Кого нужно читать и почему |
напечатать |
|
Геннадий Айги
|
|
Поэт. Родился в Чувашии в 1934 г. Окончил педагогическое училище, учился в Литинституте, был близок к Б. Пастернаку (исключен из института в связи с травлей последнего), работал научным сотрудником музея В.В. Маяковского в Москве. До начала перестройки в СССР практически не публиковался. С 1988 г. активно печатается. Лауреат Премии Андрея Белого (1987), Пастернаковской премии (2000, первый лауреат), премии Французской Академии (1972). Командор Ордена Искусств и Литературы (Франция, 1998). Неоднократно выдвигался на соискание Нобелевской премии по литературе. Умер в 2006 г. в Москве.
|
Визитная карточка
|
Сон: берёзы
словно мерцающий долго провал —
между набросками (будто всё что-то «из юности») — и:
тоской по увиденному —
(рябь) —
в то время когда в теле озноб —
:
так — с небом границы (в ветре) нежны
|
«Язык — дом бытия» — эта фраза Хайдеггера, ставшая знаковой для XX века, для творчества Геннадия Айги имела исключительное значение, хотя, кажется, поэт никогда не упоминал имя немецкого философа. Свои стихи Геннадий Айги сравнивал с крестьянским домом, в частности, он говорил, что в них должна быть крыша-заглавие. Обладая особой «тихой» мощью, кроткой и одухотворённой, стих Айги предельно (тактильно) чувственен какой-то глубоко целомудренной чувственностью, сквозь которую просвечивают поля и лица, дороги и снега бесконечно драгоценной для него малой Родины, чей язык древен, как воздух, как земля. Усложнённый синтаксис (в каждой строке сверх-ритм может быть свой), особая графика текстов, некоторая монотонность тем, как бы повторяющихся, очерчивающих зримые круги здешней жизни, правда, «чем-то напоминающие незнакомые пространства», а иногда и страшные омертвелые зоны «небытия». Авангардные корни (Велимир Хлебников — любимейший поэт Геннадия Айги: от «самовитого» слова будетлянина разгорается костёр многих его поэтических интуиций). Уходящие в философский дискурс и европейский модернизм (в основном французский и немецкий) морфология и лексика. Билингвальное мышление, в тёмных оврагах (тайных местах) которого происходило божественно-тихое созерцание-созидание. Плотное жизнестроительное общение с андеграундным кругом художников и композиторов 1960-х годов, благодаря чему возникал магический ток идей, создавались уникальные книги, картины, а жизнь поэта озарялась сиянием невероятных дружб — и оживали «флоксы — после “всего”» (после Освенцима, Биркенау, Треблинка). Архаически-древний энергийный накал, напряжённая сосредоточенность и серьёзность, и созерцательность на границе яви и сна — вот тот особый «материал» уникальных храмов-стихотворений Айги, кажущихся порой нищими и бедными, как бы опустошёнными на границе «восхищенья-безмолвия». Однако нищенство это, движимое духом соединённости в общее силовое поле стиха, обладает какой-то особой мягкой властностью, в которой доверительность сродни одиночеству, интимность близка всеобщности, а «religio-народ и слово “сирость”» связаны непреложным родством в сердцевине тайны мироздания, в незримой плоти языка, а, следовательно, и бытия.
|
Из зимнего окна
голова ягуаровым резким движеньем, и, повернувшись, забываю слова;
и страх занимает глубокие их места,
он прослежен давно от окон — через — сугробы — наис — косок —
до чёрных туннелей;
я разрушен давно на всём этом пути, издали, из подворотен белые распады во мгле бьют по самому сердцу —
страшнее, чем лица во время бурана;
всё полно до отказа, и пластами тюленьими, не разграничив себя от меня, что-то тесное тихо шевелится мокрыми воротниками и тяжёлыми ветками; светится, будто пласты скреплены свистками и фарами;
и, когда, постепенно распавшись, ослабевшее это пространство выявляет меня в темноте,
я весь, оставленный здесь между грудами тьмы, — что-то больное и невыразимо мамино,
как синие следы у ключиц
Астры на столе
срезая, качаясь слегка, как столкнутся сейчас — «озаря — сизари», как «железо» из книги в осеннее утро на белой странице, и сразу — осеннее поле, тропинки, ворота, село;
а белое в памяти: дальше меня, за спиной, чуть касаясь сугробов, здесь не увидим, но знаем;
здесь, как под облаком ветка, проведшая лето на крыше вагона, врасплох хорошо и светло,
словно прячут частями движенья девичьего детства в углу водолинии
Снова — сон-«потепление»
а вокруг — называясь Местом — неведомо чем «потеплевшим» —
прерываясь как сон и опять начинаясь —
продолжается — сна продолженье:
вводятся те же окрашиванья ударами будто спросонья поддерживая разделения серого на менее серое —
роются вязнут в добиваниях в месиве тёмном шевелений уползших —
и все это единство — толчками подрагивая сдвигоподобий проборматывается «жизнь» вспыхивая изредка лжеогоньками
Из гостей
Ночью иду по пустынному городу и тороплюсь скорее — дойти — до дому,
ибо слишком трудно — здесь, на улице, чувствовать,
как хочу обнимать я камни. И — как собака — дёснами — руку — руками — свои — рукава —
и — словно звуки прессующей машины, впечатленья о встречах в том доме, который я недавно покинул;
и — жаль — кого-то — жаль — постоянно, как резкую границу между чёрным и белым;
и — тот наклон головы, при котором словно издали помню себя,
я сохраню до утра,
сползая локтями по́ столу, как по воску.
Любимое
Бледное лицо — золотая кожура тишины!..
Где-то движутся сны налегке, и нет ничего, кроме заигрывания бога с самим собой за этим его
прикрытием.
И — из этой игры дочеловеческих начал мне остаётся познанье тоски.
В перерывах бессонницы
во сне как в мелу будто на лицо принимая резню грудь отводить от сеющейся словно сухая мука в себе и при мне не умеющей при нас отстояться вьюги особенной — плотью от смерти —
нас посещающей
Посвящается пение
к ребёнку плачущему касание гибко и кожье женщины сильной и действенной
словно устройство с кровью и зеленью для колесования
и как открывается белое в ветках ярко и больно так от стола до окна происходящее нежно:
в спокойствии женском есть и место-вечер и место-утро и словно красные части одежды даже в воздухе близкие к крови обнаружится долгая вечерня сердечная
это в теле как будто ином и вторичном за тем — основным — в озарении ищутся корни спевших когда-то и винами залитых
как луч пустой
Лицо впоследствии
цельное — лепетом устроения тверди
и будто из лица светящегося во время грусти — моего — его я создаю
и озаряет таящий рода образы огонь
Капли на розе
а — капли? живая детьми ли (во плаче хорошем для жизни) пока мне сердечность? — и в ней ли и даже по ней ли скольженья? — и нежности дымчатость свежую в мире младенческость мирно — про-капливает? —
раз-сосредоточивая (там — что и тут):
дольки родны — как в дому:
этой лёгкости-мира! —
даже и памяти нужно немного:
был — как от чтенья отвлёкся (а где-то юнели во влаге и я посещеньями белым-спокойного помнил: юнеют! и долго мне по лицу — будто дальне-легчайшему рядом скользили) |
|