Студия

Стихотворения Ивана Мая очень точно выражают эмоции, настроения, картинку (ровно в той степени, в какой она нужна для передачи состояния). Автор вступает в тонкие, доверительные отношения с языком. Это хорошо? Несомненно, да. Ситуация, однако, меняется, когда я начинаю думать о перспективах этого метода. Описывать так же точно и искусно другие тонкие перепады состояний? Вряд ли это что-то добавит к поэтике. Перейти к сильным эмоциям, действиям? Ничто здесь не предполагает успешности этого перехода. Думаю, автору вскоре придется завершить один этап и практически с нуля начинать следующий.

Отрывок (зарисовку?) Вики Сушко трудно оценить, точнее, трудно судить на основании ее о способностях автора – или о чем бы то ни было. Это как одна верно взятая нота на скрипке – или одна успешно смешанная краска. Можно представить себе такой фрагмент (м.б., немного короче) в прозаическом тексте, где будут другие фрагменты, краски, ноты – и по характеру, и по тону. Если автору кажется ценным смысловой заряд сказанного, это не так. А попытка движения к художественности есть, довольно робкая и частная.

Есть одна крайность – когда начинающий (возможно, не молодой) автор опрокидывает на того или иного представителя литературного сообщества, оказавшегося в роли эксперта, гигантский объем написанного. Это вызывает растерянность и раздражение. Здесь другая крайность – говорить пока практически не о чем. Чувство соразмерности вложения в художественный текст (не буквально времени, сил и количества знаков, но и этого тоже) и пытливости к миру по поводу этого текста тоже, наверное, воспитывается постепенно.

Главной проблемой Натальи Елизаровой является проблема ритма. По-моему, она сама это чувствует и пытается как-то раскачать общедоступную и потому непригодную матрицу. Остальное – сам импульс стихотворения, лексика, образы – убедительно. Есть отдельные занозы (зачем сажать ели там, где груши...), но это устранимо.

В стихах Олега Филатова отчетливо слышится эмигрантская нота – легкая усталость, чужой (парижский?) воздух, ходасевич-адамович-иванов. С одной стороны, это, может быть, самый чистый источник в русской поэзии ХХ века. С другой, эмигрантов первой волны мучила своеобразная вынужденная отслоенность от повседневности, невостребованность (не поэтическая, а жизненная), выброшенность на песок. В стихах молодого автора, живущего на родине, эти мотивы не могут не тревожить – органичны они или нет. У Филатова, кажется, органичны – поэтому тревога не чисто эстетическая. Еще я дал бы автору немного парадоксальный совет – обратить внимание на советскую поэзию, в первую очередь – на Фатьянова. По-моему, у Олега Филатова есть мелодический потенциал, который он немного сдерживает.

Но – наверное, это надо сказать вслух, хотя и так ясно, - это очень хорошо.

К произведениям этого жанра возникает не то чтобы двойной счет, а две системы ожиданий (оценок, требований, претензий). По отдельному мини-эссе и в целом, структурно.

Отдельные миниатюры (максимы, стихотворения в прозе) здесь мне ОЧЕНЬ нравятся. Они превосходны по ритму, достаточны (но не избыточны) по мысли, очень свободны, не становятся тошнотворно назидательными — за счет спокойной, взвешенной интонации. Они не пыжатся непременно стать парадоксами, не боятся повторять банальные общие места: автор знает, что интонирует их по-своему. В общем, хорошо.

С точки зрения организации — сложно судить по фрагменту, хоть и довольно обширному. Видимо, автор разбил свою коллекцию на тематические циклы. Это хорошо. Видимо, циклы продолжают один другой («Военный требник — 4»). Это скорее плохо. Хотелось бы направить прожектор в следующий угол. Видимо, циклы недлинные и не успевают прискучить читателю. Это хорошо. Порядок произведений внутри цикла кажется мне довольно случайным. Это скорее плохо...

Отбор и организация материала — вот метод «возгонки качества» в этом жанре. Это вполне посильная и приятная работа. А что организовывать, тут заведомо есть.

По-моему, в рассказе Юрия Руднева лучше всего удались описания — огоньки, трубы, дым. Диалоги очень насыщенные, смыслонесущие, но, опять же, на мой слух, в ущерб органичности. Все же высший пилотаж диалога — когда слышишь живые голоса, живые реплики, м.б., мусор речи. Здесь слишком организовано, слишком выписано. Очень хороша мысль о том, как измерять время (в сигаретах). Есть языковые небрежности (например — «Третий день он гулял с собакой значительно больше обычного» — собака вдруг стала больше обычного?). Есть и лишние слова, и целые буксующие фразы

Переходя от деталей к целому — мне кажется, на такой небольшой объем текста слишком много героев, размашистых переходов. Так, «мужик» внизу с его заботами совсем схематичен, от него остался один контур.

Но в прозе фактура важнее сюжета и вообще категорий целого. Это перспективно.

