени раскручивает тебя и ставит поперёк потока
LUCY IN THE SKY WITH DIAMONDS
Ещё до взрыва вес, как водоём,
был заражен беспамятством, и тело
рубахами менялось с муравьем,
сбиваясь с муравьиного предела.
Ещё до взрыва свечи сожжены,
и в полплеча развёрнуто пространство,
там не было спины, как у Луны,
лишь на губах – собачье постоянство.
Ещё: до взрыва не было примет
иных, чем суховей, иных, чем тихо.
Он так прощён, что пропускает свет,
и в кулаке горячая гречиха.
Зернился зной над рельсом и сверкал,
клубились сосны в быстром оперенье.
Я загляделся в тридевять зеркал.
Несовпаденье лиц и совпаденье.
Была за поцелуем простота.
За раздвоеньем – мельтешенье ножниц.
Дай Бог, чтобы осталась пустота.
Я вижу в том последнюю возможность.
Хоть ты, апостол Пётр, отвори
свою заледенелую калитку.
Куда запропастились звонари?
Кто даром небо дёргает за нитку?
О, САД МОИХ ДРУЗЕЙ...
О, сад моих друзей, где я торчу с трещоткой
и для отвода глаз свищу по сторонам,
посеребрим кишки крутой крещенской водкой,
да здравствует нутро, мерцающее нам!
Ведь наши имена не множимы, но кратны
распахнутой земле, чей треугольный ум,
чья лисья хитреца потребуют обратно
безмолвие и шум, безмолвие и шум.
МАНЁВРЫ
Керосиновая сталь кораблей под солнышком курносым.
В воздухе – энциклопедия морских узлов.
Тот вышел из петли, кто знал заветный способ.
В остатке – отсебятина зацикленных голов.
Паниковали стада, пригибаясь под тянущимся самолётом,
на дерматоглифику пальца похож их пунктиром бегущий свиль.
Вот извлеклись шасси – две ноты, как по нотам.
Вот – взрыв на полосе. Цел штурман. В небе – штиль.
Когда ураган магнитный по сусекам преисподней пошарил,
радары береговой охраны зашли в заунывный пат,
по белым контурным картам стеклянными карандашами
тварь немая елозила по контурам белых карт.
Магнитная буря стягивает полюса, будто бы кругляки,
крадучись, вдруг поехали по штанге к костяшкам сил.
Коты армейские покотом дрыхнут, уйдя из зоны в пески.
Буря на мониторах смолит застеклённый ил.
Солдаты шлёпают по воде, скажем попросту – голубой,
по рябой и почти неподвижной, подкованной на лету.
Тюль канкана креветок муаровых разрывается, как припой,
сорвавшись с паяльника, плёнкой ячеистой плющится о плиту.
Умирай на рассвете, когда близкие на измоте.
Тварь месмерическая, помедля, войдет в госпитальный металл.
Иглы в чашку звонко летят, по одной вынимаемые из плоти.
Язык твой будет в песок зарыт, чтоб его прилив и отлив трепал.
МИНУС-КОРАБЛЬ
От мрака я отделился, словно квакнула пакля,
сзади город истериков чернел в меловом спазме,
было жидкое солнце, пологое море пахло,
и возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя.
Я помнил стычку на площади, свист и общие страсти,
торчал я нейтрально у игрального автомата,
где женщина на дисплее реальной была отчасти,
границу этой реальности сдвигала Шахерезада.
Я был рассеян, но помню тех, кто выпал из драки:
словно летя сквозь яблоню и коснуться пытаясь
яблок, – не удавалось им выбрать одно, однако...
Плечеуглых грифонов формировалась стая.
А здесь – тишайшее море, как будто от анаши
глазные мышцы замедлились, – передай сигарету
горизонту спокойному, погоди, не спеши...
...от моллюска – корове, от идеи – предмету...
