 |
Дмитрий Кузьмин
поэт, издатель, литературтрегер, переводчик, филолог
Родился в 1968 году
Фото: Дмитрий Беляков, 2005
|
|
Поэт, филолог, литературный деятель. Родился в 1968 г. Кандидат филологических наук. Главный редактор издательства «АРГО-РИСК», основатель Союза молодых литераторов «Вавилон», куратор многих литературных проектов. Автор переводов поэзии и прозы с английского, французского и др. Лауреат премии Андрея Белого (2002) в номинации «За заслуги перед литературой».
Рецензии
- Данила Иванов, 2003 г.р., Санкт-Петербург
Господь с нами, братцы
скрыть рецензию
Эти очень незрелые стихи очень юного и, кажется, очень способного автора в свёрнутом, зародышевом виде представляют довольно широкое течение в русской поэзии целого столетия — от имажинизма с «бритыми мозгами» и тому подобной образностью и до Арсения Ровинского, у которого вполне можно было бы встретить фразу о том, как «гопническое лето выпало / из колоды карт Болыцкого». Из беседы с автором я знаю, однако, что круг его чтения ближе к общедоступному, от Хлебникова до битников (ни одного, ни других в его стихах не слышно), — и это своего рода чистый эксперимент, говорящий нам о том, что некоторые реализовавшиеся за век возможности были в известном смысле обязательны, и если бы выдающиеся личности их не одушевили собой — примерно те же пути, mutatis mutandi, были бы проложены другими. Какой именно путь решит прокладывать Данила Иванов, когда узнает о теперешнем контексте больше, — я не берусь предсказать. Но уже сейчас ему свойственна интонационная и ритмическая свобода, рождающаяся из чуткости к живой речи, умение выбрать нетривиальное слово из синонимического ряда, способность на малой дистанции (в подборке лишь один длинный текст, и он явно затянут, но уж зато некоторые эпизоды неподдельно хороши) развернуть лирический сюжет малозаметным неожиданным поворотом.
- Аристарх Пштецкий, 2000 г.р., Москва
Эпоха коллапса
скрыть рецензию
Тексты, присылаемые под придуманным специально для данного случая псевдонимом, всегда наводят на подозрение, что и сами они написаны специально для данного случая — взять эксперта на слабо́. В данной подборке есть некоторые дополнительные признаки такой умышленности/подначки, хотя для поколения постиронии это, конечно, не показатель. Постирония вообще, я бы сказал, плохой помощник в письме, потому что позволяет любой fail (в том числе и epic one) увидеть как tongue-in-cheek. Скажем, «в моей голове / создаются удивительные миры, / зарождаются вселенные, / взрываются сверхновые, / и мне страшно / от того что все эти вещи / в моей голове / навсегда останутся там» — вроде и хочется сказать, что не стоит называть вселенные и сверхновые «вещами», как будто это перепутанные носки в шкафу, но, с другой стороны, может быть, автор просто намекает, что в голове у него такой же бардак, как в платяном шкафу? Или вот: «под кислотным дождём / под соцветием фольги / нашим вечным вождём / станет Айги» — вроде и хочется заметить, что Айги тут абсолютно не в тему, что его поэтика строго противоположна намеченному техногенному ландшафту, но, с другой стороны, может быть, автор просто намекает, что поэзия Айги — это параноидальный бред для безмятежных носителей шапочек из фольги? Вот эта двусмысленность и необязательность (не только на уровне отдельных ходов, но и в композиционном развитии текстов) кажется, в целом, плохой идеей, поскольку необязательное за нас и нейросети напишут — давайте писать только обязательное. Но, с другой стороны, когда необязательность в последнем тексте подборки тематизируется, то выясняется, что только необязательное («фиолетовый кубик на шарнирах») и остаётся обязательным. И, в общем, не совсем понятно, как из всей этой амбивалентности выруливать, причем даже не столь важно, нарочная она или случайная, — но если добиваться чего-то важного и небессмысленного, то как-то выруливать придётся.
- Василий Савельев, 1999 г.р., Москва
из цикла «слепой дирижабль»
скрыть рецензию
Вот уже несколько лет я со сложным чувством наблюдаю за эволюциями Василия Савельева, который, в целом, кажется мне одним из самых способных авторов своего поколения. Проблема в том, что способности в этом деле, можно сказать, не главное. Очень многое из того, что пишет Савельев, так или иначе интересно. Но у нас на дворе эпоха перепроизводства текстов — и это значит, что просто одно отдельно взятое хорошее стихотворение ничего не решает (бывают, конечно, исключения). Единицей литературы становится авторская индивидуальность, то есть последовательность текстов. Между тем каждая подборка Савельева, с шагом в несколько месяцев, не слишком похожа на предыдущую. Вот и эта конкретная — от предыдущей, опубликованной у нас же в студии в сентябре, отстоит достаточно далеко. Ну и до тех пор, пока хотя бы на какое-то время (то бишь на какое-то, скажем, сопоставимое по размерам с книгой количество текстов) автор не зафиксировал свой авторский набор задач и инструментов, — выйти из стадии ученичества не получится. (Это всё при том, что к зрелому автору предъявляется счёт противоположного свойства: от него ждут умения меняться, куда-то дрейфовать от занятой и уже обустроенной позиции.) Вынося вышесказанное за скобки и рассматривая эти тексты так, как будто я автора впервые вижу: конечно, в качестве заявки на внимание от молодого автора они очень убедительны. Третья, более длинная вещь кажется менее отточенной и взвешенной, а первые две выигрывают, прежде всего, за счёт сбалансированной композиции, которая не сводится только к умению (весьма ценному) поставить финальный акцент таким образом, чтобы он суммировал и в то же время переворачивал образ или мотив из завязки текста. Отлично выстроен ритм в первом тексте, хорошо стоит инвективная лексика во втором, отлично работает превращение речевых осколков и формул в живущие своей жизнью элементы действительности (идея, восходящая к Бродскому). И при всём том, понятно, это стихи о юношеской неразделённой любви, что, парадоксальным образом, для сегодняшней поэзии, даже и в младшем поколении, не слишком типично — а ведь этой темы ни философская подкованность, ни идейно-политическая озабоченность отменить не может. Словом, всё это прекрасно — осталось только выяснить, сложатся ли дальше звёзды таким образом, чтобы стихи, которые Василий напишет дальше, органично вытекали бы из этих, а не знаменовали очередной обрыв и пересмотр.
- Даниил Рытов, 1999 г.р., Екатеринбург
Четыре
скрыть рецензию
Я уже занёс было руку, чтобы выбросить второй текст из подборки ввиду его отчётливо антисемитского характера (по принципу «если ты оказался жертвой, то это просто потому, что ты по природе жертва»), но вдруг понял, что именно в нём отчётливее всего видно, в чём проблема (эстетическая, а не этическая или идейная) у автора. Дело в том, что исходной точкой текста является стереотип: «вековая боль и врождённая скорбь, присущие этой этнической группе». Как любой стереотип, этот прошёл большой жизненный путь: он когда-то возник, имея под собой некие основания, он сложился и вырос, дав среди прочего и вполне выдающиеся явления культуры (вспомним, для простоты, «Еврейское кладбище около Ленинграда»), он банализировался, опустившись в поп-культуру и массовое сознание. И теперь молодому автору кажется, что было бы забавно подобрать его в поп-культуре и сыграть с ним в какой-нибудь весёлый перевёртыш, на манер «я люблю смотреть, как умирают дети». Но дело в том, что все шутки уже пошучены: теперь, сколько ни верти из стороны в сторону принадлежности поп-культуры, поп-культура и получается. Кроме того редкого случая, когда, согласно завету Тынянова, «пародией комедии будет трагедия» (но и это, впрочем, начали пробовать ещё Пригов, Рубинштейн и Михаил Сухотин). И задача не в том, чтобы поменять местами пол и потолок, а в том, чтобы выйти вообще в другую систему координат. А здесь автор и в третьем, и в четвёртом тексте занят именно попытками перевернуть доску. В сущности, и в первом тексте то же самое, хотя в другой технологии, — и тут возникают вопросы к использованию самой технологии (похвально, что автор вспомнил аж 10 названий блюд кавказской кухни, но это или слишком много, или слишком мало), но важнее сам посыл: савахфани как чахохбили, комическое вместо трагического — просто перемена плюса на минус в тех же координатах. А вот попытка выйти в какие-то другие координаты («Умер? Устал?») — не удалась, потому что недодумана.
- Алиса Якуба, 2001 г.р., Алма-Ата
Если исчезнет озеро
скрыть рецензию
В стихах Алисы Якуба самое существенное — это баланс между метафорическим мышлением и психологической достоверностью подростковой картины мира. И этот баланс одновременно помогает автору добиться неплохих результатов — и мешает добиться лучших. Когда Алексей Парщиков отказался соблюдать меру в ветвлении и дроблении метафор — это дало ему возможность по-новому увидеть саму понятийную структуру мироздания, позволяющую предметам и дискурсам, как сказано в одном из его стихотворений, «всю ночь провести в разговорах». Когда Полина Андрукович отказалась искать наиболее выразительные, метафорически насыщенные способы передачи своих повседневных эмоциональных и психологических движений — это дало ей возможность через беспощадную, протокольную скрупулёзность добиться новой подлинности и аналитической глубины. А в трёх присланных стихотворениях всё правильно, точно и в меру: нам понятно, какое лирическое переживание они передают, и понятно, какой художественный инструментарий для этого избран, и отлично, что автор умеет справиться и с тем, и с другим, — но всё это, в поэтическом смысле, та самая зона комфорта, из которой теперь предстоит выйти, чтобы двинуться — никто, включая самого автора, пока не знает, в какую сторону.
- Татьяна Злыгостева, 1983 г.р., Москва
И было чудо дадено за так
скрыть рецензию
Мне хотелось бы несколько иначе, чем коллега Ларионов, расставить акценты. Стихи Татьяны Злыгостевой профессиональны, всё в них гладко и грамотно, и даже продуманность текста как единого образа, от начала до конца, в некоторых случаях присутствует (наиболее отчётлив в этом отношении текст «Кто здесь воздвиг собор без чертежа...»). Но чем амбициознее то или иное стихотворение Злыгостевой претендует на совершенство, на полноту выражения некоторой (разумеется, заранее готовой, заблаговременно придуманной) художественной идеи, — тем яснее мы ощущаем, что некая фальшь есть и в этой идее, и в попытке обращаться с этой идеей этим способом: «мир = храм» — мы уже читали об этом в поэзии 100-150-летней давности, в том числе в великой поэзии, и попытка войти повторно в ту же реку вызывает чувство глубокой неловкости и ощущение неискренности, имитации, игры по чужим правилам. Там, где возникает какой-то сдвиг в этой имитативной инерции, — на мгновение кажется, что эти стихи ещё могут к чему-то свежему и небанальному вырулить (скажем, «Лилит в одном носке нечистом» — не то чтобы это было хорошо: «нечистый» вместо «грязный» и звучит искусственно, и в тексте с библейской основой вызывает ненужную ассоциацию, — но хотя бы попытка отойти от совсем уж рутинного шаблона тут есть). Увы, эти сдвиги теряются на общем фоне следования ожиданиям (в том числе и потребительским).
- Наталия Сорочинская, 1983 г.р., Москва
Рабочий и Колхозница
скрыть рецензию
Написано сравнительно легко и сравнительно изящно, хотя растягивание слов вроде «ноябрь» или «корабль» на три слога вместо законных двух — это жирный минус. Видимо, текст в значительной мере и задуман как безделка: вот сняли половину скульптуры, отремонтировали, вернули на место, полгода прошло... Плюс эротизм, извлечение которого из советского массового искусства — общее место художественного анализа последних двух десятилетий... В принципе, на правах мимолетной зарисовки, текст может существовать — но беззаботность автора, кажется, распространяется и на детали (например, я сильно сомневаюсь, что у стальной скульптуры бёдра именно «литые» — а если имеется в виду переносный смысл слова, то он неудачно резонирует с основным; да и сукно непонятно откуда взялось). Насколько такое письмо будет впечатлять при системном употреблении — мне неочевидно (с другой стороны, другие стихи автора, которые мне выдают поисковики, на этот мало похожи — и, со своим лобовым пафосом, перспективы не имеют вовсе никакой).
- Автор предпочел быть неназванным, 1986 г.р., Санкт-Петербург
Примечания переводчика
скрыть рецензию
Появление в Петербурге молодого автора, настолько точно воспроизводящего весьма индивидуальную поэтику Александра Скидана, на свой лад закономерно: странно было бы, если бы настолько сильная и внятная творческая стратегия не имела бы своего продолжения. Каким образом эта стратегия могла бы, однако, быть именно продолжена и развита, а не с переменным успехом скопирована, — по-прежнему неясно. В третьем тексте, впрочем, влияние Скидана не так заметно за счёт большей связности повествования — зато он обрывается в самом неожиданном месте; выходит нечто вроде агитационного плаката с оборванным слоганом — в этом что-то есть, хотя я не удивлюсь, если концовка стихотворения просто случайно потерялась. Кое-где можно прицепиться по частностям (скажем, игра слов «Треблинка требований» столь же бестактна, сколь и прямолинейно-неуклюжа), но сомнения вызывает, прежде всего, концепция целого. Если автор в итоге даст себе какой-нибудь ответ относительно своих задач — любопытно будет посмотреть, что у него получится.
- Илья Дацкевич, 1989 г.р., Нижний Новгород
Чужая скользкая речь
скрыть рецензию
Местами что-то есть, но цельного впечатления не складывается. Лишь в последней миниатюре отчётливо ясно, чтó именно сказано (но это и выходит довольно прямолинейная сатира), в других текстах общий смысл трудноуловим — и при этом нет ощущения, что эта трудноуловимость автором осознана и целенаправленно выстроена. В то же время поэтический способ мышления и высказывания автору не чужд (хотя, быть может, в конструкции «ты выходишь на улицу закурить // вчерашнюю слабость» и отзывается хрестоматийное «забыть значит начать быть» Михаила Гронаса). Словом, трудно вынести определённое заключение по поводу этих текстов — посмотрим, во что это выльется, скажем, через год.
- Наталия Елизарова, 1981 г.р., Кашира
Молодость-чернозем
скрыть рецензию
Как по мне, главная беда этих стихов — их литературность. Причём не в том банальном смысле, что автор занят комбинированием вычитанного из книжек, а в гораздо более грозном: автор вроде бы и пишет про своё собственное (дача, пекут пирог), а выходит определённо что-то уже читанное (чуть ли не у Чехова с ранним Горьким). Перейдёт автор в другую совершенно тональность, к другим собственным ощущениям — откуда ни возьмись является тень Цветаевой... Где-то это естественное совпадение своего с уже написанным, где-то — элементарная культура (написанное прежде впитано, вошло в плоть и кровь и стало значимым элементом подлинно ощущаемого). Но каковы бы ни были корни этой ситуации — она тупиковая (и для отдельного автора, и для всей литературы). За что уцепиться Наталье Елизаровой, выбираясь из неё? Может быть, за точную и неожиданную деталь вроде этого мячика в самой концовке последнего стихотворения...
