Студия

Михаил Ерёмин сделал очень много для развития новейшей русской культуры и для ее включения в европейский контекст. Недооценен он, как мне кажется, потому, что его сочинения, метафорически говоря, «интровертны», обращены не к читателю, а словно бы внутрь себя – как если бы каждое из них обладало сознанием, достаточным для того, чтобы вести бесконечные беседы с самим собой.

Для того, чтобы ощутить скрытую энергию произведений Еремина, масштаб совершаемой в каждом из них смысловой работы, эти стихотворения необходимо перечитывать несколько раз, возвращаться к ним, вглядываться в сложный рисунок разветвленных, громоздких фраз. Поэтика Еремина радикальна: он открыл не новый прием и даже не новый стиль, а новый способ существования поэзии. Это делает его творчество очень современным, но и особенно трудным для понимания. Однако тот, кто попытается все же вчитаться в произведения Ерёмина, обнаружит, что дело это не только благодарное, но и увлекательное – точнее, все более увлекательное с каждым новым прочитанным стихотворением.

Михаил Еремин живет в Петербурге. Пишет стихи с конца 1950-х годов. Публиковался еще в первом самиздатском журнале «Синтаксис». Почти сразу после начала сознательного творчества Еремин пришел к твердой форме, которой придерживается на протяжении нескольких десятилетий, – восьмистишию. Данила Давыдов неоднократно говорил и писал, что восьмистишие в русской поэзии второй половины ХХ века – такая же устоявшаяся форма, как сонет, но у Еремина восьмистишия особые: они почти никогда не рифмованные и не разделены на две строфы. Многие из его стихотворений построены как одно длинное предложение, разбитое «изнутри» разнообразными дополнениями и комментариями:

          * * *
                              У ней особенная стать...
                                        Ф.И. Тютчев

          Лихву в процентах – выгодность
          Коллатеральных связей между
          Мотонейронами – прикинув или вычислив,
          Что знания ничтожней знания,
          Освоить
          Бег – цвéта гладких мышц – на месте и –
          Поличное смирение – профессией считать
          И палача и жертву.

Построение стихотворений Еремина точнее всего было бы называть концентрическим. «Основные» фразы играют роль рамки. Разрывающие их пояснения – роль внутренних фигур. Но еще глубже их, как пустотелая сердцевина шара, находится то самое воображаемое пространство, «внутрь» которого говорит стихотворение.

Что это за пространство, какова его природа? Для того, чтобы объяснить, нужно сделать отступление. Американский лингвист Филип Уилрайт (Philip Wheelwright) предложил различать два вида метафор: диафору и эпифору. Эпифора (от греческого слова, означающего «перенос») основана на сравнении, которое выражено в явном виде, например: «жизнь есть сон». Диафора (неологизм, который по-гречески мог бы означать «движение сквозь», «движение через») – соположение «встык» совершенно разных элементов опыта, без слов «как» или «есть», вообще без явных признаков уподобления, так что новое значение возникает как раз из самой их встречи. Уилрайт приводит в качестве примера строки из стихотворения Эзры Паунда «На станции метро»:

          The apparition of these faces in the crowd;
          Petals on a wet, black bough.

          Эти лица, проступающие из толпы.
          На мокрой, черной ветке цветы.

                    Перевод Д. Кузьмина

Семантический разрыв в этом двустишии, в котором читатель волен устанавливать новые смысловые связи, может быть назван «внутренним пространством». Подобного рода внутреннее пространство – основа всех стихотворений Еремина. Самостоятельным элементом диафоры в них становится каждая фраза, а еще точнее – каждое отдельное слово (кроме разве что служебных частей речи).

Если присмотреться к стихотворениям Еремина, то видно, что в них почти все слова взяты из разных стилистических рядов и семантических областей, от научных терминов до жаргона и редких диалектизмов, и поставлены так, что контраст между этими рядами становится заметным. Каждое слово в стихотворении Еремина ассоциативно представляет – как фрагмент представляет целое – большую область реальности, целое пространство смыслов. Такие подразумеваемые пространства и оказывается элементами диафоры.

Поэтому для достижения максимальной концентрации смысла в стихах Еремина должно быть соединено очень большое количество языков. Чтобы увеличить число языков, представленных отдельными «осколками», Еремин использует иностранные слова, японские иероглифы и даже математические формулы:

          x³ + y³ – 3axy есть ничто.
          Ствол не насос, а высохший колодец...

Уравнение x³ + y³ = 3axy, как о том справедливо сообщает читателю в примечании сам Еремин, описывает кривую, известную в математике под названием «Декартов лист». Формула оказывается метафорой листа, но не простого, а абстрактного, доведенного до чистоты отвлеченной идеи, и «представительствует» в стихотворении за мир математических сущностей.

