Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Города Украины
Страны мира

Студия

Ориентир

Кого нужно читать и почему напечатать
Алексей Парщиков
Алексей Парщиков
поэт, прозаик

Фото: Александр Тягны-Рядно, 2004
Поэт. Родился в 1954 г. на Дальнем Востоке. Жил в Киеве и Донецке, затем в Москве (где окончил Литературный институт), в США (где защитил в Стэнфордском университете диссертацию о творчестве Дмитрия Александровича Пригова) и наконец с 1995 года в Кёльне. В 1970-80-е годы входил в круг поэтов-метареалистов вместе с Иваном Ждановым, Александром Ерёменко, Владимиром Аристовым и другими. Первая крупная публикация состоялась в 1984 году в журнале «Литературная учёба». В 1985 году удостоен Премии Андрея Белого. Опубликовал шесть книг стихов (первая, «Фигуры интуиции», в 1989 году), сборник эссе и статей «Рай медленного огня» (2006), а также книгу переписки с Вячеславом Курицыным. Умер в 2009 году.
Визитная карточка
ЁЖ

Ёж извлекает из неба корень — тёмный пророк.
Тело Себастиана на себя взволок.

Ёж прошёл через сито — так разобщена
его множественная спина.

Шикни на него — погаснет, будто проколот.
Из-под ног укатится — ожидай: за ворот.

Ёж — слесарная штука, твистующий недотёп.
Урны на остановке, которые скрыл сугроб.

К женщинам иглы его тихи, как в коробке,
а мужчинам сонным вытаптывает подбородки.

Исчезновение ежа — сухой выхлоп.
Кто воскрес — отряхнись! — ты весь в иглах!



ЧЕМ ЗАМЕЧАТЕЛЕН

Смерть Алексея Парщикова, столь неожиданная, несмотря на его долгую болезнь, заставляет по-новому взглянуть на его творчество. Заданный манифестами М.Эпштейна и К.Кедрова и продолженный множеством критиков и филологов контекст метареализма (работы с «метаболой» по Эпштейну или «метаметафорой» по Кедрову – т.е. метафорой второго порядка, опирающейся как на кванты не на обыденные, нулевые понятия, но на уже осуществленные «первичные» метафоры), безусловно, имеет прямое отношение к значительному сегменту русской поэзии конца 1970-х – начала 2000-х (и в этом смысле не лишен познавательной ценности), однако не может служить достаточным основанием для квалификации того или иного автора.

Парщиков, как мало кто, стремится к тому, чтобы «метабола» охватывала всё стихотворение целиком или, по крайней мере, распространялась на всё стихотворение. При этом Парщиков — далеко не самый эзотерический поэт; большинство его поэтических узлов вполне можно развязать, расшифровать. Так, в стихотворении «Еж» возникает стереоскопический, голографический, многоуровневый образ, демонстрирующий множество семантических рекаций на сигнал «ёж», от знаменитого образа Святого Себастьяна, представленного в ряде ренессансных картин, до осыпающейся новогодней елки. Схожим образом устроены «Горбун», «Коты», «Стадион», «Корова»… В иных случаях «метаметафорой» предстает строфа большого стихотворения, и их сцепление образует уже определенную метонимическую цепь метафор второго порядка (например, в таких текстах, как «Белые мыши не ровня белым медведям», «Чёрная свинка», «Паук», в поэмах «Я жил на поле Полтавской битвы» и «Нефть»).

Иное дело, что само порождение этих текстов является завораживающим, отвлекающим от семантического уровня; возникает ощущение «чистого говорения» — обманчивое, конечно. В этом смысле поэзия Парщикова, конечно же, барочна, сочетая в себе риторику с метафизикой. Есть здесь и корни имажинистские и конструктивистские (последнее — особенно важно, учитывая общие южнорусско-украинские истоки, а ведь для этой традиции семантически значимая избыточность текста принципиальна и, более того, является «фирменным знаком»).

Характернейшим свойством Парщикова (в отличие от большинства других метареалистов) является подчеркнутая визуальная ориентированность его «сверхметафор». Не случайно, что две его книги вышли в полноценном соавторстве с художниками – Игорем Ганиковским и Евгением Дыбским. Не случайно постоянное обращение поэта к визуальным образам, его безусловное понимание стихотворчества как работы не только речи, но и глаза. Лирическое «я» Парщикова предстает своего рода самодостаточным «глазом-камерой». То проникает в глубину материи, то летит над просторами на высоте птичьего полета, то пронзает время, создавая галерею сменяющих друг друга образов. Подобная непоседливость зрящего субъекта стягивает мироздание в узлы многоуровневых, неодномерных и нелинейных образов.