- Алексей Апраксин, 1979 г.р., Волгоград
Предвесенние запахи улиц
скрыть рецензию
Это стихотворение производит странное впечатление. По большей части оно состоит из неуклюжих банальностей; особенно катастрофична синтаксическая конструкция «признак уюта времён / Закопаться в который мы ждём» — так вообще по-русски не говорят. Однако в двух-трёх местах рассыпаны некие проговорки, будто залетевшие из какого-то другого текста, — они как раз не банальны, а вычурны: «праздник голых берёзовых сосен» или «мой шаг — онтология милости к падшим». Первый из двух приведённых фрагментов, в общем, неплох, второй — скорее невнятен, но тут важнее сама идея о том, что в стихах должен быть какой-то сдвиг, какая-то странность. Ежели от Любви с большой буквы и от всякого такого в стихах избавиться, да ещё отказаться от метрического рифмованного стиха (с которым справиться не удаётся: звучит он принуждённо и спотыкливо), а культивировать вот эти островки самоценной выразительности, осторожно соединяя их в целую островную систему (или, напротив, двигаясь в сторону миниатюры), — то, может быть, что-нибудь ещё получится?
- Алексей Кащеев, 1986 г.р., Москва
Четыре стихотворения
скрыть рецензию
Стихи Алексея Кащеева, многолетнего участника разнообразных проектов, поддерживающих литературную молодёжь, написаны на достаточно высоком уровне ремесленной грамотности, хотя ошибки и сбои нет-нет да и обнаруживаются. Скажем, в стихе «стреляла в небо зенитка снарядом советской кройки» слово «кройка» (привлечённое ради последующей рифмы) вряд ли к месту, поскольку его переносное значение хорошо сочетается с абстракциями («характер советской кройки») и немедленно начинает конфликтовать с предметами сугубо материальными, способ производства которых далёк от портновского дела. Живое внимание к языку и быту текущего дня – само по себе служащее важным достоинством – оказывается дискредитировано аналогичной «подгонкой под результат»: «Шаверма у Беляево не та» – хороший зачин, кабы не то обстоятельство, что станция метро «Беляево» находится в Москве, а слово «шаверма» (второй слог ударный) употребляется в Петербурге, москвичи знают данный продукт под названием «шаурма» (ударение на третий слог, т. е. в избранный метр не попадает). Впрочем, не все ошибки вызваны «техническими» причинами – есть и простая недодуманность: скажем, если на протяжении всего стихотворения лирический субъект обращается на ты к закадровому продавцу из ларька, то в конце вряд ли стоит сообщать, что «мы с тобою ... рука в руке» (оно и понятно, что «ты» тут уже какое-то другое, но выходит смешно).
Всё это, впрочем, мелочи – существенна более общая проблема: про что и зачем? Второе и третье стихотворения подборки на всём своём протяжении воспроизводят тон и стиль разухабистого рифмованного фельетона, флагманом которого является ныне народный поэт Всеволод Емелин. Трудно себе представить, чтобы образом поэта, обуреваемого комплексом неполноценности, Алексей Кащеев чаял кого-либо удивить: это, простыми словами говоря, «баян». Правда, в обоих случаях финальные двустишия призваны перевести разговор в другую тональность – но переход выходит какой-то необязательный: чтобы сообщить, что «та ворона, сидя на шесте, / глядит на нас разумно, словно ангел» (это, допустим, неплохо, хотя – в Москве не столько шесты, сколько столбы, почувствуйте разницу), незачем в сотый и тысячный раз нанизывать риторические вопросы («Но где же прошлогодний снег?» И, заодно, «где буква ижица и ять с фитою?»). Необязательность – оборотная сторона банальности, и в первом стихотворении Кащеев сполна отдаёт дань именно ей: зарифмован, более или менее изящно, набор сценок, из которого затруднительно извлечь какой-либо внятный смысл (не исключено, что автора ввёл в соблазн какой-то образец – например, ритмически сходное стихотворение Дмитрия Тонконогова «Овощи», тоже вроде бы представляющее собой низку случайных нелепиц, но при ближайшем рассмотрении обнаруживающее и нетривиальную ноту саморефлексии в финале, и тонкую полемику с предшественниками-обериутами). И лишь в четвёртом тексте кое-где мерещится некоторая подлинность, всё-таки срывающаяся в итоге в довольно лобовой пафос (впрочем, и в середине вставка про Сталина выглядит чужеродной).
Ситуация молодого поэта, который вроде бы что-то умеет и может, но не понимает, что ему сказать, – не слишком необычна. К выходу из нее ведут, с одной стороны, самоанализ и интроспекция – со всей возможной честностью и самоотдачей, с другой – чтение, чтение и ещё раз чтение, дабы уяснить себе, в чём состоит индивидуальное сообщение других, уже состоявшихся авторов. Похоже, что участие в Форуме молодых литераторов в Липках и в других подобных проектах не помогает Алексею Кащееву продвинуться в этом направлении.
- Александр Зайцев, 1986 г.р., Санкт-Петербург
Три танкетки
скрыть рецензию
Мне этот текст кажется в меру остроумным и в меру эффектным, но несколько подзависшим между двумя художественными задачами: изящного и ненавязчивого зубоскальства — и парадокса как способа нетривиального столкновения идей. Оксюморонный оборот «рутинный нонсенс» оказывается для этого текста самоописательным. От нонсенса ждёшь меньшей рутинности (скажем, танки рядом с танкетками — ход самоочевидный до неприличия), а если хочется просто забавлять публику безделушками, то ни к чему утяжелять финал философией. Не то чтобы синтез был совершенно невозможен (многие классические басни — хороший пример, но не на то ли они и архаика?) — однако пути его неочевидны, да и к чему? Впрочем, по одному этому тексту об авторе умозаключать сложно.
- Артём Лесов, 1983 г.р., Санкт-Петербург
Дивное воспоминание!
скрыть рецензию
Может быть, и жаль, что Артём Лесов почему-то решил прислать на отзыв только одно стихотворение из той подборки, с которой он только что вошёл в шорт-лист Илья-премии. Там не всё ровно, в этой подборке, но в общем её контексте, для которого особенно важны минипоэмы «Соевый мужичок» и «Шевеление орбитами», хорошо просматривается сквозной мотив, который в этом стихотворении не столь очевиден: прошлое как ненастоящая, поддельная, симулятивная жизнь, способная, однако, со всей страстью мёртвого хватать живое. Тема, как минимум, актуальная – и не то чтобы так уж сильно избитая (по крайней мере, в поэзии). Что же касается конкретной реализации в конкретных текстах, то в ней немало неважного и необязательного, сбивающего с толку вместо того, чтобы концентрировать внимание. К чему в этом стихотворении название, например, – над чем и чего ради оно иронизирует? Что за странная строчка «Юбилей следил за датой» – понятно, что это всё к тому же, к обожествлению=омертвлению прошлого, но что конкретно? А «Вечно путал меч с гранатой» – наоборот, очень внятно, но зато не вполне точно (по смыслу должно быть наоборот: «гранату с мечом», наличную данность – с фантазией и мифом). Да и необходимость передать ведение текста женскому голосу мотивирована довольно слабо (едва ли не удобством рифмы: «смеялась» позволяет поставить в рифменную цепь еще и существительные, а с формой «смеялся» встали бы только глаголы); или это дистанцирование лирического субъекта от автора (непохоже: в других текстах такого нет)? Тем не менее, в целом сегодняшние тексты Лесова представляются вполне позитивным развитием его более ранних сочинений, впервые появившихся в Сети четыре года назад – местами более лёгких и изящных, но гораздо менее концентрированных. Но и перспектива дальнейшего самосовершенствования ещё очень даже просматривается.
- Иван Ахмадиев, 1988 г.р., Владивосток
killin' joke
скрыть рецензию
С аллитерацией и звукоподражанием автор работает довольно изобретательно, хотя поляна эта, в общем, вытоптана уже до состояния безжизненности: чем заметнее и ярче некоторый способ звуковой организации текста — тем легче он автоматизируется, то бишь приедается. В третьем тексте автора тоже местами клонит в сторону некоторого забалтывания темы, но всё-таки высказывание довольно отчётливо выкристаллизовывается из несколько хаотичного материала. Любопытно, что в других текстах Ахмадиева, ищущихся в Интернете, акцентированной звукописи куда меньше, а сценарности, монтажности куда больше, то есть в качестве основного достоинства поэтического текста автору видится пока, вероятно, именно его звукоóбразная плотность. Где-то в той стороне Ахмадиева ждут, похоже, Михаил Котов и Тимофей Дунченко — и, с учётом того, что от Котова, увы, уже пару лет ни слуху ни духу, там, возможно, есть свободное место...
- Ростислав Крымов, 1986 г.р., Екатеринбург
Песнь предателя
скрыть рецензию
Эти тексты порождены гибридизацией двух традиций: обериутской, в которой сдвигаются пласты реальности («пугающий кефир», «металлический жёлтый крот»), иной раз («Рда. Гва») затрагивая и языковой строй, и панковской, построенной на брутальной трансгрессии («небритой пулей дезертир косил кудрявых мальчиков»). Сочетание до некоторой степени убедительное, но, признаться, не очень ясно, что же, собственно, принципиально нового можно на этой стезе открыть. Может быть, в этом смысле для дальнейшего развития было бы полезно знакомство с опытом Виктора Iванiва, интересным как раз в том отношении, что крутой обериутский замес используется Iванiвым как фундамент для построения лирического высказывания. Кажется, что иные пути из той точки, где сейчас находится автор, ведут разве что на эстраду — а лавры победителей слэма уж очень недолговечны.
- Анна Родина, 1987 г.р., Иваново
Размазанная зола
скрыть рецензию
Как уже неоднократно отмечалось, я готов всегда приветствовать любые попытки сказать в стихах про себя и про свой личный горизонт представлений, а не про вычитанные из книг абстракции. И что за дело, если горизонт этот сам по себе нас не слишком радует (он и автора не слишком радует). В общем и целом я готов поверить этим стихам — что немало. Но нельзя сказать, что этого достаточно.
Анна Родина умеет быть точной в деталях — причём, как и должно быть, точность наблюдения и воображения идёт рука об руку с точностью психологической. «я мелкая дребедень, / Сдача с вина и сыра» или «Вечером хочется тоненькой сигареты» — несколько манерно, но при этом убедительно, поскольку эта доля манерности может быть отнесена на счёт лирического Я, а не на авторский. Однако убедительность эта, скажем честно, прямиком восходит к методам столетней давности — к ахматовской перчатке, надетой не на ту руку. Ровно так же, как эмоционально-интонационный строй этих стихов (особенно первого, с акцентированием очень типичного слова «мальчик») — напрямую отсылает к оборотной стороне той же медали — цветаевскому самоподзаряжающемуся перехлёсту. И драма состоит в том, что перед лицом обнаруживающейся тривиальности сообщения — различие между вот этими вполне тонкими и точными поэтическими уколами и какими-нибудь неповоротливыми, в худшем смысле слова умышленными нагромождениями вроде «себя не отличивший от скота» стирается.
Тут напрашивается сакраментальный вопрос: а что, разве есть какие-то новые темы — помимо «она его любит, а он её нет»? Ну да, тем, может, новых и нет, — но повороты-то темы всегда есть... Вот этого неожиданного взгляда мне в стихах Анны Родиной так и не хватило.
- Дина Д. Майер, 1979 г.р., Москва
Мистер Джонс
скрыть рецензию
В подборке, присланной этим авторов, было больше текстов — но про остальные решительно невозможно сказать ни одного доброго слова. Здесь же — несмотря на то, что на обе ноги хромают и русский язык (не может, например, человеку «стукнуть за пятьдесят»: «стукнуло» говорят только о точном возрастном рубеже), и ритм (силлабо-тоника настолько вялая и расшатанная, что собственно ритмического, энергетического прока с неё ни на грош), и смысл («по жизни типичный католик», у которого «подружка, лет на тридцать всего моложе» — это, в совокупности, типичное пустословие), — всё равно в сухом остатке есть какое-то пусть махонькое, но поэтическое зерно. Должно быть, потому, что автор хотя бы пытается не только резонёрствовать и морализировать, но ещё и просто наблюдать и схватывать. И оказывается, что какая-то способность к тому и другому у неё всё-таки есть. А значит — есть и надежда на то, что морализаторская часть (в других присланных текстах абсолютно перевешивающая) будет выброшена на помойку ввиду совершенной тривиальности — и свободный, незашоренный взгляд вдруг да и увидит ещё что-нибудь интересное.
- Сергей Кубрин, 1991 г.р., Пенза
Из цикла "Знакомый Ваш..."
скрыть рецензию
А история-то грустная. Почти год назад Сергей Кубрин уже присылал стихи на отзыв — и какие-то отдельные строчки, словечки, даже четверостишия доброжелательно отнёсшийся к той попытке эксперт Леонид Костюков в тогдашней подборке нащупал... И вот новая порция стихов — и эксперт (выбранный самим автором!) по-прежнему доброжелателен... Но в этой подборке ему уже не хочется выделить ни одной удачи — так, общие слова ободрения... Мне кажется, над этим поворотом дела автору стоит задуматься куда серьёзнее, чем если бы новый отзыв был откровенно отрицательным.
- Дмитрий Ялхимов, 1988 г.р., Тула
Добро во зле
скрыть рецензию
Мне представляется, что этот отрывок написан совершенно профессионально — и отчего бы не предположить, что не менее профессионально написано и то целое, из которого он извлечён. Правда, профессионализм этот относится не совсем к той же профессии, о которой мы тут по большей части беседуем: автор, судя по всему, сочиняет строго жанровую литературу. Я бы поостерёгся назвать её массовой, поскольку адресация порядочного фэнтези совсем не такая уж массовая, накладывающая на читателя некоторое количество довольно жёстких требований и ограничений, — но степень предписанности, предопределённости этой прозы, её встроенность в некий канон весьма велика, и ей, в отличие от актуальной литературы, каковой мы тут, в основном, пытаемся заниматься, эти свойства не противопоказаны в художественном отношении.