В горах шевелились изюмины дальних стад,
я брёл побережьем, а память толкалась с тыла,
но в ритме исчезли рефлексия и надсад,
по временным промежуткам распределялась сила.
Всё становилось тем, чем должно быть исконно:
маки в холмы цвета хаки врывались, как телепомехи,
ослик с очами мушиными воображал Платона,
море казалось отъявленным, а не призрачным, неким!
Точное море! В колечках миллиона мензурок.
Скала – неотъемлема от. Вода – обязательна для.
Через пылинку случайную намертво их связуя,
надобность их пылала, но... не было корабля.
Я видел стрелочки связей и все сугубые скрепы,
на заднем плане изъян – он силу в себя вбирал –
вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа,
белее укола камфары зиял минус-корабль.
Он насаждал – отсутствием, он диктовал – виды
видам, а если б кто глянул в него разок,
сразу бы зацепился, словно за фильтр из ваты,
и спросонок вошёл бы в растянутый диапазон.
Минус-корабль, цветом вакуума блуждая,
на деле тёрся на месте, пришвартован к нулю.
В растянутом диапазоне на боку запятая...
И я подкрался поближе к властительному кораблю.
Таял минус-корабль. Я слышал восточный звук.
Вдали на дутаре вёл мелодию скрытый гений,
локально скользя, она умножалась и вдруг,
нацеленная в абсолют, сворачивала в апогее.
Ко дну шёл минус-корабль, как на столе арак.
Новый центр пустоты плёл предо мной дутар.
На хариусе весёлом к нему я подплыл – пора! –
сосредоточился и перешагнул туда...
ДВЕ ГРИМЁРШИ
мертвый лежал я под сыктывкаром
тяжёлые вороны меня протыкали
лежал я на рельсах станции орша
из двух перспектив приближались гримёрши
с расчёсками заткнутыми за пояс
две гримёрши нашли на луне мой корпус
одна загримировала меня в скалу
другая меня подала к столу
клетка грудная разрезанная на куски
напоминала висячие замки
а когда над пиром труба протрубила
первая взяла проторубило
светило галечной культуры
мою скульптуру тесала любя натуру
ощутив раздвоение я ослаб
от меня отделился нагретый столб
черного света и пошёл наклонно
словно отшельница-колонна
КОТЫ
По заводу, где делают левомицетин,
бродят коты.
Один, словно топляк, обросший ракушками,
коряв.
Другой – длинный с вытянутым языком –
пожарный багор.
А третий – исполинский, как штиль
в Персидском заливе.
Ходят по фармазаводу
и слизывают таблетки
между чумой и холерой,
гриппом и оспой,
виясь между смертями.
Они огибают всё, цари потворства,
и только околевая, обретают скелет.
Вот крючится чёрный, копает землю,
чудится ему, что он в ней зарыт.
А белый, наркотиками изнурённый,
перистый, словно ковыль,
сердечко в султанах.
Коты догадываются, что видят рай.
И становятся его опорными точками,
как если бы они натягивали брезент,
собираясь отряхивать
яблоню.
Поймавшие рай.
И они пойдут равномерно,
как механики рядом с крылом самолёта,
объятые силой исчезновения.
И выпустят рай из лап.
И выйдут диктаторы им навстречу.
И сокрушат котов сапогами.
Нерон в битве с котом.
Атилла в битве с котом.
Иван Четвёртый в битве с котом.
Лаврентий в битве с котом.
Корея в битве с котом.
Котов в битве с котом.
Кот в битве с котом.
И ничто каратэ кота в сравнении со статуями
диктаторов.
ШАХМАТИСТЫ
Два шахматных короля
делят поля для
выигрыша,
надежду для.
Все болеют за короля нефтяного,
а я – за ледяного.
О, галек, пущенных по воде, всплывающие свирели...
Так и следим за игрой их – года пролетели.
Что ожидать от короля нефтяного?