Парщиков писал предисловии к одной из книг: «Во многих включенных в книгу стихотворениях я пытался передать ритуалы, в которые мы, так или иначе, втянуты повседневно. Ритуал открывает глаза и закрывает их одновременно с текстом, но эти начала и концы особенным образом уходят в небытие, забываются, лишая причинности весь ход следствий, которые мы и принимаем за самостоятельные события; "полет рассказа" имеет опору в самом себе». Это, конечно же, ритуал всматривания, ритуал поэтического зрения.


Алексей Парщиков, выдающийся русский поэт, умер в ночь со 2 на 3 апреля 2009 года в Кёльне общепризнанным, но полузабытым. Это парадоксальное сочетание наиболее прямолинейно было выражено в некрологе, опубликованном в газете «Коммерсант»: там утверждалось, что расцвет творчества Парщикова пришелся на 1980-е годы, а с начала 1990-х он стихов якобы не писал, потому что, дескать, с концом СССР кончилась и великая русская поэзия. Неосведомленность автора некролога выглядит анекдотической (последний сборник новых стихотворений Парщикова вышел за три месяца до смерти автора, в январе 2009 года, его произведения регулярно публиковались и в периодике — в журналах «Новое литературное обозрение» и «Воздух»), но все же она характерна: кажется, тот факт, что Парщиков пишет новые стихи, давно перестал интересовать его соотечественников. Обычно это происходит в случаях, когда автор начинает перепевать сам себя, повторяться, просто исписывается — но с Парщиковым случилось все наоборот: он писал все лучше, необычнее и стремительнее. Приходится признать, что русская культура отстала в своем развитии от него, а не он от нее. На его смерть пока что откликнулось гораздо больше англо- и немецкоязычных поэтов, чем его товарищей по языку. Полузабыт он был в России, но не в остальном мире.

Впрочем, положение Алексея Парщикова в литературе всегда было парадоксальным. В молодости он оказался одним из немногих представителей неподцензурной литературы, прорвавшихся в советскую печать. Он начал публиковаться еще в конце 1970-х, выступал с чтениями на полуофициальных вечерах — например, в Центральном доме работников искусств (ЦДРИ) в Москве в декабре 1979 года (здесь и далее я использую данные из своей статьи 2003 года, в которой приведена библиография источников, то есть где об этом можно прочитать подробнее): в этом, нашумевшем впоследствии, вечере участвовали Иван Жданов, Евгений Бунимович, Александр Еременко и другие авторы.

В 1984 году в журнале «Литературная учеба» была опубликована поэма Парщикова «Новогодние строчки». Тогда же он написал грандиозную не только по размеру, но и по замыслам — и опубликованную только через много лет — поэму «Я жил на поле Полтавской битвы», за которую ему в 1986 году была присуждена премия Андрея Белого — первая и на тот момент единственная премия, присуждавшаяся представителями неподцензурной литературы.

Где точка опоры? Не по учебнику помню: галактики контур остист,
где точка опоры? Ушедший в воронку, чем кончится гаснущий свист?

Или перед собой ее держит к забору теснящийся пыльный бурунчик,
или на донце сознания носит ее трясогузка — прыткий стаканчик?

Но уронится заверть в расцепе с небесной зубчаткой, а птичка
вдоль отмели прыг-скок и ушла… надо мной ли висит эта точка?

В сравнении с ней элементы восьмого периода — пух, дирижабли,
так тяжела эта точка и неустойчива — лишь время ее окружает,

лишь ошметки вселенной и палочки-дýши (две-три), прежде чем
утратиться вовсе, край игры озирают, и — нет глубже ям.