В отношении техники письма мне не к чему придраться: фраза пластичная, не слишком рубленая и не слишком затянутая, словарь сбалансирован, ничего не торчит и не выпадает — напротив, автор специально озабочен тем, чтобы в некоторых случаях подбирать слова не просто уместные и точные, но и не самые расхожие (скажем, «вычерненный»), ненавязчиво акцентировать дополнительные смысловые оттенки (скажем, называя четвёрку заговорщиков «квартетом», чтобы подчеркнуть их слаженность, «сыгранность»). Короче говоря, всё хорошо. Кроме одного: ничто в этом отрывке не заставило меня заподозрить, что на всём протяжении этой повести или романа меня может ожидать какой-то сюрприз, какая-то неожиданность, какое-то открытие. Но для жанровой литературы, возможно, это и не обязательно.
- Иван Митин, 1984 г.р., Москва
Концентрации
скрыть рецензию
Концептуально этот текст полностью зависим от прозы Даниила Хармса и опирающейся на неё концептуалистской традиции в лице Владимира Сорокина и поздних, в данном случае, текстов Дмитрия Александровича Пригова (прозаических, с разного рода подсчетами и обобщениями псевдофилософского вида). Сравнительно со своими прототипами он, однако, чудовищно затянут — отчасти за счёт вставных, по сути, эпизодов (сосед с колбасой, Васька-менеджер со своими «мыслями»). Что своего имеет автор добавить к этой почтенной традиции — остаётся неясным, а потому, как максимум, этот рассказ можно рассматривать как пробу пера — но в этом качестве он мало что даёт, потому что не позволяет понять, является ли корявый стиль изложения умышленной речевой характеристикой персонажа или автор просто по-другому не умеет.
- Алексей У, 1984 г.р., Щелково
Еще не вечер
скрыть рецензию
Собственно говоря, основным двигателем стихотворения, очевидно, выступает явственная завороженность автора самой силой ритмической инерции. В каком-то смысле эта завороженность — необходимое начальное условие для занятий поэзией. Но затем уже возникает и вопрос о том, чтó, собственно, ты хочешь сказать. Из стихотворения это не ясно. Или, вернее сказать, содержание этого стихотворения полностью исчерпывается его ритмическим первообразцом: стихотворением Афанасия Фета «Я пришел к тебе с приветом...», заканчивающимся строчками:
Рассказать, что отовсюду На меня весельем веет, Что не знаю сам, чтó буду Петь, — но только песня зреет.
(Это есть такая концепция «семантического ореола метра», согласно которой во многих стихотворениях содержание — чаще всего помимо сознания автора — до некоторой степени предопределено наиболее известными образцами употребления аналогичной ритмики в истории национальной поэзии.)
На всякий случай отмечу две языковые ошибки: «в тыле» вместо «в тылу» и «пóлос» с неверным ударением. Это, впрочем, погоды не делает.
Общий вывод: лучше меньше, да лучше. Лучше один кадр жизненного наблюдения, в котором достигнуты точность и глубина, чем калейдоскоп картинок, без каждой из которых можно легко обойтись.
- Татьяна Овчарова, 1979 г.р., Санкт-Петербург
Из цикла «Лики и лица»
скрыть рецензию
В некотором роде это стихотворение гармонично: его архаичная, стилизованная форма (Блок помянут кстати) отвечает содержанию (всё, что по силам лирическому субъекту, — очередные скучные стихи на алтарь петербургской темы). Кое-где есть мелкие неточности: нехорошо «смерть, которая как жернова» (сравнение единственного числа с множественным), в финале вызывают сомнения отросшие у города руки, — но этим можно пренебречь. Я бы предостерёг от вольного обращения с оборотом «ловец человеков», не свободным от своего первоначального библейского смысла и поэтому здесь употреблённого не к месту. Принципиально же — более чем сомнительна сама необходимость сочинения стихов этого рода: грамотных, но совершенно лишённых индивидуальности.
- Александр Журов, 1987 г.р., Железногорск – Москва
Две тени моей головы
скрыть рецензию
Конструктивный принцип этих миниатюр, в самом деле (согласен с Леонидом Костюковым) обаятельных и убедительных, состоит в контрастном соположении смелых образов сюрреалистического ряда — с ясно изложенным и осознанно камерным лирическим посылом: приём довольно незатейливый, но у Александра Журова получается изящно и свежо. Основной удачей, тем не менее, кажется именно сам этот принцип соединения. Сами по себе сюрреалистические образы или недостаточно эффектны, или недостаточно убедительны (собаки, клацающие зубами, как небесами, — невозможно себе представить), а лирический посыл находится на опасной грани тривиальности. Так что относительно авторского будущего у меня есть и известные надежды, и некоторые опасения. Чей опыт мог бы оказаться полезен для развития в этом случае? Может быть, направление для размышлений могли бы задать поздние стихи Григория Дашевского, в которых также подчас сталкиваются парадоксальный образ и интимное переживание, но мера экзистенциальной глубины совершенно другая. Или, напротив, миниатюры Мары Малановой, гораздо более созерцательные. В общем, интересно будет посмотреть, что у автора будет получаться дальше.
- Дмитрий Лукьянов, 1985 г.р., Москва
Думаю о мертвом насекомом
скрыть рецензию
Олег Дарк предъявил этим текстам довольно-таки гамбургский счет, по которому я с ним, в целом, согласен. Да, сочетание риторической отчетливости, прочитываемой как уверенность в себе (одно это вставное «что ж» чего стоит!), с некоторой необязательностью сообщения: ну да, слова суть слова (суть слова), плоть есть тюрьма (тут я не уловил, на что повёлся Дарк: «мясо» вместо плоти было, например, в пастернаковском переводе «Гамлета»), но почему из этого вытекает, что свобода в том, что выбора уже нет (а что случилось? энтропия заела?)...
Тут возникает соблазн констатировать примерно то же, что я констатирую обычно: что надо избавляться от манеры разводить глубокую философию на мелких местах, а вместо этого активнее апеллировать к собственному индивидуальному опыту, живой жизни и т. п. Но это всё могло бы быть сказано без учета динамики процесса – а между тем из имеющихся в Интернете более ранних стихов автора видно, что динамика-то обратная: предшествующие тексты бесхитростнее и прямолинейней, автор как раз пытается рассказывать о себе – но выходит не слишком интересно. И вот именно здесь он предпринимает попытку отойти от себя на некоторое расстояние, посмотреть на себя со стороны, двинуться к каким-то обобщениям. Бог помощь, почему бы не попробовать. Но из двух предъявленных способов мне милее второй, в рамках которого неотвязчивое размышление о мертвом насекомом отнюдь не выливается в готовую или как-бы-готовую формулу свободы или иных генеральных понятий.
- Автор предпочел быть неназванным, 1981 г.р., Бодайбо
Пушкин в метро
скрыть рецензию
Некоторая истошность тона оборачивается в этих стихах сумятицей смысла: чтобы понять даже не суть, а грамматическую структуру образа «хозяин душ, выходит по рублю / в лице с него размноженного клона» (кто куда выходит, кто с кого размножен?) — придётся запариться покруче, чем персонажу текста. При всём том в этом стихотворении есть некое здоровое зерно. Чтобы перенести Александра Сергеевича в обстановку, современную автору стихов, — большого ума не надо: этого в XX веке не делал только ленивый. Но хорошо, что у данного автора он при этом парится в метро, а не бродит по аллеям: собственно, вопрос отчасти в том и состоит (не сегодня возникший, но вполне ещё актуальный), как быть с образом поэта, когда modus его vivendi далёк от поэтического в любом понимании. А ещё лучше — что при этом листает лирическая героиня не что-нибудь, а «злые кудри» (сам по себе образ несколько манерный, но кудри вместо страниц и эпитет «злой» в применении, пусть опосредованном, к отечественному классику делают его художественно осмысленным). Теперь бы как-то научиться обуздывать лирический темперамент, чтобы концы отчётливо сходились с концами (или наоборот: отпустить его совершенно на волю и не оправдываться, что, дескать, я не нарочно, во сне привиделось). Кто его знает, может, что-нибудь из этого и выйдет.
- Автор предпочел быть неназванным, 1979 г.р., Санкт-Петербург
Зимний сон
скрыть рецензию
В целом эти стихи производят скорее огорчительное впечатление. Как это случается с начинающими авторами почти всегда, патетический накал соскальзывает в самопародию с невероятной лёгкостью — с первого звука: «Мы шли — шёл снег, шла я и шли минуты» — эта нехитрая художественная идея настолько «баян», что даже не смешно (в русском переводе Шекли 40 лет назад было: «Прошёл дождь, потом снег, потом два дурака», — но и это вряд ли впервые). Что зимний город — седой, а туман — липкий, — это просто скучная банальность, а «гулкий стук копыт по мостовой» или «зловещей тетивой Натянут каждый нерв» — это уже банальность агрессивная, расползающаяся метастазами, и, как подлинный рак, съедающая весь живой организм стихотворения. На положительной чаше весов остаётся нечто вполне призрачное: укороченный одностопный стих в конце каждого четверостишия первого текста (значит, всё-таки брезжит у автора в сознании какая-то мысль об оригинальности построения — пусть хоть на таком примитивном уровне).
- Автор предпочел быть неназванным, 1985 г.р., Пенза
скрыть рецензию
Во-первых, элементарному пониманию этих стихов мешают языковые ошибки. Иные из них очевидны и безобидны: нельзя быть "выходцем рода" (только "из рода"), не имеет смысла фраза "каждому Там приумножится" (этот глагол требует при себе подлежащего: что приумножится?), ошибочна фраза "Он на корточки сел, а потом на колени" (потому что сесть можно только на колени к кому-нибудь, а на собственные колени не садятся, а встают). В других случаях ошибки совершенно сбивают с толку, потому что выходит нечто настолько странное, что уже начинаешь искать в этом какой-то тайный смысл: скажем, нечто сделано "с его личной подачки" - это автор действительно не понимает разницы между словами "подача" и "подачка" или тут какая-то словесная игра? Или со словом "служка": автор не знает, что это не просто слуга, а слуга церковный, или тут какой-то умысел? И уж подавно: "топал смиренно на суд" - это намеренная двузначность (шёл на суд, топая при этом, или в суде топал ногами на судей? кажется, обе версии выглядят одинаково странно) или же автор просто не заметил двусмысленности?
Такая плотность ошибок на единицу текста говорит, прежде всего, о слабостях чтения. Ведь писатель (как любой читатель) не заучивает словарь вместе с примерами - но, знакомясь с литературой, хорошей и разной, исподволь усваивает способы употребления разных не самых простых и ходовых слов. Вот этого опыта чтения в рассматриваемых стихах не то чтобы вовсе не видно - скорее, видно, насколько он ограничен (да, согласен с коллегой Костюковым, - Некрасовым и Маяковским, вероятно). Хорошо - но, как видим, совершенно недостаточно. Хуже, однако, что почти не видно в стихах иного опыта - опыта собственного личного чувства и восприятия. Редко-редко проскальзывает что-то, чему веришь: "Под ногти забьется вчерашним / хотением быть всюду вместе" - да, понимаю, что-то такое автор чувствовал, но уже строчкой ниже - "За плуг! На пашни! / Сеять вечное, доброе, глупое" - снова берёт верх картинное и картонное, литературщина: ну какой плуг, в каком музее автор его видел?
Вот и выходит, что сказать что-либо от себя автору то ли боязно, то ли просто не хватает этого собственного, - а пользоваться чужим опытом тоже не выходит ввиду его неосвоенности. А между тем для работы в поэзии необходимо и то, и другое.
- Руднев Юрий, 1988 г.р., Москва (Курск)
Осколки конструктора
скрыть рецензию
Мне по большей части не видится в языковой игре, к которой явственно тяготеет автор, существенного содержания. Да, можно разложить слово «тенёта» на «тень» и «йота» — но никакого нового смыслового отсвета эта операция ни на одно из трёх слов не отбрасывает; а производство императива «хер бери» из невинного цветка герберы ещё и звучит вполне натужно и натянуто. Между тем футуристические и постфутуристические опыты со словами всегда — от Хлебникова до Авалиани (чей творческий багаж всякому, кто сегодня хочет развивать футуристическую традицию, придётся сперва освоить) нацелены на высекание новых смыслов: как минимум — в данном конкретном слове, как максимум — в словах вообще, в том, как ещё они могут значить. Только в третьей части, в играх с именем Юра, автор подходит к осуществлению этой задачи, хотя и здесь не все решения убедительны. За пределами словесного эксперимента тоже никто не отменял точности формулировок: уже первый стих — «прямая времени растянулась на точки» — сформулирован неточно, потому что прямая сама по себе состоит из бесконечного множества точек, и это не изменится, сколько её ни растягивай (возможно было бы «раздробилась», «распалась», «рассыпалась»).
Если, однако, представленные тексты рассматривать как учебный материал, упражнение, то освоение автором авангардистских технологий, да, идёт полным ходом. И, кто знает, во всеоружии этих технологий ему, быть может, ещё удастся сказать что-нибудь интересное.
- Андрей Гольдин, 1986 г.р., Нью-Йорк
другу
скрыть рецензию
Это стихотворение вызывает симпатию, у которой есть и человеческая составляющая, и литературная. Оно, во-первых, искреннее и непосредственное — что, в сущности, большая редкость, потому что в большинстве случаев за непосредственность авторы (а часто и их читатели) по наивности принимают соответствие готовому шаблону (и добро бы только шаблону, по которому выражают чувства, а не шаблону, в соответствии с которым их испытывают). Данный текст не совершенно свободен от рутинного начала (всё-таки с эпитетом «безумный» нужно просто выше головы прыгнуть, чтобы он не звучал пародийно), но гораздо больше в нём индивидуального видения, поставленного на службу единому и цельному эмоциональному порыву. Этот порыв оправдывает нанизывательную, перечислительную логику развёртывания текста, в рамках которой яркий образ может стоять как бы отдельно, сам по себе, и не вываливаться из конструкции, — а образы местами не только эффектны, но и точны: и «реснички нот» — образ, хорошо понятный всякому, кто хоть раз в жизни видел нотную запись чего-нибудь дробно-быстрого, с множеством ноток, свисающих с общего «ребра»; «лестничный чертёж на синем-синем» — видимо, сквозная наружная лестница вроде пожарной на фоне синего неба, и т. п. Некая доля очевидного простодушия («ты смелый и хороший, как гагарин») на фоне этой ненавязчивой изощрённости смотрится хорошо и уместно. И вопрос, на самом-то деле, у меня один: воспроизводимо ли всё это более чем в одном (ну, двух-трёх) стихотворении? Беглый взгляд на другие стихи автора, размещённые в его блоге, оставляют этот вопрос открытым. Но тут есть возможность и поразмыслить, и поэкспериментировать.