Кульбитов,
упорства и снова
подвига, ну,
как от Леонардо,
победы в конце концов.
Кому это надо?
Ледяной не спешит и не играет соло, –
с ним вся Пифагорова школа,
женщина в самоцветах, словно Урал,
им посажена в зал,
он ловит пущенный ею флюид
и делает ход, принимая вид
тщательности абсолюта. Блеск
ногтей. Рокировка. Мозг.
У противника аура стянута к животу,
он подобен складному зонту,
а мой избранник – радиоволна,
глубина мира – его длина.
Противнику перекручивают молекулярные нити.
Ледяной король, кто в твоей свите?
За ним – 32 фигуры,
ЭВМ, судьи и аббревиатуры,
армии, стада, ничейная земля,
я один болею за этого короля.
У него есть всё – в этом он бесподобен.
На что ж он еще способен?
Шах – белая шахта, в которую ты летишь.
На чёрную клетку шлёпается летучая мышь.
СОМ
Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея.
Всплывая, над собой он выпятит волну.
Сознание и плоть сжимаются теснее.
Он весь, как чёрный ход из спальни на Луну.
А руку окунёшь – в подводных переулках
с тобой заговорят, гадая по руке.
Царь-рыба на песке барахтается гулко,
и стынет, словно ключ в густеющем замке.
ЖУЖЕЛКА*
Находим её на любых путях
пересмешницей перелива,
букетом груш, замёрзших в когтях
температурного срыва.
И сняли свет с неё, как персты,
и убедились: парит
жужелка между шести
направлений, молитв,
сказанных в ледовитый сезон
сгоряча, а теперь
она вымогает из нас закон
подобья своих петель.
И контур блуждает её, свиреп,
йодистая кайма,
отверстий хватило бы на свирель,
но для звука – тюрьма!
Точнее, гуляка, свисти, обходя
сей безъязыкий зев,
он бульбы и пики вперил в тебя,
теряющего рельеф!
Так искривляет бутылку вино
невыпитое, когда
застолье взмывает, сцепясь винтом,
и путает провода.
Казалось, твари всея земли
глотнули один крючок,
уснули – башенками заросли,
очнулись в мелу трущоб,
складских времянок, посадок, мглы
печей в желтковом дыму,
попарно – за спинами скифских глыб,
в небе – по одному!
* Жужелка – фрагмент шлака.
ТРЕНОГА
На мостовой, куда свисают магазины,
лежит тренога и, обнявшись сладко,
лежат зверёк нездешний и перчатка
на чёрных стёклах выбитой витрины.
Сплетая прутья, расширяется тренога
и соловей, что круче стеклореза
и мягче газа, заключён без срока
в кривящуюся клетку из железа.
Но, может быть, впотьмах и малого удара
достаточно, чтоб, выпрямившись резко,
тремя перстами щёлкнула железка
и напряглась влюблённых пугал пара.
УДОДЫ И АКТРИСЫ
В саду оказались удоды,
как в лампе торчат электроды,
и сразу ответила ты:
– Их два, но условно удобно
их равными принять пяти.
Два видят себя и другого,
их четверо для птицелова,
но слева садится ещё,
и кроме плюмажа и клюва
он воздухом весь замещён.
Как строится самолёт,
с учётом фигурки пилота,
так строится небосвод
с учётом фигурки удода,
и это наш пятый удод.
И в нос говоря бесподобно,
– Нас трое, что в общем удодно,
ты – Гамлет, и Я и Оно.
Быть или... потом – как угодно...
Я вспомнил иное кино.
Экспресс. В коридоре актриса
глядится в немое окно,
вся трейнинг она и аскеза,
а мне это всё равно,
а ей это до зарезу.
За окнами ныло болото,
бурея, как злая банкнота,
златых испарение стрел,
сновало подобье удода,
пульсировал дальний предел.
Трясина – провисшая сетка.