Поэма претендовала на то, чтобы быть, пользуясь современным языком, не ремейком пушкинской «Полтавы», но ее апгрейдом. Поэма Пушкина была не только романтической историей «о грешной деве», но и своего рода космогоническим эпосом России: описанием того, как основные черты российского правления родились из разлада, преодоленного усилием Петра, и из прощения после битвы, дарованного Петром пленным шведам. Поэма Парщикова — тоже космогонический эпос, но — современный, написанный в эпоху после создания теории относительности Эйнштейна. С одной стороны, поэма Парщикова — метафорическое, смешивающее времена и культуры описание любви Мазепы и самóй битвы, данное с украинской точки зрения, самостоятельного существования которой Пушкин вообще не предполагал («Прошло сто лет — и что ж осталось / От сильных, гордых сих мужей, / Столь полных волею страстей? / Их поколенье миновалось…» — ср. у Парщикова, в прозаическом вступлении к Главе третьей: «В сознании полтавчан битва не теряет актуальности и в наше время. Эпизоды сражения живо обсуждаются в транспорте, в очередях, на садовых скамеечках…»). С другой стороны, эта поэма — колоссальный репортаж о рождении новых способов восприятия мира — зрительных, слуховых, тактильных. Герой поэмы наделен способностью воспринимать явления, описанные только астрофизиками или исследователями микромира: например, «элементы восьмого периода» — отсылка к высказанной в 1968 году гипотезе выдающегося советского физика В.И. Гольданского о еще и сегодня не открытых элементах таблицы Менделеева. Трясогузка, описанная в процитированном выше фрагменте, — тяжелее, чем эти запредельно тяжелые воображаемые металлы, она находится в той точке вселенной, где ничего не может существовать, кроме двух-трех душ, — то есть в самой нижней точке Дантова ада, в центре мироздания (там, где, по словам проводника-Вергилия, «гнет всех грузов отовсюду слился…» — пер. М. Лозинского). Герой поэмы Парщикова — человек, который, сидя в пригороде современной Полтавы, способен увидеть такую трясогузку, одновременно прыгающую по берегу реки и находящуюся в центре вселенной.

Историческую канву поэт излагает в полном соответствии с пушкинской поэмой и советскими учебниками истории, не пытаясь изменить смысловые акценты: Мазепа — изменник, Петр I — великий полководец… На первый план выходит перестройка чувств и восприятия современного человека, при котором не только можно увидеть невидимые и даже гипотетические сущности, но и Полтава оказывается не местом битвы России и «старой» Европы, а европейским городом:

Вечер в Полтаве и по всей Европе.
Сияют фонтаны.
Офицеры выходят из театра.

При всем богатстве такой поэзии она была несколько сомнамбулична, словно бы расслаивалась на два не связанных друг с другом сюжета: внешний (о Мазепе и Петре), статический, и внутренний (о трансформации восприятия), динамический. В советские времена это давало хотя бы теоретическую надежду на публикацию «Я жил на поле…»: соответствие официальным историческим канонам и — при всей сложности — нарочитый демократизм (в поэме сочувственно цитируются стихи полтавского поэта-любителя о памятнике Петру) были оправданием неканоничности поэмы со всех остальных точек зрения. Первоначально, судя по всему, для Парщикова такой метод («кинуть кость» цензуре и традиционно настроенному общественному мнению) выглядел допустимым, но вскоре он начал бороться с «расслоением» собственного стиля.

Дальнейшее развитие Парщикова стало поиском героя, напряженным исследованием вопроса: кто может стать персонажем современного эпоса о трансформации человеческой сущности и самых глубинных основ самоощущения?

Своих героев он нашел в 2000-е. Совершенно неудивительно, что одним из них стал человек-сомнамбула, герой его нереализованного киносценария с большими вставными стихотворениями (полностью и сценарий, и стихотворения опубликованы в книге Парщикова «Рай медленного огня» — М., 2006). Этот сценарий был тоже «апгрейдом» — на этот раз шедевра немецкого экспрессионистского кинематографа «Кабинет доктора Калигари» (режиссер Роберт Вине, 1920) — но куда более радикальным, чем «Я жил на поле…».

…Тепловые башни в клубах грёз смыкают круг.
В ночи сияет мнимый обелиск.
За окружной — страна и дрейф конструкций, начатых вразброс.
Сомнамбула и луг
пересекаются, словно прозрачный диск закатывается за диск,
их сектор совмещения белёс.

Обычно он пересекает МКАД,
чтобы оставить город за спиной.
Сейчас — по стрелке «к центру», чуть дрожа
он в фармакологической тиши, с глазами, как у зайца, наугад
плывёт светопроводной головой с неведомой ему виной
и исчезает возле гаража.