- Антон Парамонов, 1987 г.р., Москва
Свет ее прекрасных глаз
скрыть рецензию
Текст отчётливо распадается на бытописательную часть и авантюрную. Первая написана грамотно и убедительно, хотя и не демонстрирует никакой особой изобретательности. Вторая убедительна в меньшей степени (чтó в точности происходит — непонятно: вроде как девушка внезапно загибается от отравленной сигареты? с чего вдруг? да и перелом в восприятии героини героем не вполне ясен: в первой части героя интересуют в девушке «влага и тепло», а во второй вдруг начинает волновать некий «свет»). В целом ощущение такое, что автор твёрдо усвоил из массовой культуры (а также от кое-каких высоколобых, по разным причинам эту массовую культуру эстетизирующих и имитирующих): без смертоубийства никак нельзя. Честное слово: можно. Расхождения двух героев во взглядах на чайные пакетики — куда интересней.
- Максим Вечный, 1983 г.р., Ростов-на-Дону
Возвращение. Труп
скрыть рецензию
Обнаруживая отчётливо видное подражание Маяковскому, я всегда несколько удивляюсь — хотя пора бы и привыкнуть. Когда-то Лев Лосев писал (вспоминая 50-ые годы), что канонизация Маяковского в качестве главного поэта эпохи была лучшим вариантом из возможных, потому что за его спиной открывалась лазейка к Хлебникову, к действительно судьбоносным основаниям новейшего русского стиха. Сегодня никакого запрета нет ни на Хлебникова, ни на Хармса, ни на так или иначе преемственных по отношению ко всем троим «лианозовцев» (Холин, Сапгир, Всеволод Некрасов), но вот как раз никакого желания отыскать у Маяковского за спиной лазейку в большинстве случаев не видно — одно желание припасть к пьедесталу. Так и тут: ни одного собственного слова, ни одной собственной краски — всё до последнего ритмического хода взято лично и непосредственно у предреволюционного Маяковского. При этом как раз лирическое своеобразие раннего Маяковского — «я» импульсивного подростка, вступающее с миром в обострённо субъективные отношения, — из этих стихов выхолощено: они вполне безличны, ничего существенного о говорящем субъекте в них не сказано. То есть унаследована от классика одна мёртвая оболочка.
Я не стал бы травмировать совершенно негативным отзывом автора — отнюдь не уличного бунтаря, а, как подсказывают биографические справки с различных сайтов со свободной публикацией, благополучно заканчивающего вокальное отделение консерватории, — если бы не то удивительное обстоятельство, что эти ничем не интересные сочинения вошли в длинный список литературной премии «Неформат», призванной, по идее, отмечать молодых авторов, не вписывающихся в сегодняшний литературный пейзаж. Прекрасная идея — но, боюсь, безыдейная имитация поэзии столетней давности — не лучший способ убежать от сегодняшней рутины.
- Константин Почкин, 1985 г.р., Хабаровск
Личные вещи
скрыть рецензию
Эти тексты совершенно профессиональны в том смысле, что к ним нет существенных замечаний, так сказать, «технического» плана. То есть, положим, мне не очень нравится двустишие «Я поселился во Вселенной / простой, тупой, обыкновенной», потому что не сразу ясно, к чему относятся однородные определения во втором стихе (кто простой и тупой — я или Вселенная?), но цена этой шероховатости (учитывая, что все знаки препинания расставлены правильно, и при внимательном чтении смысл вполне прочитывается) не слишком велика, равно как и других шероховатостей в разных текстах подборки.
Таким образом, возникает возможность поговорить о сути дела: о том, чтó же автор, собственно, хочет сказать. И тут у меня возникает не то чтобы претензия, но некоторое сомнение — противоположное по отношению к тем претензиям, которые я высказываю в этой рубрике обычно. Не слишком ли автор занят оригинальностью и эффектностью своего высказывания? Потому что, скажем, в первом тексте, когда под конец выясняется (вроде бы), что сын, о котором идёт речь, не столько спит или засыпает, сколько умер, — я, после первой оторопи, начинаю перечитывать и не понимаю: то ли тут дано какое-то душевное состояние (ступор, шок), которого я не могу прочувствовать, то ли автор хладнокровно изобретает совершенно неожиданный финальный ход — самый оригинальный и эффектный из возможных. Ну потому, что, как сказано в другом стихотворении, ему «слишком скушно». В чём-то аналогичное ощущение оставляет и стихотворение про Потоп: придумано-то лихо, но не совсем ясно, чего ради (вроде бы Ковчег и Потоп метафорические, вслед за которыми наступают весна и свобода, но это не очень сочетается с заданной в начале текста иронией, особенно с этой пометкой «экзот.», — которая, однако, быть может, явилась ради необыкновенной рифмы, то есть ради красного словца).
На этом фоне больше симпатии вызывают более лаконичные тексты — последний, про молодого писателя из Индии (вот тут как раз есть элемент непредумышленности: рюкзак во втором стихе более или менее случаен и потому придаёт достоверность зарисовке) и двустишие про личные вещи. Всё к тому, что поэт, конечно, должен тщательно продумывать свои сочинения — но когда за сочинениями встаёт образ хитреца, так и прикидывающего, как бы ему ущучить бедного читателя, то радости в таком образе и в таких сочинениях мало.
При всём том — из всего, что пока приходило к нам на отзыв, эта подборка, вероятно, одна из самых зрелых. Может быть, мои придирки и избыточны. Пожалуй, стоило бы посмотреть, чем ещё располагает автор, и продолжить эту беседу на форуме Студии с его полноправным участием.
- Анна Авдеева, 1985 г.р., Москва
* * *
скрыть рецензию
Если разбирать это стихотворение на элементы, то окажется, что какие-то из них не лишены свежести и изящества («облако, у которого / бесплатный билет в дальние края», «зрачок / не исследован космологией»), какие-то не сулят ничего особенно нового, но прочувствованы и убедительны (поле в последних трёх стихах), какие-то очевидным образом бессмысленны («даль всегда манит, / обещая нам кусочек бесконечности» – попытка «изрекать истины» с использованием слова «всегда» и всяческих абстрактных вечностей-бесконечностей со стопроцентной вероятностью, то есть всегда, приводит к провалу, и не потому даже, что нет никакого «всегда», а потому, что невозможно поверить в личностный, самостоятельно прожитый характер такого высказывания). Что получается в целом – не совсем ясно. Кажется, что на сей раз в борьбе свежести взгляда и ложной многозначительности зафиксирована ничья. Хочется надеяться, что в следующем раунде автор соберется с силами и не оставит ложной многозначительности ни единого шанса.
- Автор предпочел быть неназванным, 1980 г.р., Красноярск
Рядом с горно-химическим
скрыть рецензию
Общий контур этой поэтики — сверхкраткие строчки, рубленый синтаксис — восходит, понятно, к Маяковскому (и в одном месте ему явным образом передаётся привет словом «нате!»), но ассоциируется, скорее, с 1960-ми годами — особенно, пожалуй, с Игорем Холиным (которого автор, вполне возможно, не читал: я говорю не о подражании, а о том, что такой тип поэтического высказывания уже раз- (и в значительной степени от-) -работан). Мне показалось, что логика развития сюжета не везде оправдана (особенно в третьей части). «Льётся кот / молоком» — очень хорошо. В целом, кажется, стоило бы отчётливее определить направление собственного движения: либо к чёткости и внятности, либо к изяществу словесно-звуковой вязи, потому что усидеть на этих двух стульях едва ли удастся. Хотя вот Генриху Сапгиру удавалось...
- Автор предпочел быть неназванным, 1983 г.р., Москва
У Лёки большие щеки
скрыть рецензию
Разумеется, сочинения молодых авторов, присылаемых нам на отзыв, бывают и неумелыми, и неинтересными, но давно уже ничто из присланного не вызывало у меня такого омерзения, как это сочинение 25-летней девушки. Видно, как постарался автор для того, чтобы всё в нём было благонамеренно, аккуратно, правильно, — потому-то каждая фраза и воняет так нестерпимо советской мертвечиной. Неожиданность разве что в том, что чудом выживший в блокаду мальчик становится священником: в советском рассказе он стал бы секретарём райкома КПСС, — но это закономерная поправка на декорации нынешней эпохи. Умение паразитически присосаться к чему-то большому и неподдельному, ничего не отдавая взамен, не выражая ни единым словом собственного, незаёмного чувства, — характерная черта любого приспособленца, и я легко верю в то, что автору предстоит успешная карьера. Но по законам искусства цена всем этим успехам будет одна: прах и тлен.
- Анагруша, 1994 г.р., Санкт-Петербург
Агнец
скрыть рецензию
Подборка более чем пёстрая (была она большего размера, но некоторое количество совершенно беспомощных текстов я волевым решением выбросил вовсе). Многое, меж тем, зависит от того, в самом ли деле автору указанные 14 лет. Если да, то всё в порядке: совсем юный стихотворец стилизует то одно, то другое, и в некоторых случаях выходит вполне мертворожденная копия, условно говоря, Фёдора Сологуба, а в некоторых — странноватые и кривоватые, но вполне обнадёживающие собственные сочинения. А что, собственно, обнадёживает? Ну, например, способность к самоиронии (постскриптум ко второму стихотворению). Или (в том же тексте) способность к параллельному ведению двух тем: собственной поездки в утреннем метро и менее отчётливой, но вполне недвусмысленной религиозно-символической. Или эффектная, но не самоцельная (а работающая на общую для всего текста конфигурацию мотивов) метафора: рассветные «лужи пролитого чая» (окрашенные солнечными лучами), церковные свечи, голым телом искушающие святых. Мерещится мне в этих текстах знакомство автора с поэзией Михаила Кузмина — что не может не радовать. Если интересы автора в самом деле лежат в области религиозной поэзии, то не лишне от Кузмина двинуться как в одну сторону (к Александру Добролюбову и, кстати, к Джеральду Мэнли Хопкинсу), так и в другую (к новейшей религиозной поэзии, в широком диапазоне от Наталии Черных до Сергея Круглова). И при этом — настрого воспретить себе всяческие имитации и стилизации, даже если они выходят гладко и без особого труда.
- Кирилл Барсуков, 1986 г.р., Самара
Небо… Облака…
скрыть рецензию
Короткая история моего знакомства с этим текстом полна разочарований и надежд. Моим первым движением было выбросить его сразу, потому что, в виде общего правила, манера ставить многоточие через каждые два-три слова свидетельствует о беспредельной наивности и не менее беспредельном непрофессионализме: ведь многоточия эти призваны обозначить разом два важнейших свойства искусства вообще и литературы в частности — недоговорённость (она же многозначность) и эмоциональную насыщенность, однако обозначение это — механическое, не требующее от автора никакого труда, никакого индивидуального усилия. Чуть приглядевшись, я, однако, смягчился, потому что текст оказался сильно ритмизованным, и потому единственный встречающийся в нём знак препинания приобрёл исключительно ритмическую же нагрузку: в сущности, многоточие здесь оказывается средством паузировки, а если ещё точнее — неудачной заменой разрыву строки. Проще говоря, на самом деле это сочинение следует писать и читать «в столбик», принимая абзацы за строфоиды (строфы переменного размера), а промежутки между многоточиями — за стихотворные строчки. Мысленно переформатировав текст, я начал читать его заново. И вот этот самый трамвай двинулся неровными рывками, плавно скользя по проторённым рельсам штампов и банальностей, но порой таки звеня и подпрыгивая (что гораздо интереснее). «из темноты... сестрицы молодой...» — совершенно непонятно, кто кому сестрица (вообще слово вызывает ассоциации с госпиталем Великой Отечественной), но с этого места поневоле начинаешь относиться к тексту внимательнее: что-то в нём, значит, происходит неповерхностное. «тело распласталось... горячим холодом... горячие сердца... согреты из нутрии...» — не бог весть как оригинален этот оксюморон, «горячий холод», но, в общем, к месту и по делу; а вот нутрия в конце повергает в ступор — пока не понимаешь, что это опечатка и вместо «из нутрии» следует читать «изнутри» (дальше в тексте было ещё несколько опечаток подобного рода — в том числе отличное «таит» вместо «тает»; всяко бывает, конечно, но вообще поэт с хромающей орфографией — это довольно сомнительная ситуация). «горячие сердца» — старый затёртый грошовый штамп, но в данном случае он хоть капельку освежён своим окружением, а вот дальнейшие «хрустальная клетка», «безвременная кончина», «трепетно лаская» и т.п. — пошлость, ничем не искупаемая... Что в итоге прописать автору? Можно подходить к тексту как к концентрированному выражению некоторого ощущения или впечатления. При таком подходе ключевое слово — «концентрированный»: задача автора — убрать из текста всё лишнее. Видно, что пока автору это настолько не приходит в голову, что он в состоянии написать «смотря глазами» (чем ещё?). «Рецепт» — чтение великих стихотворных и прозаических миниатюр, от хайку Басё и Иссы до маленьких стихотворений Георгия Иванова: минимум слов — максимум мысли и чувства. Можно подойти иначе и понимать текст как ритмомелодическое построение прежде всего. В таком тексте может быть сколько угодно «лишних» слов, в том числе одних и тех же (как, скажем, в классическом «новом романе» Мишеля Бютора «В лабиринте»), но права на банальность нет и тут: просто акцент смещается с самих слов на способы их комбинирования и варьирования. Финальная мораль. Я вижу в этом тексте отдельные проблески способности что-то такое сделать со словом — и совершеннейшую неискушённость, враждебную самому принципу искусства. Автору — читать книжки.