В стихотворениях Сергея Кубрина видно главное – подлинность и чистота первого поэтического импульса, здоровое ядро стихотворения. Это движение пока что растворено в немного избыточной словесной материи, как бы разбавлено, продолжено в стихе. Автор на данный момент учится варьировать ритм, добавлять «непоэтические» слова в ткань стихотворения. Как литературная учеба (точнее, лаборатория) это замечательно. Если подходить к этим стихотворениям как к готовому «продукту», без скидок на молодость автора, то мы будем вынуждены сопоставлять эти стихи со всем корпусом русской поэзии. И признаем, что все попытки Кубрина уже совершены – лаконичнее и радикальнее. На будущее и не только для Сергея – а как хотя бы пытаться устоять «против всех»? Рецептов, естественно, нет, и все-таки – надо стремиться уклониться от сопоставления, индивидуализироваться.

        Если честно, мне в поэтических опытах Александра Журова понравилось буквально всё. Во-первых, в них торжествует свобода — или, что почти то же самое, совершенно отсутствует инерция. Неожиданно пропадает рифма, неожиданно возвращается. Казалось бы, абстрактные понятия, условные и даже несуществующие объекты становятся вещественными и зримыми. Банальная дежурная сентенция, попав между двумя яркими образами, вдруг как бы очищается от шелухи.
        Александр Журов не стремится специально быть понятен, не занимается расшифровкой, доверяет читателю. С другой стороны, он не стремится быть непонятен. Что еще важнее, он не стремится выглядеть умудренным и взрослым, не стесняется быть собой, что является первым признаком настоящего взросления.
        Возможно, Александр не сообщил мне пока что чего-то такого, чего я еще не знал. Но это скорее относится ко мне, чем к стихам. Я вижу очень одаренного человека, и мне интересно, что он дальше напишет.

Что хорошо в миниатюре Александра Черо? Что в ней – если мыслить категориями целого и частей – все напрасно, никакие элементы не служат системе. Показательно – буйство красок попадает в глаза дальтоника-кота. Дальше идет вихрь его сознания – не приводящий к действию, да и облечение его в слова условно. Миниатюра скреплена этакими полурифмами, фонетическими сгущениями – для чего? тоже непонятно. Вместе с тем я не иронизирую, когда отношу все эти несоответствия к достоинствам. Александр Черо интуитивно ощущает самодостаточность – цветового ряда, звукового, осязательного. Именно здесь происходит литературное преображение, если хотите – чудо. А смысловая цельность – как раз служебная штука, чтобы не распадалось. Эта обратная гоголевская оптика, когда целое подчиняется частям, очень перспективная и счастливая. Можно было бы эти яркие бесполезности сделать еще ярче (и бесполезнее).

И еще – не то чтобы критика, но необходимая оговорка, – миниатюра отчетливо отсылает читателя к Серебряному веку. В плане литературного роста она очень хороша. Как готовый «продукт» – сомнительна. Потому что (это мое твердое убеждение) архаичность сама по себе невозможна. Она должна быть как-то отрефлексирована, отыграна – или разрушена.

        Наверное, молодого автора интересует, талантлив он или нет, затем и обращается к экспертам. Насколько эксперт может (исходя из своего опыта) судить на такие темы – автор талантлиа бесспорно, и эта талантливость чрезвычайно быстро диагностируется. Практически по любому абзацу ее повести. Вообще, главное, что очень трудно улучшить или изменить, что присуще автору, а не отдельному произведению, - ритм прозы, дыхание прозы, свойства малого, – у автора очень хороши. Проблемы начинаются на уровне организации в целое.
        Повесть очевидно избыточна. Она похожа на обед с серьезной переменой блюд, да и каждого блюда немножко больше, чем надо. Автор имеет, например, пятнадцать превосходных иллюстраций одной расстановки (скажем, мудрый учитель – тупые ученики). Для движения текста достаточно одной-двух. Автор методично приводит все пятнадцать. Получаются блюда для сервировки стола, но не для еды.
        Повесть поднимает очень важную для молодого писателя тему – отношения с читателем. Есть такая максима – настоящий поэт или прозаик должен забыть о читателе, в отличие от масскультурного писателя, который всегда о читателе помнит и только для него и старается. Действительно, читатель – лишнее звено в творческом процессе; как только начинаешь думать, а понятно ли пишешь, а увлекательно ли, – начинается саморедактура, ограничение свободы, понижается риск – а, значит, и масштаб возможной удачи.
        Поэтому отношения с читателем надо развивать как бы в скрытой фазе.
        Я думаю, тут нет простого выхода. Прозаик развивается и профессионально, и как человек. Он становится все менее монологичен, все более диалогичен. Кроме того, возникает обратная связь. Сумма читательских упреков застревает в подсознании и сказывается на темпе и ритме следующей вещи.
        Наконец, можно править текст, но это проблематично. Можно разрушить интонацию, поэтому опираться на эту стадию не стоит.

Чувствуется явное недоверие автора к традиционно поэтическому: всяким там розам, соловьям, сладким ямбам, временам года, любви под луной. Это хорошо, и здесь мы с автором, наверное, солидарны. Но недоверие само по себе не становится ни поэзией, ни даже ее… как бы сказать, интонационным и энергетическим источником. Первое стихотворение – говорение-громыхание на некоторую тему (тоже, на мой взгляд, невнятны и речь, и тема, но это уже претензия к прозаической подстежке). Хороша в нем иссушенная солнцем кожица. Здесь мелькает что-то поэтическое.