Другой такой Москвы 1990-х, увиденной из Европы, — сюрреалистической, странной, похожей и непохожей на себя, — в современной русской литературе не существует.

Сквозь всю поэзию Парщикова проходят одни и те же образы, странные в своем сочетании, несводимые ни к какой системе — море, пляж, зайцы, дирижабли… Эволюция проявлялась во все большей раздробленности сюжета и прихотливости композиции. Интонация становилась все более личной, что особенно видно в грандиозной поэме «Дирижабли», законченной (?) незадолго до смерти.

Перезахоронение. Могила — пуста. Исследована. Взяты пробы грунта.
Пусть обитатель был присвоен небом, никто не обижал ни знак, ни прах.
Он получил во мне не только друга, я бы сказал — надёжного агента.
Я оценил и радиус, и угол, подмятый заворотом тяги — перемещения в других мирах,

где галереи тихих дирижаблей, ещё не сшитых по краям, и ткани
колышутся на поводу дыхания, они нас выронили на траву.
И планерная нега проницает виски, ландшафт на клеточной мембране,
где в башне с отключённым телефоном я слушаю сквозь плющ пустынную сову.

Герои Парщикова 2000-х остро историчны. Это уже не Пётр, Мазепа и Мария Кочубей из мифологизированной истории Полтавской битвы, но пилоты дирижаблей 1920—30-х годов, герои утопического «золотого века техники», или сотрудники современной лаборатории, в которой записывают чувства человека-сомнамбулы и превращают их в элемент виртуальной реальности. Позднего Парщикова интересовало, как изменяется в новую, неясную еще эпоху виртуальных реальностей и биотехнологий способность человека любить, сострадать, обращаться к истории и памяти. Молодой Парщиков, живший в эпоху советского застоя, относился к разговорам о будущих всемирно-исторических катаклизмах с изрядной долей иронии, пародируя интонацию футурологов-любителей из среды советских интеллигентов: «В глобальных битвах победит Албания» (из стихотворения «Деньги», середина 1980-х). В 1990-е годы он вдруг понял, что изменения сознания происходят у него на глазах и — более того — что он является их участником и толкователем. В 1997 году он говорил об этом изменении человека с Дмитрием Александровичем Приговым — к счастью, сохранилась магнитофонная запись разговора. Потом он понял, как об этом можно писать.

Такой масштаб философских и эстетических задач в современной России «не считывается», поэтому новые стихи Парщикова до сих пор почти не поняты. Правда, критика всегда писала о Парщикове односторонне. Российские критики обращали внимание в основном на новизну его метафор: Константин Кедров применительно к поэзии Парщикова в 1983 году придумал термин «метаметафора», Михаил Эпштейн тогда же назвал «метареалистами» круг поэтов, в который, кроме Парщикова, входили Иван Жданов и Александр Еременко. Парщиков, судя по интервью, относился к этим терминам с интересом, но и с осторожностью.

Сегодня стоит сказать не о новизне его метафор, а совсем о другом. Парщиков со всеми его «апгрейдами» был одним из самых больших европейцев в русской поэзии рубежа XX—XXI веков. Он ощущал себя участником и преобразователем и русской, и общеевропейской культурной традиций. Родные для себя русскую и украинскую культуры он de facto воспринимал как европейские и при этом — не отделенные друг от друга непроходимой стеной. Именно поэтому поэзия Парщикова в будущем может оказаться для русской литературы совершенно необходимым и, возможно, спасительным ферментом.


ЧИТАЕМ ВНИМАТЕЛЬНО
ВСТУПЛЕНИЕ

ветер времени раскручивает меня и ставит поперёк потока
с порога сознания я сбегаю ловец в наглазной повязке
герои мои прячутся в час затмения и обмена ока за око

ясновидящий спит посредине поля в коляске
плоско дух натянут его и звенит от смены метафор
одуванчик упав на такую мембрану получает огласку

взрослеет он и собрав манатки уходит в нездешний говор
в рупор орёт оттуда и все делают вид что глухи
есть мучение словно ощупывать где продырявлен скафандр

так мы ищем с ужасом точности в схожестях и в округе
флаги не установлены жаль в местах явления силы
нас она вдруг заключает как оболочки в репчатом луке