- Валерия Копосова, 1984 г.р., Санкт-Петербург
Взгляни на меня
скрыть рецензию
Мне думается, что основной грех этих стихов — лишние слова. Причём возникают они как бы из лучшего побуждения: поработать (даже поиграть) со словом, найти какую-то звуковую перекличку и т. п. Дело, однако, в том, что сами по себе все (или почти все) игры и переклички уже много раз найдены: людей, заметивших, что ребро перекликается с серебром, а глагол «пропáсть» — с существительным «прóпасть», немногим меньше, чем тех, кто заметил, что кровь рифмуется с любовью. А главное — очень видно, что игры эти — самоцель, нужны они лишь для того, чтобы доказать читателю и себе: я умею. Ну, умеешь — и что? Но ежели от бирюлек избавиться — то стихотворение с пропастью примет примерно такой вид:
нас разделяет не прóпасть несколько шагов и ма-а-а-а-ленькая трещинка в асфальте. я боюсь на нее наступить
Возможно, пропасть можно и вовсе выбросить: «нас разделяет / несколько шагов» и далее по тексту. И результат, по сути, имеет куда больше отношения к поэзии — понимаемой, согласно афоризму Ломоносова, как «сближение понятий далековатых»: вдруг приоткрывается связь между смешным детским страхом наступить на трещинку в асфальте — и незримым, но непреодолимым барьером между людьми, которые могли бы быть близки. Также удачен последний текст — в нём тоже нет ничего лишнего, зато есть какая-то загадка, какой-то смысловой сдвиг: отчего лоб глиняный? Неужто мужчина — созданный, как известно, из глины Адам? Тогда кто говорит в стихотворении, от чьего оно лица? Неужели? Первый текст, самый длинный, в этом смысле интересно перекликается с последним: вроде как он обращён к возлюбленному — но благодаря названию остаётся вероятность, что гораздо, гораздо выше... Что и хорошо, потому что некоторая неоднозначность интерпретации (соответствующая замыслу художника) стихам на пользу. На пользу — и отчётливая привязка к эпохе: вот эта ожившая реклама на улицах мегаполиса — мусор, в сущности (как об этом в стихотворении и говорится), но важно, чтобы искусство не делало вид, что в жизни нет этого мусора: что прошло мимо осознания и осмысления искусством — того как бы и не было в культуре. Кое-какие поэтические и полупоэтические штампы в этом тексте временами проскальзывают (скажем, вряд ли к месту «замирание сердца», да ещё когда речь как бы о сухом листе), но не до неприличия. Однако я вот думаю: правильно ли расположены части этого стихотворения? Не логичнее ли выглядела бы первая часть, в которой Я отождествляется с буквой, в конце, а не в начале? Не правомернее ли постепенное развоплощение человека в букву? С полной уверенностью не скажу, решать автору.
- Алексей Лоскутов, 1984 г.р., Барнаул
Месяц-кибальчиш
скрыть рецензию
Брутально-разухабистый образ лирического «я», отдельные смачно-избыточные образы («лужи с примесью сандала» — в этом бесхитростном выпендреже есть свое обаяние) напомнили мне поэтику Вадима Калинина, в которой, в свою очередь, сильна нота беззлобного пастиша одной из ветвей советской революционной романтики, от Багрицкого до Антокольского; разудалый плясовой хорей двух первых стихотворений сразу вызывает в памяти калининское «Стало весело и ясно, / Как завязывать шнурок, / По-хорошему опасно, / Словно выйти за порог», и т. п. В этом оппонировании наиболее значительным тенденциям в современной русской поэзии со стороны не вчерашнего, а позавчерашнего дня, да еще и тоже не в центральных, а в боковых, не вполне реализовавшихся версиях, чудится какая-то, в самом деле, возможность привлечения нового ресурса — в духе классических идей Юрия Тынянова о том, что для принятия литературного наследства амбициозная молодёжь должна выбирать не успешно развернувшегося отца, а полузабытого троюродного дядю. Что мешает оптимистическим ожиданиям (в частности, чего никогда не позволил бы себе помянутый Калинин)? 1) Слащавые прямолинейные декларации, годные разве что для записочек, перекидываемых с парты на парту («Если только ты захочешь, / Я вернусь» и т. п.); последнее стихотворение относится сюда целиком, оно всё засахаренное. 2) Слова, употребленные мимо смысла и значения («Мчится ветер в закрома» — какие такие закрома? «И она обожает / Недоваренную фугу» — какую такую фугу? Которая ядовитая рыба, что ли? И что, по мнению автора, с ней от недоваренности происходит?). Но, в общем, то и другое поправимо, вероятно.
- Автор предпочел быть неназванным, 1986 г.р., Москва
Из цикла «Комната с куклами»
скрыть рецензию
У меня, в общем, нет особенных претензий к этим текстам — но как-то хотелось бы, чтобы в них что-то произошло, а раз за разом вроде бы выходит так, что ничего существенного не происходит. Ну, или почти ничего... Попробуем разобраться, чего же не хватает. Приметы современности, точное выделение детали — есть. Постоянные жесты сопряжения этой современности с культурной и литературной традицией — есть, от упорных апелляций к Прусту (снова и снова возникающее «печенье мадлен» — один из ключевых прустовских образов, ведущих тему памяти о большом, заключённой в малое) до целиком посвящённого «Имени розы» последнего стихотворения. Представление о компрессии смысла как граничном условии поэтического высказывания, о том, что некоторый сложный эмоционально-психологический комплекс должен передаваться несколькими словами, одной-двумя фразами, — явно есть. Кажется, однако, что все эти правильные общие принципы существуют в текстах как бы по отдельности. Вот орешки с вареной сгущенкой (куплены там-то по такой-то цене — это, да, узнаваемая деталь). Вот они, сказано, похожи на печенье из Пруста (то есть, по-видимому, так же тянут за собой вереницы воспоминаний). Это, положим, тезис и антитезис — и вот в результате их взаимодействия должен возникнуть выход на новый уровень — синтез, он же катарсис, а вместо этого прокручивается («в поисках / ложки / сахара / и утраченного времени») второй раз то же самое: вот мой быт, а вот прочитанный Пруст. И в следующем тексте — буквально то же самое: тезис — «мне опять хочется / купить кисть / у маляра красящего забор», антитезис — «нужно купить машину / (как минимум ауди) / нужно купить дом за городом», да, всё хорошо и правильно — и? и что? Тогда уж лучше не умножать сущности сверх необходимости и сразу остановиться, не топтаться на месте:
орешки с вареной сгущенкой (полкило за пятьдесят рублей в переходе метро на ясенево) похожи на рецепт из заброшенной кулинарной книги и на печенье мадлен
— если стихотворение здесь заканчивается, то оно довольно незатейливое, но на большее и не претендует, а возгонка его на вторую ступень заставляет ожидать большего — и обманывает. Таким образом, программа-минимум — это ещё больший лаконизм: короче и чётче, вплоть до хайку. Программа-максимум — научиться-таки, сопоставляя и сталкивая тезис и антитезис, высекать искру. Давайте посмотрим, скажем, через полгода, что получится.
- Алексей Костылев, 1985 г.р., Рославль
Днепр выходит из берегов
скрыть рецензию
Это слабые стихи. Они аморфны, растянуты, в них не прослеживается ясная внутренняя логика, с русским языком тоже не всё в порядке (скажем, в строке «пятью с лишним слов находя значенье» автор явно запутался в падежах). И всё-таки тут что-то есть.
Каждый раз, когда в тексте появляется мысль, мораль, обобщение, — выходит тупо и плоско: «А под новой счастливой маской / тот же выдуманный вопрос», «То, что нужно понять двоим, / выдается обычно взглядом», «Частной охраной, собакой и цифровым замком / ты запрешься от… Не от такой беды» и т.д., и т.п. Всё это мы уже знаем, слышали, читали. А уж когда появляются слова из ряда «боль», «бред» и т.п. — можно сразу откладывать текст в сторону.
Но случается, что сквозь эту шелуху пробивается собственно поэтическое мышление. Это хорошо даже тогда, когда неудачно: «устье — запястье руки» — и неоригинально (ср. у Бродского: «Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река / высовывалась бы из-под моста, как из рукава — рука, / и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы...»), и неточно (запястье-то как раз не устье, потому что запястьем — примерно тем местом, на котором носят наручные часы, — рука не заканчивается; или запястье как река и кисть, ладонь как море? тоже не очень убедительно), но само желание автора увидеть за звуковой перекличкой перекличку смысловую — говорит о том, что в принципе язык поэзии ему не чужой. Аналогично: «За год жизни моя собака / обучилась лаять как пес. / Не подымешь с постели рубаху- / парня: больной промерз» — это не слишком убедительно само по себе, но принципы действия поэзии как вида искусства в двух ключевых приёмах данного четверостишия схвачены совершенно точно: да, поэтическое слово взвешивается на караты, а не на килограммы, а потому в синонимах («собака — пёс») может проступать значительная содержательная разница; да, переход от данного стиха к следующему — узловое место в развитии поэтического сюжета, а потому именно здесь, на стыке, чаще всего сбивается инерция восприятия («рубаха», да не та!), так что читателю приходится осознанно задержаться там, где автор перешёл на следующую строчку.
Так и с рифмой, между прочим. Во многих случаях она просто никуда не годная («напоминание — заклинание», «взглядом — лапу», «разберёшь — вопрос»), но иной раз эта небрежность граничит с изысканностью: «предостережение — южнее», «найдёт — дно». Разницы между неточностью примитивной и неточностью изысканной автор пока не чувствует — но это, вообще говоря, при желании поправимо...
Что делать? Как всегда, читать. Раз уж есть склонность писать сравнительно длинно и с элементами повествования, — баллады и поэмы Марии Степановой, Фёдора Сваровского, Андрея Родионова. С другой стороны — попытаться ограничить себя: а вдруг выяснится, что при волевом решении не писать длиннее 12 или 16 строк весь балласт из стихов в аккурат и уйдет? С третьей стороны — отказаться от попыток сообщить читателю общезначимую истину: поэт и мудрец — разные специальности, зато яркий и неожиданный образ или ритмический ход могут оказать на кого-то не менее судьбоносное действие, чем великая мудрость.
- Данила Люкшин, 1988 г.р., Санкт-Петербург
Три стихотворения и два наброска
скрыть рецензию
Вот что характерно. То из трех стихотворений, в котором речь идёт о непосредственных переживаниях и ощущениях субъекта (а скорей всего — попросту о том, что чувствует и думает сам автор), — совершенно беспомощно: и ощущения эти тривиальны, и переданы они невнятно до пародийности (особенно финал, в котором выясняется, что тополиный пух глядит без слёз вслед уходящему герою). Однако там, где автор имеет дело с образами, созданными его фантазией, с ассоциативными связями, — выходит не то чтобы уж прямо хорошо, но как-то небезнадежно. Понятно, что материалом для этих стихов послужила как-то прочитанная поэзия Серебряного века: «дети лазури» если и не пришли прямиком из одноимённого стихотворения Мирры Лохвицкой, то, во всяком случае, навеяны общим духом поэтического декаданса, а крестьяночка с Луны неуловимо напоминает историю раннего Мандельштама о том, что «на Луне весь народ делает корзинки». Но этот материал в достаточной мере переработан: и со стороны просодии (такая свободная форма для Серебряного века редкость), и со стороны образного ряда (сердце чистое и потому неотшлифованное — достаточно самостоятельный и нетривиальный ход), и со стороны неподдельного лирического чувства (занятно наблюдать за тем, как в стихотворении «Нет ничего ближе Луны» ода Луне быстро трансформируется в выражение одиночества и эротической неудовлетворённости — практически без каких-либо прямых заявлений по этому поводу). Так что чем чёрт не шутит — возможно, какая-то перспектива тут есть и что-то из этого выстроится со временем.
- Даниил Веприков (Мазяж), 1981 г.р., Йошкар-Ола
Чернышевский вспять
скрыть рецензию
Мне, со своей стороны, кажется, что коллега Давыдов несколько упростил ситуацию. Или усложнил. То есть ему вроде бы и нравится, и не нравится, и неясно, на каком шаге остановить рефлексию, — как в старой истории о том, как Дмитрию Александровичу Пригову принесли на оценку стихотворение: «Кто написал-то?» — спрашивает Пригов; «Да сосед мой», — отвечают ему; «А, ну тогда это плохо», — успокоенно заключает Пригов; «Да ведь это он нарочно!» — говорят ему; «Ну, тогда, значит, хорошо», — не боится отступить от первоначального Дмитрий Александрович. Мне представляется, что у Веприкова нарочно. По разным признакам можно судить. Например, в сетевой публикации (Данила Давыдов употребляет выражение «сетевой поэт» как пейоратив; он прав: «сетевой поэт» — постыдное звание, но не всякий, кто публикуется в Сети, — «сетевой поэт» в этом смысле) стихотворение с эстетскими топонимами («городские предместья барракас и вилья-дель-парке») имеет один эпиграф — из Кортасара, как положено, — а к нам на отзыв оно, спустя несколько времени, пришло уже с двумя эпиграфами — добавлен пассаж из Юрия Буйды («тихо радуясь тому, что никто не догадывается о моей причастности к написанному»). Это в аккурат еще один уровень рефлексии и есть: конечно, причастность молодого русского автора к меланхолическим аргентинским пейзажам довольно сомнительна (что насчёт «авторского опыта»? — укоряет Давыдов), но постановка такого эпиграфа в начало отчётливее высвечивает финал: «манящие бухты ла-платы» — уж насколько манящие из Буэнос-Айреса, сказать не возьмусь, а при взгляде из Йошкар-Олы, конечно, манящие, факт. Ну, и с Сан Микеле та же примерно история: пригрезился поэту венецианский остров — тут-то ему некий голос и говорит, нарочито или ненароком путая согласный и употребляя нелепый средний род: «Какое Сан-Мигеле? Разве не видишь — Кокшан?» — не забывайся, мол: ты по-прежнему у себя дома, на удмуртской-татарской-марийской земле (топоним «Кокшан» встречается в нескольких местах, но от Венеции все они равно далеки). Конечно, мотив тоски по мировой культуре — тоже не бог весть какая новость для русского и особенно для провинциального русского поэта. Но мы знаем из помянутых Давыдовым 90-х годов, что одушевлять она может и поэтов первого ряда: ранний, дохристианский период творчества Сергея Круглова построен в том числе и на эскалации этой тоски (при том, что никакой животворности в этой мировой культуре Круглов не обнаруживает, — но тосковать ему больше не по чему; пожалуй, что и у Веприкова та же история). И уж заодно, чтоб закончить о моём несогласии с Данилой Давыдовым, скажу, что как бы привычная просодия стихам Веприкова вполне к лицу: мировая культура, что ж (но подточенная с разных сторон, с признаками распада: где в виде «холостых», безрифменных кусков, где, напротив, в виде тавтологической рифмы «люблю — люблю», «нелепей — нелепей»). За всем тем я несколько колеблюсь насчёт резюме. Данная подборка как таковая настроила меня скорее на оптимистический лад (особенно «Гибель Розы» с её языковыми сбоями и почти демонстративной почти случайностью ассоциативных сцеплений), но я смотрю на тексты автора в Сети — и вижу, что эти как будто не особенно новые, а несколько стихотворений 2008 года заметно им уступают. Но, может быть, это и не беда. Может быть, автор после некоторой паузы вернётся к, скажем так, несжатой полосе и дожмёт её. А может быть, эти новые тексты (более лаконичные, со стилистическими аллюзиями и лексическими отсылками к XVIII, что ли, веку) окажутся разбегом для какого-то нового витка — как в сегодняшней поэзии Круглова Круглов 1990-х проступает в сильно претворённом виде. Было бы любопытно узнать, во что это всё выльется в скором будущем.