Странный, запутанный синтаксис Еремина приводит к тому, что каждое слово меньше связано логикой фразы и может вступать во взаимодействие со всеми словами стихотворения, образуя многочисленные диафоры. Юрий Тынянов писал о «тесноте стихового ряда»: слова в стихотворении соединяются не только по грамматическим правилам, но и благодаря ассоциациям, которые порождаются соседством слов в строке. У Еремина такое сопоставление «через голову» синтаксических связей происходит во всем восьмистишии.

Постоянные мотивы произведений Еремина – движение, поиск, путешествие. Это – внешнее выражение главной особенности его творчества: маленькие стихотворения Еремина образуют единый, творимый на протяжении нескольких десятилетий эпос, содержание которого – метафорически выраженные трансформации души. Идея такого эпоса восходит к большой европейской традиции, в основании которой – «Божественная комедия» Данте. Как ни странно, Еремин в эстетическом отношении – самый прямой последователь Данте, какой только возможен в современной русской литературе. Данте писал об одиночестве человека, ведущего на свой страх и риск поиск духовных основ мира, наполненного враждой, войнами, кровной местью. Живущему в XXI веке Еремину тоже есть что сказать по этому поводу.

Внутреннее пространство стихотворений Еремина – пространство динамическое, полное смысловых превращений того же рода, какие описал Осип Мандельштам в «Разговоре о Данте»: «...вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана. Ни одну минуту она не остается похожа на себя самое. <...> ...Если б мы слышали Данта, мы бы нечаянно окунулись в силовой поток, именуемый то композицией – как целое, то в частности своей – метафорой, то в уклончивости – сравнением, порождающий определения для того, чтобы они вернулись в него, обогащали его своим таяньем и, едва удостоившись первой радости становления, сейчас же теряли свое первородство, примкнув к стремящейся между смыслами и смывающей их материи. <...> Семантические циклы дантовских песней построены таким образом, что начинается, примерно, – “мёд”, а кончается – “медь”; начинается – “лай”, а кончается – “лёд”».

Именно так устроены и неологизмы Еремина (на то, что они организованы совсем особым образом, иначе, чем неологизмы других русских поэтов, обратил внимание Лев Лосев в послесловии к первой книге поэта, вышедшей в США в 1986 году). Они демонстрируют превращение слова «на ходу». В стихотворении «Взлёт златки – храмоздание спасения...» есть слова «танатоз» и «теоскоп». «Танатоз» – измененное греческое слово «танатос», обозначающее «смерть». У Еремина оно приобретает окончание «оз», как название болезни («сколиоз», «психоз» и т.п.). Смерть предстает как болезнь, как временное повреждение мира. «Теоскоп» – «телескоп», который позволяет видеть – очевидно, на большом отдалении – Бога («Теос» по-гречески). После этого и в слове «храмоздание» (если вернуться к началу стихотворения и перечитать) естественно увидеть название не застывшего архитектурного сооружения, а происходящего словно бы здесь и сейчас возникновения храма. Еще пример: «партейгенез», произведенный от «партеногенез» и «партайгеноссе» (стихотворение «На молодом рыжуха...»), может быть понят как бесполое рождение от тоталитарной партии и самозарождение самой такой партии.

Зачем все это нужно? Как известно, никакую прямолинейную «мораль» из литературы вывести нельзя – разве что из басни. Однако важнейший урок, который дает нам, своим современникам, Михаил Еремин, сформулировать все же можно.

Стихотворения Еремина ставят человека перед неединственностью его существования и языка. Каждый из нас – чудесный частный случай в бесконечно разнообразном мире, и от каждого из нас мир требует душевной работы, раскрытия своего «я» – для постижения всего этого богатства. Всякий раз такое постижение может быть только частичным, поэтому оно требует выбора.

Восьмистишия Еремина продолжают традицию восьмистиший Мандельштама, которые тоже представляли мир как пространство выбора, но молодой Еремин пришел к этой форме независимо от своего великого предшественника – во времена юности Еремина поздние стихи Мандельштама были известны только очень узкому кругу людей.

Еще один урок состоит в том, что сегодня возможна поэзия, осознающая себя в ряду великой традиции эпоса о трансформации души – традиции, восходящей не только к Данте, но возможно, даже к вавилонскому сказанию о Гильгамеше. Творчество Еремина – одна из версий того, как может существовать такая поэзия в постмодернистскую эпоху: как «созвездие» разрозненных, предельно концентрированных фрагментов – но не доведенных до состояния абстрактной формулы, а сохраняющих тепло породившего их дыхания. Иными словами, эти стихотворения, при всей их философичности, остаются личной, доверительной лирикой. Вот что удивительно.