с нею первая встреча могилою стала бы для мазилы
жилы твои тренированы были и подход не буквален
плен её ты не вспомнишь взамен бредя на вокзалы

ласков для путника блеск их огненных готовален
волен ты ехать и это опять мука видеть начало
пахнет спермой и тырсой в составах товарных

ритм ловя лететь в самолёте а тень его как попало
то и дело на облаке близком ли дальнем нижнем
пульсирует исчезая там на земле а с ней твоё тело

в путь пускаясь замки свороти и сорви задвижки
вспышки гнева пускай следопытов жгут у порога
тебя догонять или двери чинить спасать вазы и книжки

пусть вдохновится тобой коляска ли Карамзина руль Керуака
разве дорога не цель обретения средства
ветер времени раскручивает тебя и ставит поперёк потока


LUCY IN THE SKY WITH DIAMONDS

Ещё до взрыва вес, как водоём,
был заражен беспамятством, и тело
рубахами менялось с муравьем,
сбиваясь с муравьиного предела.

Ещё до взрыва свечи сожжены,
и в полплеча развёрнуто пространство,
там не было спины, как у Луны,
лишь на губах – собачье постоянство.

Ещё: до взрыва не было примет
иных, чем суховей, иных, чем тихо.
Он так прощён, что пропускает свет,
и в кулаке горячая гречиха.

Зернился зной над рельсом и сверкал,
клубились сосны в быстром оперенье.
Я загляделся в тридевять зеркал.
Несовпаденье лиц и совпаденье.

Была за поцелуем простота.
За раздвоеньем – мельтешенье ножниц.
Дай Бог, чтобы осталась пустота.
Я вижу в том последнюю возможность.

Хоть ты, апостол Пётр, отвори
свою заледенелую калитку.
Куда запропастились звонари?
Кто даром небо дёргает за нитку?


О, САД МОИХ ДРУЗЕЙ...

О, сад моих друзей, где я торчу с трещоткой
и для отвода глаз свищу по сторонам,
посеребрим кишки крутой крещенской водкой,
да здравствует нутро, мерцающее нам!

Ведь наши имена не множимы, но кратны
распахнутой земле, чей треугольный ум,
чья лисья хитреца потребуют обратно
безмолвие и шум, безмолвие и шум.


МАНЁВРЫ

Керосиновая сталь кораблей под солнышком курносым.
В воздухе – энциклопедия морских узлов.
Тот вышел из петли, кто знал заветный способ.
В остатке – отсебятина зацикленных голов.

Паниковали стада, пригибаясь под тянущимся самолётом,
на дерматоглифику пальца похож их пунктиром бегущий свиль.
Вот извлеклись шасси – две ноты, как по нотам.
Вот – взрыв на полосе. Цел штурман. В небе – штиль.

Когда ураган магнитный по сусекам преисподней пошарил,
радары береговой охраны зашли в заунывный пат,
по белым контурным картам стеклянными карандашами
тварь немая елозила по контурам белых карт.

Магнитная буря стягивает полюса, будто бы кругляки,
крадучись, вдруг поехали по штанге к костяшкам сил.
Коты армейские покотом дрыхнут, уйдя из зоны в пески.
Буря на мониторах смолит застеклённый ил.

Солдаты шлёпают по воде, скажем попросту – голубой,
по рябой и почти неподвижной, подкованной на лету.
Тюль канкана креветок муаровых разрывается, как припой,
сорвавшись с паяльника, плёнкой ячеистой плющится о плиту.

Умирай на рассвете, когда близкие на измоте.
Тварь месмерическая, помедля, войдет в госпитальный металл.
Иглы в чашку звонко летят, по одной вынимаемые из плоти.
Язык твой будет в песок зарыт, чтоб его прилив и отлив трепал.


МИНУС-КОРАБЛЬ

От мрака я отделился, словно квакнула пакля,
сзади город истериков чернел в меловом спазме,
было жидкое солнце, пологое море пахло,
и возвращаясь в тело, я понял, что Боже спас мя.

Я помнил стычку на площади, свист и общие страсти,
торчал я нейтрально у игрального автомата,
где женщина на дисплее реальной была отчасти,
границу этой реальности сдвигала Шахерезада.