- Мария Молоко, 1988 г.р., Астана
Big Apple for Ella Fitzgerald
скрыть рецензию
Изящные и обаятельные тексты, хотя и не без доли необязательности – что, возможно, и прибавляет обаяния. Мотив отождествления окружающих с музыкальными инструментами проведён отточенно и ненавязчиво, и, пожалуй, хорошо, что во второй части этого миницикла он отсутствует, уступая место более прямому высказыванию («среди моих знакомых всего восемь друзей»). Общее ощущение «беспочвенности», неприверженности каким-либо императивам (выразительный образ этой отстраненности субъекта, невовлеченности в исторические и социальные процессы – со скукой сочиняемое эссе о давно прошедшем спортивном соревновании, связанном с давно потерявшим смысл идейно-политическим противостоянием) не переводится в трагический регистр, не отменяет способности получать от жизни удовольствие, чему весьма способствует доля иронии и самоиронии, – в передаче такого самоощущения представленный психологический этюд убедителен и небесполезен. Однако с «пеной изо рта» во второй части, кажется, автор несколько перегнул палку (физиологическая параллель несуразно сильна для последующего сокрушения: «всего восемь друзей» – это огорчительно, но не трагично). И «блузка как кнопка спуска» – неудачное изобретение (спорадическая, выделительная рифма – вещь хорошая, но блузка все-таки никак не может быть как кнопка – хотя бы уж потому, что нажатие на кнопку одномоментно, а с блузкой так быстро не управиться).
- Александр Светличкин, 1984 г.р., Самара
Я за самосовершенствование
скрыть рецензию
Может быть, я и ошибаюсь, но мне в этих текстах видится некая общая необязательность – и по двум небольшим стихотворениям сложно понять, идет ли она от каких-то сознательных установок или от неумелости. Предложение превратить самого себя в стиральную машину во имя самосовершенствования, которым заканчивается второй текст, могло бы что-то значить и наводить на какие-то размышления, но после того, как несколькими строчками выше автор предупреждает: «Я остроумно пошутил», – охота размышлять, естественно, пропадает: ну пошутил и пошутил, молодец. Примерно то же самое с первым текстом: когда от ряда деформированно-детских словечек совершается переход к определению поэзии – можно увидеть в этом рост философии из сора, но, опять-таки, тут есть какой-то потенциал размышления («перечисление» – «природная грация» – «дефекты речи»: как построен ряд, чем связан?), однако второй прогон темы («Всё в этом мире – лох, А Волга всё текот») переводит её в регистр беспочвенных подростковых резиньяций. Если автор и претендует лишь на то, чтобы быть забавным, то на здоровье, но я не могу поддержать такую задачу. А если хочется всё же что-то сказать существенное, то для этого слова и мысли потребуют более тщательного взвешивания.
- Дмитрий Каплин, 1988 г.р., Нижний Новгород
Никогда
скрыть рецензию
С этой маленькой подборкой маленькой прозы у меня сопряжены крупные сомнения. Что вошедшие в ее состав четыре текста неравноценны – прямо скажем, для 19-летнего автора не беда. Но настораживает именно характер этой неравноценности. Первые два текста всё время сваливаются в банальность («Я иду мимо чужих домов», «Твоё счастье на дне первой рюмки, в фильтре последней сигареты») и в её же, банальности, выворотную копию – красивость, выспренность («Медь трубы превращается в золото, в свинец, скрипка смущается, контрабас лжёт»). В двух последних текстах этого нет. Но за счёт чего? За счёт бьющей на эпатаж экзотики: «Я никогда не увижу маковые поля Амстердама», «в ДК имени Первой Пятилетки проходит дискурс о счастье». Не то чтобы этот метод виделся мне совершенно запретным: и абсурдизм с нотами культурного и социального протеста, и декоративно-демонстративная эротика сами по себе возможны, что-то такое открыть и различить можно в том числе и такими методами. Меня смущает только, что возникают эти методы у автора, судя по двум другим текстам, в чистом виде как бегство от тривиального. Увы, так не получится: от тривиального убежать нельзя, оно непременно догонит (и догоняет: умученные детишками котята в четвёртом тексте, конечно, вполне себе штамп). Но можно двигаться не от чего-либо, а к чему-то иному. Вот этого вектора я в имеющейся подборке и не вижу пока. Впрочем, отчего бы ему в дальнейшем и не появиться.
- Автор предпочел быть неназванным, 1986 г.р., Сестрорецк
Как лошадь или тать
скрыть рецензию
Эти упражнения, откровенно говоря, не кажутся мне обаятельными. Есть в них изрядная доля принуждённости, звуковой образ которой – нередкое у старых мастеров, но давно вышедшее из употребления ввиду невыговариваемости словечко «чрез». Поучительно, что это же ощущение производит в равной мере и рифма тривиальная («солнце – оконце» – это практически «любовь – кровь»), и рифма демонстративно оригинальная («корнишон – капюшон»): в обоих случаях понятно, что автор прилагает усилия, чтобы срифмовать, и что ему это дается не без труда. Претенциозность с лёгкостью оборачивается штампом: и «нездешняя речь», и «глазастое младенчество» – это всё открытия даже не второй, а десятой свежести. С другой стороны, и на пародию, писанную на скучной лекции ради забавы, тоже похоже (во всяком случае, ближайшие параллели к этим текстам – не нагруженные неочевидными метафизическими смыслами стихи обериутов, а пародии же – от хрестоматийного «На небесах горят паникадила...» Владимира Соловьёва до известной песенки раннего Гребенщикова «Несчастный матрос, твой корабль потоп...»), а в этом случае вся неловкость и принужденность может быть вполне умышленной. По двум небольшим стихотворениям я не возьмусь определить, насколько серьезными были намерения автора при сочинении этих текстов и при отправке их на отзыв. В любом случае продемонстрированный в этих стихах творческий метод представляется мне малопродуктивным – хотя некоторые их черты (композиция первого текста, с уходящей рифмой, образ в двух его финальных строчках) свидетельствуют, кажется, о том, что при каком-то ином отношении к смыслу и задаче занятий поэзией автор мог бы создать что-либо в самом деле интересное.
- Сапронов Сергей, 1990 г.р., Самара
МЕЧТЫ ПОЛЁТА
скрыть рецензию
В первый момент эти стихи кажутся честно, совершенно и бесповоротно беспомощными — пустым набором романтических штампов, которые, к тому же, автор понимает смутно и не до конца. Но когда обнаруживается конструктивный принцип этого текста (он представляет собой азбуку: каждый стих начинается со следующей буквы алфавита, от А до Я) — задумываешься: нет ли, и помимо формальной задачи, своей системы в этом безумии? Может быть, и нет — но, по крайней мере, может быть в него вчитана, а значит — может появиться у автора в дальнейшем. «Юдоль», «магия любви», «шелка́ кожи» — это в чистом виде романтическая шелуха. «Французский стан» и «порхать вороном» — это уже перебор, оборачивающийся пародией, смысловым сдвигом; вполне возможно, что просто от неумения точно имитировать архаическую стилистику, но неумение, как мы знаем из истории искусства, можно превратить в приём и в метод (потому что любое умение постепенно становится рутиной, а правильно осознанное неумение может эту рутину разрушить). При этом данная формальная задача (заданная последовательность начальных букв в строке) сама по себе стихотворению совершенно не нужна (такого рода формальные задачи имеют право на существование либо в чисто игровых, салонных целях, либо как материализация глубоких метафизических поисков — так у Дмитрия Авалиани, выдающегося мастера формальных ухищрений); однако само желание автора как-то «выпендриться» внушает робкую надежду на то, что он окажется способен к рефлексии, к тому, чтобы поставить свои стихийные излияния под строгий эстетический контроль. А там — чем чёрт не шутит...
- Павел Антипов, 1981 г.р., Минск
Два рассказа
скрыть рецензию
Эти два рассказа можно было бы отнести к циклу с условным названием «Рассказы о мономаниях и персеверациях». В отличие от хармсовских, они отчётливо новеллистичны, пространство их замкнуто, в конце возможно произнести «И это всё о нём», — и поэтому сообщение Павла Антипова более частное, чем у Хармса (или, с другой стороны, Аркадия Бартова, чьи миниатюры неспроста серийны), скорее социально-критическое, чем экзистенциальное. Попадая в колею готовых (то есть чужих) идей и мнений, человек проживает не свою жизнь и умирает не своей смертью. Выходит у Антипова довольно убедительно. Но мы как будто про это знали прежде? Уже ясно более или менее, как и почему люди бывают картонными. Хотелось бы знать, как и почему некоторым удаётся быть живыми, из плоти, крови и духа.
- Д. Л., 1988 г.р., СПб
Цвет хризантем
скрыть рецензию
В этом тексте настораживает уже сам масштаб притязаний. Он претендует на общезначимость, на разъяснение незыблемых истин: «цвет – это праздник земного искусства / цветом художник воюет со смыслом». Неясно, чем оправдывается эта пафосность и декларативность. Иной художник, вправду, воюет со смыслом (со всяким ли? не уместнее ли сказать, что с рутинным смыслом ради смысла иного и нового?) посредством цвета – но очень не всякий (Кандинский – возможно, Малевич – под вопросом, Федотов и Левитан – нет, конечно). И вот эта амбиция изрекать финальную истину, пронизывающая весь текст до самого конца («в сущности небо это стена» – да не «в сущности», а в рамках этого конкретного индивидуального ви́дения в этом отдельном стихотворении!), – она-то, в сущности, и вызывает у читателя отторжение. А на чем именно автор так сильно настаивает, и насколько основательны его наблюдения и рассуждения сами по себе, – вопрос, в сущности, уже второстепенный. И пара слов относительно формального аспекта. Если уж автор берется писать в рифму, да к тому же не самой тривиальной строфой (ничего сногсшибательно необычного в шестистишиях AAbCCb нет, конечно, – но все-таки это более обязывающая строфа, чем четверостишие: и центральная симметрия в ней более выражена, и акцентированность финала подразумевается более сильная), – то надо выдерживать взятые на себя обязательства и, как минимум, рифмовать качественно. И если начальная рифмопара «лазури – посуде» вызывает сомнения, но воспринимается как возможная (а вдруг и дальше текст будет строиться на неточных рифмах?), то пара «искусства – смыслом» вызывает уже недоумение, а пара «беспощаден – подобен», увы, просто заставляет развести руками. В каком-то ином тексте, в котором строгая схема рифмовки уступает место сложному переплетению созвучий в заранее непредсказуемых местах, и такая рифма была бы правомерна – как способ сместить акценты с конца строк куда-то в другое место, – а здесь она воспринимается как техническая беспомощность автора.
- Людмила Руденко, 1982 г.р., Москва
Я родился и вырос — один...
скрыть рецензию
Бывают стихи, о которых трудно сказать что-то определенное. Претензии к ним незначительны, но и радости от них немного. Это стихотворение – именно такой случай. Мне, положим, кажется неубедительной рифма «ноздри – полозьев», а форма «у мати» вместо «у матери» вызывает недоумение. Ритмическое соотношение первой и второй строфы также неясно (отчего текст начинается с более коротких и легких строк, а заканчивается более длинными и тяжеловесными?). Но главное – я в целом не очень понимаю, про что же мне хотели рассказать. Дело в том, что замах у текста – на какой-то целостный образ биографии, чтоб не сказать – судьбы (зачин напоминает, например, известное стихотворение Евгения Бунимовича «Неглинная река»). А в итоге ровно ничего существенного мы про эту судьбу не узнаём. То ли текст недописан, то ли недодуман...
- Андрей Килокин, 1983 г.р., Краснодар
Автопилот
скрыть рецензию
Мне кажется, что Данила Давыдов здесь несколько увлёкся собственной концепцией по другому поводу (насчёт восьмистишия как твёрдой формы, задающей определённую схему развития лирического сюжета) и двинулся в сторону от непосредственной реальности предложенных текстов, в которых доминирует не столько равновесная двухчастная конструкция с тезисом и антитезисом, сколько поступательное движение образа с финальным его опрокидыванием, сосредотачивающим весь ударный смысл текста в последней строчке или двух. Соответственно, из финалов Килокина по меньшей мере один превосходен («а для врага / у них есть душа другая»), ещё два наводят на размышления («для слов случайных / и церемоний чайных», «святой советский дух / а не мускулатура» — в обоих случаях логика со/противопоставления не вполне очевидна, но поскольку это финал, постольку самое время читателю её поискать). Что не отменяет отмеченной Давыдовым некоторой невнимательности автора к деталям (скажем, «ни крошки» применительно к слезам — либо просчёт, либо лишний, отвлекающий от основного сюжета кунштюк). В целом, однако, тексты кажутся многообещающими, и я бы через какое-то время посмотрел ещё — на предмет, как минимум, приглашения в нашу студию.
- Игорь Самойлов, 1982 г.р., Волгоград
На белом блюде
скрыть рецензию
Я, пожалуй, добавлю пару слов, хотя на сей раз (те, кто читает этот раздел, знают, что это бывает не так уж часто) полностью согласен с Леонидом Костюковым. Одно из характернейших проявлений отсутствия собственного месседжа — бряцание эффектными редкими словами (обратное неверно: пристрастие к редким словам могут питать и выдающиеся поэты с совершенно индивидуальным и очень глубоким месседжем — один Михаил Ерёмин чего стоит). И если возникающий в первом тексте «стюард», внезапно (невесть с какой стати) переносящий место действия не то на самолёт, не то на пароход, — просто забавная нелепость в духе Северянина, по-детски радовавшегося слову «шофер» (впрочем, время было другое, и в рамках футуристического проекта северянинское щеголяние редкими словечками вовсе не было такой уж нелепостью), то «капо из коза-ностры» в другом тексте — хороший пример того, что играющий без ясной цели и задачи непременно заигрывается: словосочетание это совершенно бессмысленно и свидетельствует лишь о том, что значение по крайней мере одного из этих двух экзотических слов автор понимает весьма смутно. И это стихотворение, благодаря своей эротической заостренности, напоминает уже не о Северянине, а о «куртуазных маньеристах», которые сознательно, последовательно и не без блеска занимаются уже много лет изготовлением эффектных и пустых рифмованных побрякушек. Очень бы не хотелось, чтобы свои бесспорные способности Игорь Самойлов употребил таким способом.