Был виден, как через ракетку,
удода летящий волан,
нацеленный на соседку
и отражённый в туман.
Туда и сюда. И оттуда.
Пример бадминтона. Финты.
По мере летанья удода
актриса меняла черты:
как будто в трёх разных кабинках,
кобета в трёх разных ботинках –
неостановимый портрет –
босая, в ботфортах, с бутылкой
и без, существует и – нет,
гола и с хвостом на заколку,
"под нуль" и в овце наизнанку,
лицо, как лассо на мираж,
навстречу летит и вдогонку.
Совпала и вышла в тираж.
Так множился облик актрисин
и был во весь дух независим,
как от телескопа – звезда,
удод, он сказал мне тогда:
так схожи и ваши порывы,
как эти актрисы, когда вы
пытаетесь правильно счесть
удодов, срывающих сливы.
– Их пятеро или..? – Бог весть!
СОБАКИ ДЕМОНСТРАНТОВ И СОЛДАТ
За выпуклой зимой – вогнутая весна,
слабая память о чудище, воссозданном по кости.
Но уже обозначена вдоль моря его спина,
и по центральной площади он когтем начал скрести.
– Гора, – указала Алёна, – замороженный умник.
На гору эту слепящую я нацепил очки.
И всё уменьшилось сразу, словно космический спутник,
летающий вокруг чудища, свершающего скачки.
Темноед отложил "Толкование сновидений" и вздыбил шерсть,
как 17-ая глава "Улисса", – кусая себя за хвост.
Собаки в округе разом забыли про злость и месть.
Сука Анод и кобель Катод вытянулись в полный рост.
Демонстранты шли по колено в собаках.
Механизм защиты сломан, и кто знает, каким он был.
Псы солдат сатанели от своей правоты, но в скобках
заметим, что дух их любовный взвыл.
Псы воинов и демонстрантов перемешались, обвенчанные.
Так Аттис нёсся сквозь дебри неясно куда.
Леопарды в зоопарке застыли, как привинченные
четырьмя лапами к полу, – пасти, полные льда.
ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В КОФЕЙНЕ
Он глотает пружину в кофейной чашке,
серебро открывший тихоня,
он наследует глазом две букли-пешки
от замарашки в заварном балахоне,
джаз-банд, как отпрянув от головешки,
пятится в нишу на задних лапах,
танцующие – в ртутных рубахах.
Верхотура сжимается без поддержки.
Тогда Бухарест отличил по крови
от наклона наклон и всё по порядку,
человек ощутил свои пятки вровень
с купольным крестиком, а лопатки –
как в пылком кресле, и в этой позе,
в пустотах ехидных или елейных,
вращеньем стола на ответной фазе
он возвращён шаровой кофейне.
Самоубийца, заслушавшийся кукушку,
имел бы время вчитаться в святцы,
отхлёбывать в такт, наконец – проспаться,
так нет же! – выдёргивает подушку
нательная бездна, сменив рельефы,
а тому, кто идёт по дороге, грезя,
под ноги садит внезапно древо, –
пусть ищет возврата в густой завесе!
ЭЛЕГИЯ
О, как чистокровен под утро гранитный карьер
в тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки,
когда после игрищ ночных вылезают наверх
из трудного омута жаб расписные шкатулки.
И гроздьями брошек прекрасных набиты битком
их вечнозелёные, нервные, склизкие шкуры.
Какие шедевры дрожали под их языком?
Наверное, к ним за советом ходили авгуры.
Их яблок зеркальных пугает трескучий разлом,
и ядерной кажется всплеска цветная корона,
но любят, когда колосится вода за веслом,
и сохнет кустарник в сливовом зловонье затона.
В девичестве – вяжут, в замужестве – ходят с икрой;
вдруг насмерть сразятся, и снова уляжется шорох.
А то, как у Данта, во льду замерзают зимой,
а то, как у Чехова, ночь проведут в разговорах.
|