Я был рассеян, но помню тех, кто выпал из драки:
словно летя сквозь яблоню и коснуться пытаясь
яблок, – не удавалось им выбрать одно, однако...
Плечеуглых грифонов формировалась стая.

А здесь – тишайшее море, как будто от анаши
глазные мышцы замедлились, – передай сигарету
горизонту спокойному, погоди, не спеши...
...от моллюска – корове, от идеи – предмету...

В горах шевелились изюмины дальних стад,
я брёл побережьем, а память толкалась с тыла,
но в ритме исчезли рефлексия и надсад,
по временным промежуткам распределялась сила.

Всё становилось тем, чем должно быть исконно:
маки в холмы цвета хаки врывались, как телепомехи,
ослик с очами мушиными воображал Платона,
море казалось отъявленным, а не призрачным, неким!

Точное море! В колечках миллиона мензурок.
Скала – неотъемлема от. Вода – обязательна для.
Через пылинку случайную намертво их связуя,
надобность их пылала, но... не было корабля.

Я видел стрелочки связей и все сугубые скрепы,
на заднем плане изъян – он силу в себя вбирал –
вплоть до запаха нефти, до характерного скрипа,
белее укола камфары зиял минус-корабль.

Он насаждал – отсутствием, он диктовал – виды
видам, а если б кто глянул в него разок,
сразу бы зацепился, словно за фильтр из ваты,
и спросонок вошёл бы в растянутый диапазон.

Минус-корабль, цветом вакуума блуждая,
на деле тёрся на месте, пришвартован к нулю.
В растянутом диапазоне на боку запятая...
И я подкрался поближе к властительному кораблю.

Таял минус-корабль. Я слышал восточный звук.
Вдали на дутаре вёл мелодию скрытый гений,
локально скользя, она умножалась и вдруг,
нацеленная в абсолют, сворачивала в апогее.

Ко дну шёл минус-корабль, как на столе арак.
Новый центр пустоты плёл предо мной дутар.
На хариусе весёлом к нему я подплыл – пора! –
сосредоточился и перешагнул туда...


ДВЕ ГРИМЁРШИ

мертвый лежал я под сыктывкаром
тяжёлые вороны меня протыкали

лежал я на рельсах станции орша
из двух перспектив приближались гримёрши

с расчёсками заткнутыми за пояс
две гримёрши нашли на луне мой корпус

одна загримировала меня в скалу
другая меня подала к столу

клетка грудная разрезанная на куски
напоминала висячие замки

а когда над пиром труба протрубила
первая взяла проторубило

светило галечной культуры
мою скульптуру тесала любя натуру

ощутив раздвоение я ослаб
от меня отделился нагретый столб

черного света и пошёл наклонно
словно отшельница-колонна


КОТЫ

По заводу, где делают левомицетин,
бродят коты.

Один, словно топляк, обросший ракушками,
коряв.
Другой – длинный с вытянутым языком –
пожарный багор.
А третий – исполинский, как штиль
в Персидском заливе.

Ходят по фармазаводу
и слизывают таблетки
между чумой и холерой,
гриппом и оспой,
виясь между смертями.

Они огибают всё, цари потворства,
и только околевая, обретают скелет.

Вот крючится чёрный, копает землю,
чудится ему, что он в ней зарыт.

А белый, наркотиками изнурённый,
перистый, словно ковыль,
сердечко в султанах.

Коты догадываются, что видят рай.
И становятся его опорными точками,
как если бы они натягивали брезент,
собираясь отряхивать
яблоню.

Поймавшие рай.

И они пойдут равномерно,
как механики рядом с крылом самолёта,
объятые силой исчезновения.

И выпустят рай из лап.
И выйдут диктаторы им навстречу.
И сокрушат котов сапогами.

Нерон в битве с котом.
Атилла в битве с котом.
Иван Четвёртый в битве с котом.
Лаврентий в битве с котом.
Корея в битве с котом.
Котов в битве с котом.
Кот в битве с котом.

И ничто каратэ кота в сравнении со статуями
диктаторов.


ШАХМАТИСТЫ

Два шахматных короля
делят поля для
выигрыша,
надежду для.

Все болеют за короля нефтяного,
а я – за ледяного.

О, галек, пущенных по воде, всплывающие свирели...
Так и следим за игрой их – года пролетели.