- Автор предпочел быть неназванным, 1978 г.р., Смоленск
САКСОФОН
скрыть рецензию
Текст вызывает у меня разочарование: он то вроде бы намекает на определенную авторскую состоятельность, то наносит по этим намекам чувствительные удары и в итоге завершается ничем. Отказ от знаков препинания и прописных букв понимается автором, видимо, как общее средство выравнивания интонации – это возможно, но пользоваться таким приёмом надо бы осторожнее, потому что синтаксические и логические построения, которые автору кажутся очевидными, читателем могут восприниматься с трудом. Так, в четвертом стихе поначалу совершенно неясно, какое отношение к музыкальному инструменту, спрятанному в футляре, «будто кощеева смерть», имеет «велосипедная рама», и только в следующей строке выясняется, что она и не имеет к саксофону никакого отношения, просто висит на стене, то есть начинает новое предложение; попросту говоря – в середине четвертого стиха должна была стоять точка, и ее отсутствие сбивает с толку. Да и в последнем стихе сперва прочитывается несуразное «бесполезный подарок родителям». Но это бы полбеды – в конце концов, запятые недолго и на место вернуть. Главное – что в общем содержании стихотворения сквозит такая же необязательность, неуместность, какое-то общее безразличие к сути дела, что и в этом упразднении пунктуации. Текст заявлен как меланхолическая зарисовка (музыка, никому не нужная и нашедшая последнее пристанище в куче хлама), – не бог весть как свежо, но допустим. Однако затем возникает сбой в образе говорящего: «меня и так всё устраивает вполне». Если и так всё устраивает – зачем городить огород, к чему заводить этот рассказ, и отчего в третьем стихе финальное слово «музыка» скандируется на три ударных слога и тем самым подпадает под сильнейшее эмоциональное ударение? И дальше вплоть до последнего стиха так и остается неясным, чего ради всё затеяно, а последний стих приносит совершенно абсурдное разрешение: во всем виноваты родители, попусту подарившие ребенку музыкальный инструмент, и стихотворение представляет собой претензию по их адресу. Что ж, бывает, что дети предъявляют родителям неприятный счет, и стихи об этом возможны (вспомнить хотя бы блистательное «Папа учил меня разным вещам...» Юлия Гуголева), но эта конкретная претензия выглядит глупой и мелочной – особенно благодаря избранной автором формулировке «родителям будет наука»: из предыдущего текста ясно, что говорящий в тексте субъект – давно не ребёнок, а значит, родители его – люди по меньшей мере немолодые, и если взрослый сын обращается к ним теперь с целью научить уму-разуму (дабы впредь они ему дарили что-нибудь более сообразное его вкусу?), то как-то это, прямо скажем, довольно отвратительно. Внутри какого-то прозаического произведения, как стихотворение, приписанное малоприятному персонажу, этот текст выглядел бы очень на месте. Но лирические стихи читаешь, поневоле пытаясь поместить себя самого вовнутрь стихотворения, и здесь от такой попытки довольно-таки тошно. Кабы автор так и задумывал бы – был бы разговор особый, но, боюсь, тут всё идет всего-навсего от отсутствия собственной творческой сверхзадачи.
- Майя Мифтахова, 1989 г.р., Ростов-на-Дону
Что такое?.. Любовь?
скрыть рецензию
Эта подборка — хороший пример того, что начинающему автору веление классика о том, что «пораженья от победы ты сам не должен отличать», никак не годится. Это когда кредит доверия уже накоплен на всю оставшуюся жизнь — можно относиться к собственным сочинениям стихийно: кому надо — разберется и сам отфильтрует лишнее (и то — приятнее всё же, когда автор это на тебя не перекладывает). А когда кредит ещё нулевой — «цеплять» (что обычного читателя, что эксперта) надо сразу, потому что незацепленный сразу же и уйдет в другое место. Иное дело — что «цеплять» совсем не обязательно броскостью, сразу заметным эффектом (о чём мы тут по соседству беседуем с другими экспертами по поводу стихов Семёна Пегова). Я к тому, что после первого четверостишия собирался смело сбросить файл в корзину для мусора: восторженные девушки любого возраста, включая пенсионный, километрами пишут про «серебряный снег» и «искрящийся смех», и никакого отношения к литературе это не имеет. Но, к счастью, размер окна для присланных текстов у меня в администраторском интерфейсе студии вмещает ровно на одну строчку больше — так что в нём торчал ещё и пятый стих: «Прохладной весенней дворничихи». И с этого места пришлось читать дальше: не совсем ясно, отчего дворничиха прохладная, но это сказано автором от себя, а не из ничейного девичьего альбома. Далее на протяжении всего стихотворения картина та же. С одной стороны — автора то и дело утягивает в мнимую романтику, мнимую возвышенность, мнимую поэтичность. Одни постоянные инверсии чего сто́ят: «полёт последний», «карусель безумная» — не что иное, как жеманство и манерничанье (очень редко такой приём оправдан), да к тому же ещё и мешающее понимать смысл: требуется несколько раз перечитать строчки «не принимает долго Матушка / Синтетических / Извращений ребенка», чтобы уяснить себе имевшееся в виду «не принимает ребёнка синтетических извращений». И уж совсем ни к селу ни к городу — невесть как затесавшийся в текст и примостившийся по соседству с Всевышним языческий бог Ярило: трудно даже вообразить, чего именно обчитался автор. С другой стороны — за всей этой шелухой нет-нет да и проглянет что-то живое. Причём я не имею в виду «точки заземления», вроде этикеток от пива и обёрток от селёдки: это просто оборотная сторона тех же псевдоромантических красивостей, чтобы поменять плюс на минус — большого ума не надо. Но вот, к примеру, кусочек
Ничего нет объективного, т.к. нет объектива, говорю же — весна — все тени размыло...
— изложен довольно коряво, но по смыслу, насколько его удаётся реконструировать («нет объектива» в том смысле, что невозможно навести картинку на резкость, как в фотоаппарате), свидетельствует о какой-никакой способности к собственному восприятию действительности. Не в меньшей степени говорит об этом весь сюжет со смертью сигарет, неупокоенными останками фильтра и восходящим к Богу дымом: не то чтобы это было хорошо (есть в этой истории нечто от сказок Андерсена, с их обаятельными, но по сегодняшним меркам несколько простоватыми всё же олицетворениями) — но, как говорится, что-то в этом есть... Ну, а вывод обычный: больше читать современной поэзии (в данном случае, наверное, не только современной, потому что нет ощущения, что классика XX века особенно усвоена автором) — и пытаться понять, что же и зачем ты можешь сказать от себя такого, чего не видят, не чувствуют, не знают, не понимают все остальные.
- Семён Пегов, 1985 г.р., Смоленск
Один Гамлет
скрыть рецензию
Три отзыва на одного автора – это у нас пока маленький рекорд. То, что этот рекорд установлен Семёном Пеговым, – конечно, не случайно: связано это с тем, что стихи его (соглашусь с Леонидом Костюковым) броские, с элементом эстрадности. И это (опять соглашусь с Леонидом Костюковым) настораживает: броскость предсказуема и воспроизводима, к тому же она приводит к быстрой народной любви, что для молодого автора особенно неполезно. И, да, след Маяковского в стихах Пегова несколько очевиднее допустимого – что само по себе занятно, потому что в обозримом прошлом, кажется, одаренные молодые авторы интереса к Маяковскому особо не проявляли (за вычетом, разве что, Дмитрия Чёрного, которого этот интерес привёл в итоге на пост функционера в молодежной организации КПРФ); впрочем, не обошелся без Маяковского Андрей Родионов, чье имя так и просится в финальный (и тоже совершенно справедливый) пассаж Костюкова о том, что возможен «новый поэт, который сумеет превратить мертвую зону в цветущий сад. Но это будет другая мертвая зона, а этот поэт будет очень непохож на Маяковского» (кстати, ряды авторов, уведенных Родионовым «на неплодородную почву», тоже стремительно растут). Тем не менее мое несогласие с Леонидом Костюковым оказалось достаточно велико для того, чтобы я взялся тоже отозваться о стихах Семёна Пегова. И не в том даже дело, что итоговая мораль Костюкова – «Ничто не стареет так быстро и невозвратно, как вчерашний модернизм. Читайте Ходасевича, Мандельштама, Г.Иванова, Заболоцкого», – кажется мне внутренне противоречивой (вообще-то ранний Заболоцкий и поздний Мандельштам, равно как и Георгий Иванов в «Распаде атома», – модернисты настолько, насколько простодушному Маяковскому и не снилось, но про их устаревание речь, конечно, не идет). А в том, что – если вернуться все-таки к стихам Семёна (замечу в скобках, что, с моей точки зрения, непроизвольное выруливание разговора на подобные общие темы и общезначимые имена – это изрядный плюс тем стихам, по поводу которых он возникает), – мне сложно согласиться с однозначностью оценки Леонида. Не то чтобы мне эти стихи сильно нравились. Но вот чего я в них не вижу – так это вменённой Костюковым холодной алгоритмизованной предзаданности. Да, элемент бравирования остроумием (в метафорах, цитатах, перебоях ритма) – имеет место. Но лирический посыл при этом – вполне спонтанный, если угодно – искренний. Вот мне как раз в нем, скорее, не хватает глубины рефлексии – за которую пеняет Костюков и которую одобряет (отчасти, кажется, вчитывая её в исходный текст от себя) Олег Дарк. Скажем, декларация «Поэзия в жопе. Только начнёшь, и уже старик. / Разводишь руками, бубнишь про былой азарт» подростково-нерефлексивна ровно настолько, чтобы подорвать художественный вес всяческих отмеченных Дарком тонких манипуляций с шекспировскими образами (неслучайно она текстуально совпадает с древней рок-песенкой: «Где теперь искать тебя, пропащий? / Оглянёшься – ты уже старик»; автор имеет полное право не знать репертуар группы «Воскресение», в отличие от цитируемых по соседству «Запрещённых барабанщиков», – тут характерно именно бессознательное снижение гамлетовского вопроса до полупародийного гамлетизма на уровне «Гамлет мямлит» – тоже, кстати, созвучие, которое Пегов не первым придумал). Ключевая автохарактеристика лирического субъекта Пегова — «внешне барочен, внутри готичен» (в этом он опять с Маяковским совпадает), но одно из модных поветрий эпохи (думаю, скорее оно, чем собственные частные обстоятельства) — синдром Шаргунова, условно говоря, — заразило его представлением о том, что «чем вживаться здесь в самого себя» — лучше «выглядеть, как сибиряк, здоровым». И во всех текстах основной конфликт — этот: надо бы выглядеть здоровым — получается не особо-то — приложим дополнительные усилия, ударим себя кулаком в грудь посильнее, авось получится. Мне скорее симпатично то, что этот конфликт, в общем, осознан автором, так что на претензию в недостаточной глубине рефлексии он может ответить: «А я и не собирался, а мне и не надо!» Но именно эта осознанность и вселяет определённые надежды на — согласен с Леонидом Костюковым — взросление. Но выражающееся не в непременном отказе от авангардистского инструментария (хотя, в самом деле, «барочный сибиряк» у нас уже есть — Вадим Степанцов, — и, кажется, в тупиковости этого пути никто не сомневается) — а в принятии себя (и, как следствие, ответственности за себя и свой индивидуальный голос, и, как дальнейшее следствие, ответственности за других и за космос современной русской поэзии в целом, — только в такой последовательности это работает). В этом случае, бывает, и совершеннейшая «внешняя барочность» (у Аркадия Драгомощенко, или Александра Гольдштейна, — совсем не в том русле, в каком сейчас пытается двигаться Семён, но тем не менее) оказывается мощнейшим ресурсом самопознания.
- Виктор Рзянин, 1994 г.р., Волгоград
"Когда за тонкостью зеркал..."
скрыть рецензию
Есть в этом стихотворении некое обаяние — вопреки очевидной некоторой неуклюжести (а отчасти, может быть, и благодаря ей). В отличие от некоторых стихотворений, о которых шла речь в этой рубрике раньше, привязка к литературному источнику здесь, мне кажется, обоснована — и потому, что Алиса увидена и описана очень лично и субъективно, и потому, что ее появление в тексте подготовлено (сперва зеркалом, потом словом «по-английски»). История побега в зазеркальную страну описана деликатно, полунамеками, но при этом вполне отчетливо — это, в принципе, признак определенного мастерства. Однако вклинившийся в середину кусочек «прямого высказывания» (Хотя кому какое дело. / Меня давно никак не замечает / огромный мир. А если и заметит, / то как помеху собственному счастью.) не выглядит ни оправданным, ни убедительным — именно потому, что, в отличие от остального текста, дан «в лоб», настоятельно и даже с некоторым перегибом (вряд ли для огромного мира существование лирического героя этого стихотворения может быть такой уж помехой). Некоторые отдельные выражения не вполне удачны — начиная с «тонкости зеркал» в первой же строке (и множественное число тут ни к чему, и перевод прилагательного «тонкий» в существительное) и вплоть до неловкого «улыбкою ... вычёркивал» в концовке. Но это мелочи по сравнению с общей способностью совсем юного автора удерживаться от фальшивого и риторического.
- Автор предпочел быть неназванным, 1984 г.р., Самара
Стихи
скрыть рецензию
Едва ли не самая страшная опасность, подстерегающая молодого автора, — красивость. Нельзя путать это свойство с красотой: красота уникальна и индивидуальна, а красивость сочиняется по готовым схемам и шаблонам. В частности, есть целый пласт лексики — отдельных слов и устойчивых словосочетаний, — которые заранее, априорно привязаны к поэтическому высказыванию определенного типа и призваны сделать его красивым по заранее известному рецепту. Стихи, где имеются уступы и порывы, где призраки грезятся, а пальцы леденеют, — это стихи, безнадежно больные романтической рутиной. А «вороньё сомнений» вообще выскочило из старой-престарой пародии Владимира Соловьёва на ранних символистов: «Но не дразни гиену подозренья, Мышей тоски! Не то смотри, как леопарды мщенья Острят клыки!» И отдельные робкие попытки сказать хоть что-то от себя, отдельные удачные строчки («январь сменялся январём», например) тонут в заёмном и ничейном. И лишь во втором стихотворении подборки — особенно в последней его части, про рыбок, — вдруг выясняется, что автор-то что-то может и сам, без инерции вековой и полуторавековой давности: история с рыбками дана не совсем внятно (собственно, требуется некоторое усилие, чтобы сообразить: речь не про «взгляды рыбок», а сами взгляды и есть рыбки, — не повредило бы тут тире), но тут я узнаю́ хоть капельку нового и персонального. А дальше, увы, снова начинаются «нездешние цветы», «невыплаканные слёзы» и прочая рутина, рутина, рутина...
- Сергей Кубрин, 1991 г.р., Кузнецк, Пензенская обл.