Что ожидать от короля нефтяного?
Кульбитов,
упорства и снова
подвига, ну,
как от Леонардо,
победы в конце концов.
Кому это надо?

Ледяной не спешит и не играет соло, –
с ним вся Пифагорова школа,

женщина в самоцветах, словно Урал,
им посажена в зал,

он ловит пущенный ею флюид
и делает ход, принимая вид

тщательности абсолюта. Блеск
ногтей. Рокировка. Мозг.

У противника аура стянута к животу,
он подобен складному зонту,

а мой избранник – радиоволна,
глубина мира – его длина.

Противнику перекручивают молекулярные нити.
Ледяной король, кто в твоей свите?

За ним – 32 фигуры,
ЭВМ, судьи и аббревиатуры,

армии, стада, ничейная земля,
я один болею за этого короля.

У него есть всё – в этом он бесподобен.
На что ж он еще способен?

Шах – белая шахта, в которую ты летишь.
На чёрную клетку шлёпается летучая мышь.


СОМ

Нам кажется: в воде он вырыт, как траншея.
Всплывая, над собой он выпятит волну.
Сознание и плоть сжимаются теснее.
Он весь, как чёрный ход из спальни на Луну.

А руку окунёшь – в подводных переулках
с тобой заговорят, гадая по руке.
Царь-рыба на песке барахтается гулко,
и стынет, словно ключ в густеющем замке.


ЖУЖЕЛКА*

Находим её на любых путях
пересмешницей перелива,
букетом груш, замёрзших в когтях
температурного срыва.

И сняли свет с неё, как персты,
и убедились: парит
жужелка между шести
направлений, молитв,

сказанных в ледовитый сезон
сгоряча, а теперь
она вымогает из нас закон
подобья своих петель.

И контур блуждает её, свиреп,
йодистая кайма,
отверстий хватило бы на свирель,
но для звука – тюрьма!

Точнее, гуляка, свисти, обходя
сей безъязыкий зев,
он бульбы и пики вперил в тебя,
теряющего рельеф!

Так искривляет бутылку вино
невыпитое, когда
застолье взмывает, сцепясь винтом,
и путает провода.

Казалось, твари всея земли
глотнули один крючок,
уснули – башенками заросли,
очнулись в мелу трущоб,

складских времянок, посадок, мглы
печей в желтковом дыму,
попарно – за спинами скифских глыб,
в небе – по одному!

* Жужелка – фрагмент шлака.


ТРЕНОГА

На мостовой, куда свисают магазины,
лежит тренога и, обнявшись сладко,
лежат зверёк нездешний и перчатка
на чёрных стёклах выбитой витрины.

Сплетая прутья, расширяется тренога
и соловей, что круче стеклореза
и мягче газа, заключён без срока
в кривящуюся клетку из железа.

Но, может быть, впотьмах и малого удара
достаточно, чтоб, выпрямившись резко,
тремя перстами щёлкнула железка
и напряглась влюблённых пугал пара.


УДОДЫ И АКТРИСЫ

В саду оказались удоды,
как в лампе торчат электроды,
и сразу ответила ты:
– Их два, но условно удобно
их равными принять пяти.

Два видят себя и другого,
их четверо для птицелова,
но слева садится ещё,
и кроме плюмажа и клюва
он воздухом весь замещён.

Как строится самолёт,
с учётом фигурки пилота,
так строится небосвод
с учётом фигурки удода,
и это наш пятый удод.

И в нос говоря бесподобно,
– Нас трое, что в общем удодно,
ты – Гамлет, и Я и Оно.
Быть или... потом – как угодно...
Я вспомнил иное кино.

Экспресс. В коридоре актриса
глядится в немое окно,
вся трейнинг она и аскеза,
а мне это всё равно,
а ей это до зарезу.

За окнами ныло болото,
бурея, как злая банкнота,
златых испарение стрел,
сновало подобье удода,
пульсировал дальний предел.

Трясина – провисшая сетка.
Был виден, как через ракетку,
удода летящий волан,
нацеленный на соседку
и отражённый в туман.

Туда и сюда. И оттуда.
Пример бадминтона. Финты.
По мере летанья удода
актриса меняла черты:

как будто в трёх разных кабинках,
кобета в трёх разных ботинках –
неостановимый портрет –
босая, в ботфортах, с бутылкой
и без, существует и – нет,

гола и с хвостом на заколку,
"под нуль" и в овце наизнанку,
лицо, как лассо на мираж,
навстречу летит и вдогонку.
Совпала и вышла в тираж.