Взгляни на солнце
скрыть рецензию
Я, в принципе, совершенно согласен с Леонидом Костюковым насчет недостатка индивидуальности. Но поскольку мой коллега упомянул про мою «апологию верлибра» — на всякий случай пару слов добавлю. Верлибр, конечно же, сам по себе ничем не лучше рифмованной силлабо-тоники: в одном случае автор должен ясно давать себе отчёт, зачем ему метр и рифма, в другом — зачем ему их отсутствие. Важно, что ни то ни другое не является «поэзией по умолчанию» — чем-то, что само собою разумеется. И когда я встречаю стихотворение с рифмами «бродят — хороводы» и «наверно — последний» — у меня возникает подозрение, что автор пишет в рифму не потому, что ему это в данном конкретном стихотворении для чего-либо нужно, а потому, что ему в школе сказали, что так положено. Но, как всегда, формальный аспект не существует в отрыве от содержательного: дело в том, что и по смыслу многие стихи Сергея Кубрина необязательны, тривиальны. Однако поэзия может ведь и акцентировать эту тривиальность и необязательность — это называется примитивизмом: сама тривиальность переживания и его выражения попадает в фокус внимания автора. И вот кажется, что пару раз (стихотворения «Взгляни на солнце...», «Трещит над лестницей свет...») автору это удаётся — и тогда именно примитивные и неточные рифмы оказываются как нельзя более к месту.
- Автор предпочел быть неназванным, 1981 г.р., Майкоп
Я сторож брату моему...
скрыть рецензию
По своей смутной притчеобразности стихотворение немного напоминает поэзию Николая Байтова — что само по себе отчасти неплохо (вообще «похоже на такого-то» — не комплимент, но Байтов сам по себе настолько ни на кого не похож, что быть на него чуть-чуть похожим для начала неплохо). «Пошлый текст» в начале — это, по-видимому, и стандартный наказ отца старшему из братьев («ты за него отвечаешь...»), и библейский текст, из которого взят ключевой оборот «сторож брату своему». И вот это неясное мерцание ветхозаветного подтекста из-под курортной картинки в самом деле цепляет своей одновременной неотменимостью и неразрешимостью. Но третье четверостишие в этой перспективе выглядит лишним (и особенно торчит в нём совершенно чуждое по духу и стилю слово «мажордом»): в остальном тексте курортно-бытовой отец двоится с небесным Отцом, а в этой строфе они вроде как расподобляются.
- Иван Полторацкий, 1988 г.р., Алматы — Новосибирск
СВетер
скрыть рецензию
Я вижу в этих стихах главное условие поэтического творчества — попытку увидеть мир своими глазами и сказать об этом своими словами. Но попытка эта оказывается не слишком удачной. Отчасти потому, что (возможно, помимо воли и сознания автора) ритмика, интонация, образная структура стиха очень уж напоминают о Маяковском. Но больше потому, что в самом авторском сознании слишком много неотрефлексированных стереотипов литературного и культурного происхождения. Это особенно видно во втором стихотворении, построенном на противопоставлении детской искренности — взрослому цинизму «тех, кто клеит на небо ценники»; в таком прямолинейном виде эта идея давно стала трюизмом (или, как теперь говорят, «баяном»), и даже явная отсылка к «Маленькому принцу», показывающая, что автор отдаёт себе отчёт в том, что он это всё не сам придумал, не спасает дела: «детская» тема для сегодняшней литературы очень важна, но в гораздо более неоднозначном понимании. Вообще кажется, что «подключение культурных кодов» даётся автору тяжело и неорганично: и античные божества («Этой ночью мы любим друг друга всерьёз, Без античных божеств, без планет и шарниров»), и Каин («глаза выдают дальнее родство с Каином») возникают в текстах невпопад и только сбивают с толку (с Каином в родстве все люди, потому что Авель детей не оставил, — но это ли имеется в виду? и отчего античные божества делают любовь несерьезной?). Точно так же не идут автору пафос и многословие. И вроде бы у меня выходит отрицательный отзыв, что, по крайнему моему убеждению, бессмысленно. Но дело в том, что кое-где по текстам разбросаны небольшие, в одну-две-три строчки, фрагменты, в которых автору удаётся быть тождественным самому себе: схватывать моментальное впечатление или душевное движение и передавать его простыми и единственно точными словами. «Этой ночью все звёзды — дети» — хорошо само по себе, без длительных предисловий про ангелов, богов и злокозненных взрослых (и даже без привязки к Сент-Экзюпери). Точно так же хорошо само по себе (готовое хайку!) —
Рано или поздно каждый одуванчик влюбляется в ветер.
Причём важно, что вот эти самые удачные строчки автор ставит в концовку — понимая (интуитивно?), что ради этого всё и затевалось. И вот если найти в себе силы оставлять только то, ради чего всё затевалось, — получится поэзия. Хотя, быть может, лично Иван Полторацкий выберет и какой-то другой путь развития — потому что наряду с вот такой «неслыханной простотой» можно добиваться и оправданности патетических деклараций и культурных привязок, чтобы получалось убедительно и обоснованно.
- C. Кукушкина, 1985 г.р., Самара
Сон Антона (фрагмент фрагмента рассказа)
скрыть рецензию
Это, по-видимому, тот случай, когда по части затруднительно судить о целом (и автор намекает нам на это странным обозначением «фрагмент фрагмента»). Дело в том, что в принципе моделировать реальность сновидения — задача в большей степени приятная, чем сложная и ответственная: сон на то и сон, что в нём может случиться примерно что угодно (так — не во всякой реальности, отличной от реальности «реальной»: скажем, абсурдный мир произведений Даниила Хармса некоторым специфическим образом весьма строго регламентирован, в нём очень многое неуместно и невозможно). В связи с этим онейрологическое письмо (онейрология — не вполне научная дисциплина, ведающая изучением сновидений) естественным образом оборачивается одним из двух. Или упражнением в стиле — также не слишком сложным, поскольку самодостаточным (нет внешних задач и мотиваций, нечем поверить гармонию: вот заканчивается этот «фрагмент фрагмента» странным словом «гологолограмма» — и невозможно уяснить себе, это такой хитроумный образ или опечатка). Или — туманной притчей или монтажом минипритч. «Фрагмент фрагмента “Сна Антона”» можно рассматривать именно таким образом — и некоторые из этих минипритч (даже свёрнутые в одну-единственную метафору) выглядят вполне убедительно: «Девушка плотно набита котятами» — это, думаю, хорошо; корова с алмазными глазами, испражняющаяся компьютерной техникой, — тоже неплохо (особенно держа в уме различных религиозно-мифологических коров с их семантической нагрузкой); обращение героя к своей отрезанной голове: «Не бойся. Я только хочу посмотреть, чем я теперь смотрю» — не только убедительно, но и, вполне возможно, глубже, чем автор имел в виду. Какие-то другие ходы вполне предсказуемы (скажем, мотив отрезания головы ножницами выглядит довольно тривиальным). Но в целом-то основной вопрос — как всегда, о задаче, о сообщении: к чему нам это всё вообще рассказывается? И понятно, что значение фрагмента определяется значением целого. Если весь текст посвящен описанию блужданий героя по безрадостному миру собственного бессознательного, то не совсем ясно, зачем городить огород столь большого размера (из опыта авторов, работающих в более или менее сопоставимом направлении, — скажем, Георгия Балла или Ларисы Шульман, — мы знаем, что довольно бывает иной раз и пары абзацев, на худой конец — пары страниц). Если же фрагмент помещён в какое-то иноприродное целое (а традиция «вставных новелл» с изложением содержания сновидений — вполне почтенная, от Николая Чернышевского до Михаила Гаспарова), то для предметного разговора о нём необходим контекст. Кажется, что в контрастном по стилистике и оптике окружении этот отрывок мог бы звучать не только эффектно, но и эффективно с точки зрения художественных задач.
- Вадим Савельев, 1986 г.р., Самара
Из цикла "Чревоточец"
скрыть рецензию
Я с некоторой настороженностью отношусь к публицистическому отклику поэзии на текущие события — но, тем не менее, первый текст в подборке кажется мне наиболее удачным. Это не значит, что в нём всё ровно. Скажем, «ремейки заповедей» — сказано эффектно (столкнулись слова с очень разной стилистической окраской), но ежели задуматься, то не вполне ясно, о чём речь (ремейк — повтор с переделкой, с адаптацией к новым условиям, а не кардинальная отмена, которая, похоже, здесь подразумевается); вся вторая главка производит впечатление отклоняющейся по смыслу вставки (тем более что речь в ней вроде бы об индивидуализме и разобщённости поколения, тогда как в первой главке гораздо более развёрнуто и убедительно проведена обратная идея: про стадность); обороты вроде «на грёбаной нашей планете» не кажутся мне хорошим решением, поскольку, некоторым образом, выдают доказываемое художественными средствами за уже известное заранее. В концовке я не понимаю, откуда взялся литий, но это, возможно, я просто не в курсе каких-то новейших технологических сюжетов. При всём том претензии подобного рода не отменяют убедительности и выразительности многих фрагментов (особенно, пожалуй, первого строфоида, дающего тексту очень большой энергетический заряд).
От второго текста, «Атлантиды», по инерции ждёшь примерно того же — и не получаешь: он как-то уклоняется в сторону, так что к четвёртой части перестаёшь понимать, какое отношение она имеет к первой (мотив разведённой в воде крови, заявленный вначале «кровавой мэри» и подхваченный в конце «рыжей водой», недостаточно отчётлив, чтобы закольцевать стихотворение). Вообще есть ощущение некоторой недодуманности используемых приёмов: скажем, персонифицированная улица с неизбежностью вызывает призрак Маяковского, который вроде бы тут особо ни к чему (хотя богоборческий пафос ему и созвучен), а подхват «терять — потеряли» на переходе от второй главки к третьей скорее сбивает с толку, потому что субъект действия меняется... Но и здесь есть убедительные и яркие образы и конструкции — от подсчёта имён погибших до умывающего руки бога.
На этом фоне «Мария» и «Голгофа» меня, скорее, разочаровали. Есть в их религиозных привязках что-то принуждённое (и характерно, что в «Марию» религиозный мотив попал задним числом — я нашёл в Интернете более раннюю версию, окрашенную в более выраженные эротические тона). Принадлежность всех текстов к одному циклу смущает: всё ж таки цикл предполагает известную цельность авторской позиции, а бог «Голгофы» и бог «Атлантиды», кажется, плохо совместимы в одной голове.
Боюсь навязывать автору движение в том направлении, которое более симпатично лично мне, — но удачи всех текстов непременно связаны, мне думается, с пристальным вниманием к предметным и речевым характеристикам сегодняшнего дня. А неудачи — с более умозрительными конструкциями.
- Евгения Потёмкина, 1989 г.р., Москва
Стихи
скрыть рецензию
Должен признаться, что я это стихотворение понял не до конца (что, может быть, и неплохо: иной текст прочитывается как озарение – «надо же, как очевидно!», иной – с трудом расшифровывается со второй, третьей, десятой попытки). Что за «он»? То ли человек в поезде, то ли человек, отождествляемый с поездом... В пользу второй версии вроде бы говорит цитата в конце – рассказ Платонова «В прекрасном и яростном мире» ровно про такое отождествление, только там оно связано с героическим порывом, со стихией человеческой мощи – трудовой и технической, – которая превозмогает стихию природную: смерчи и молнии, – а здесь обе стихии дегероизированы до мелочности. А что за она? То ли попутчица, то ли земля, по которой проходит поезд... Но во втором строфоиде (так называют в науке отделённые отбивками части стихотворения, если они неодинаковы, разной длины и структуры) вдруг вместо сухопутного транспорта возникает водный – и тут не совсем ясно: видимо, это монтажная склейка, «она» съездила на юг на море и успела вернуться, – допустим. Тогда в третьем строфоиде – выходит дело, снова юг, воспоминание о нём? Но если так, то каким образом «он», как и «она», присутствует во всех трёх эпизодах? Или это не один и тот же «он»? Непонятно – хотя есть впечатление, что как-то этот кубик Рубика собирается, надо только сообразить, в какую сторону сдвинуть точку сборки.
Хорошо и правильно, что писано стихотворение хотя и верлибром, но с большим вниманием (может, и неумышленным, на уровне интуиции, – тем лучше) к звуку и ритму: стремительной – смотрит, сладкие тополи – подсолнухи и т.п. – ничего особенного, но на общее ощущение неслучайности, внутренней мотивированности сказанного такие вещи работают.
Любопытно было бы взглянуть на какие-то ещё тексты того же автора (можно напрямую на адрес Студии).
- Михаил Семёнов, 1990 г.р., Ташкент — Москва
Три стихотворения
скрыть рецензию
Несмотря на то, что первое стихотворение начинается со слов «у меня», трудно усомниться в том, что отправные точки и побудительные мотивы этой поэзии лежат в сфере культурных впечатлений, а не личных переживаний. Хорошо это или плохо – на сей счет есть разные мнения; я бы сказал, что хорошо, когда личное и культурное в тексте встречаются и оказываются друг без друга невозможны, друг с другом сплавлены (вот буквально сейчас у нас в «Ориентире» Илья Кукулин пишет об этом применительно к Сергею Гандлевскому). В этих стихах, как мне кажется, не хватает именно личного поворота – хотя в третьем тексте он до некоторой степени присутствует закадрово, потому что в нём не просто скрещены два культурных сюжета, наполеоновский и андерсеновский, но само это скрещение окрашено мотивом детскости, инфантильности мировосприятия (особенно это заметно в концовке) – а этот мотив для новейшей поэзии очень важен (об этом подробно писали тот же Кукулин и другой критик, Алексей Верницкий; думаю, мы обсудим эту тему на нашем Форуме). На уровне образного ряда и построения лирического сюжета, мне кажется, автор временами недодумывает до целого, ограничиваясь локальной убедительностью этой строчки, этого словосочетания. Первые две строчки про Раскольникова сами по себе неплохи – но ежели он УЖЕ угодил в тюрьму во втором стихе, отчего же свой удар топором он совершает только в восьмом? Сперва наказание, а потом преступление, – это уже не Достоевский, а Кэрролл. Впрочем, и с локальной убедительностью местами есть затруднения: скажем, «колет обухом топора» – не то чтобы невозможно, но вызывает при чтении легкий дискомфорт (все ж таки колют лезвием – а обухом скорее проламывают, пробивают). Схожий дискомфорт возникает от оборотов «поднимает день под своё крыло» (одно?), «по ломаной суше» (кто и как поломал сушу? или «ломаная» здесь в геометрическом смысле?) и др. И пару слов о рифме. Рифма, как и всё остальное в стихе, не бывает хорошей или плохой сама по себе – ее оправданность выявляется в контексте. И потому пара «мороз – войск» в третьем стихотворении на рифмопару, конечно, как таковая не тянет, но на фоне сильнейшей пронизанности текста внутренними созвучиями не вызывает особого сопротивления. И наоборот: рифма «Раскольников – покойников» как бы претендует на изощренность – но у изощренных рифм (и других стиховых изысков) часто обнаруживаются авторы, и эта – не исключение: она встречается в старой и очень известной песне Умки (Анны Герасимовой); а неосознанная цитата часто бывает не к месту. В целом, однако, все три стихотворения заставляют ожидать большего. Автора будем звать в студию.
|