Так множился облик актрисин
и был во весь дух независим,
как от телескопа – звезда,
удод, он сказал мне тогда:

так схожи и ваши порывы,
как эти актрисы, когда вы
пытаетесь правильно счесть
удодов, срывающих сливы.
– Их пятеро или..? – Бог весть!


СОБАКИ ДЕМОНСТРАНТОВ И СОЛДАТ

За выпуклой зимой – вогнутая весна,
слабая память о чудище, воссозданном по кости.
Но уже обозначена вдоль моря его спина,
и по центральной площади он когтем начал скрести.

– Гора, – указала Алёна, – замороженный умник.
На гору эту слепящую я нацепил очки.
И всё уменьшилось сразу, словно космический спутник,
летающий вокруг чудища, свершающего скачки.

Темноед отложил "Толкование сновидений" и вздыбил шерсть,
как 17-ая глава "Улисса", – кусая себя за хвост.
Собаки в округе разом забыли про злость и месть.
Сука Анод и кобель Катод вытянулись в полный рост.

Демонстранты шли по колено в собаках.
Механизм защиты сломан, и кто знает, каким он был.
Псы солдат сатанели от своей правоты, но в скобках
заметим, что дух их любовный взвыл.

Псы воинов и демонстрантов перемешались, обвенчанные.
Так Аттис нёсся сквозь дебри неясно куда.
Леопарды в зоопарке застыли, как привинченные
четырьмя лапами к полу, – пасти, полные льда.


ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В КОФЕЙНЕ

Он глотает пружину в кофейной чашке,
серебро открывший тихоня,
он наследует глазом две букли-пешки
от замарашки в заварном балахоне,
джаз-банд, как отпрянув от головешки,
пятится в нишу на задних лапах,
танцующие – в ртутных рубахах.
Верхотура сжимается без поддержки.

Тогда Бухарест отличил по крови
от наклона наклон и всё по порядку,
человек ощутил свои пятки вровень
с купольным крестиком, а лопатки –
как в пылком кресле, и в этой позе,
в пустотах ехидных или елейных,
вращеньем стола на ответной фазе
он возвращён шаровой кофейне.

Самоубийца, заслушавшийся кукушку,
имел бы время вчитаться в святцы,
отхлёбывать в такт, наконец – проспаться,
так нет же! – выдёргивает подушку
нательная бездна, сменив рельефы,
а тому, кто идёт по дороге, грезя,
под ноги садит внезапно древо, –
пусть ищет возврата в густой завесе!


ЭЛЕГИЯ

О, как чистокровен под утро гранитный карьер
в тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки,
когда после игрищ ночных вылезают наверх
из трудного омута жаб расписные шкатулки.

И гроздьями брошек прекрасных набиты битком
их вечнозелёные, нервные, склизкие шкуры.
Какие шедевры дрожали под их языком?
Наверное, к ним за советом ходили авгуры.

Их яблок зеркальных пугает трескучий разлом,
и ядерной кажется всплеска цветная корона,
но любят, когда колосится вода за веслом,
и сохнет кустарник в сливовом зловонье затона.

В девичестве – вяжут, в замужестве – ходят с икрой;
вдруг насмерть сразятся, и снова уляжется шорох.
А то, как у Данта, во льду замерзают зимой,
а то, как у Чехова, ночь проведут в разговорах.

Эксперты

Участники

Данил Фокин поэт
Санкт-Петербург, Санкт-Петербург
Родился в 1990 г. в Петрозаводске. Изучал немецкий язык и литературу, жил в Германии, пел в скримо-группе. Сейчас изучает психолингвистику, занимается исследованиями в области когнитивной (экспериментальной) поэтики. Публиковался в «Опустошителе», «Двоеточии», «Артикуляции», «Полутонах», «Каракёй и Кадикёй». Переводы с русского на немецкий появлялись в онлайн издательстве Perelmuter Verlag. Живёт в Санкт-Петербурге.
подробнее


Евгений Ухмылин поэт
Москва
Родился в Москве в 1993 г. С 2010 г. студент Литературного Института им. Горького. Работает фотокорреспондентом, снимает различные политические акции.
подробнее

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service