Второе стихотворение живее и интереснее по ритму. Но чувствуется, что автор со школьной парты знаком с Некрасовым и Маяковским, с ними как бы вступает в диалог, а Бориса Поплавского не читал. Между тем, по-моему, автору ближе Поплавский. Знакомство с ним могло бы стимулировать серьезное движение вперед.

Конечно, это очень хорошо. Если учитывать молодость автора, невероятно хорошо, хорошо без оговорок, очень зрело, гармонично, мощно. Если же обойтись без скидок на возраст и опыт и попробовать рассмотреть эти стихи по самому высокому культурному счету, то проявляется в некоторых стихотворениях очевидное (и всегда пагубное) влияние Бродского, а в других — лучших — стихотворениях Чубрикова, где удлиняется строка, — менее очевидное и более благоприятное влияние. Просодия, мелодические ходы, открытые в 30-х годах в Париже Анной Присмановой и «переоткрытые» в конце ХХ века в России. Чубриков уже сейчас превосходно пишет реальность остановленного или плавно текущего времени, скорее состояние, чем действие, своеобразный медитативный кадр Тарковского.

Предугадать динамику развития поэта, наверное, невозможно, но отсюда видны два пути: расширять круг предметов письма, включая туда самые «неподходящие» — темповые, сюжетные, — и уточнять собственную мелодическую систему.

Подход Юлии Ивановой к стихам можно сопоставить со знакомством с фортепьяно или с живописной палитрой. В такой ситуации юный «художник» часто удовлетворяется одной нотой (краской), созвучной его настроению, и начинает аутично тренькать (возить кистью). Можно добавить, что молодежь вообще склонна к меланхолии, а когда не склонна, то не обращается к творчеству, – и клиническая картина «начала» возникает удручающе ровная.

Юлия Иванова поступает принципиально иначе. Она пробует ноты и их созвучия, краски и их сочетания. Если выйти, наконец, из метафоры и начать говорить буквально – разные ритмы, разные лексические пласты, сочетания слов. Ритмы – важнее. За этим стоит радость обращения к материалу, собственно радость стихописания. Это, по-моему, очень обнадеживает. Очень обнадеживает, что не видно парализующих и лишающих индивидуальности мощных влияний.

Жду, что будет дальше.

С точки зрения человека среднего и выше возраста, неплохой, но сильно предсказуемый рассказ. Скорее, впрочем, стихотворение в прозе. Восхищение вечным подростком Маяковским, бессмысленный (извините) культ молодости, нечаянно совпавший с социально насаждаемым. В 20 лет страшно подумать, что когда-то будет 25. Очень хочется сохранить навеки первозданность и интенсивность чувств, вот только почему (если честно) так херово, что приходится постоянно пить… Но нет! Главное, ребята, сердцем не стареть. Чтобы не стать одним из миллионов. Но вот только отчего тогда этот один из миллионов несет свой жизненный крест как-то спокойнее и с лучшей осанкой?.. Может быть, из-за своей примитивности?

Впрочем, задумываться об этом нельзя. Так же, как и о том, что невозможно понять смысл целого (человеческой жизни, например, своей), напряженно вглядываясь только в одну точку. И т.д. Эту молодежную кашу мы уже хлебали. И уже обкушались. Скучно даже полемизировать с этим лирическим посылом всерьез. Выдвинем ему только одну литературную претензию – он у сотен молодых авторов одинаков, а потому заведомо неинтересен.

А теперь к художественности. Импульсная форма, выбранная Анной Ропперт, идеально отвечает необходимому примату чувства над мыслью. Ритм прозы есть. Чуть-чуть меньше цитат из Маяковского – и произведение идеально выразит то, что оно сейчас выражает почти идеально. Меня это выражаемое не устраивает – но и Бог со мной. Определенная одаренность автора (в первую очередь, слуховая) – налицо. А дальше – взрослеть, взрослеть, думать, читать…

Такие вот банальные рекомендации.

Хорошо, что стихотворения не похожи одно на другие. Что автор пробует освоить различные формы, приспосабливаясь к уже найденным в различные поэтические эпохи сочетаниям. Как предварительный, лабораторный период работы это правильно и конструктивно.

Не очень хорошо, если это сейчас вынести людям в качестве (попытки) готового продукта. Даже ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ классический сонет должен внутри себя заключать ответ на вопрос – ради чего меня написали в 21-м веке? Если просто так, то не надо было.

По мелочам – неточные рифмы внутри сонетной формы плохи. Это как неуклюжее движение в танце – не то чтобы всегда плохо. В фильме, как характеристика персонажа, может быть и очень уместно. Но элементарно на сцене Большого – плохо. А сонет – он типа сцены Большого.

Не так-то уж по мелочам. Когда в этой манере Андрей поминает Брута (дважды), Ницше, Канзас, Цезаря – все в порядке, потому что в лаборатории мы используем лабораторный материал. Когда заходит речь о Цхинвали, – буквально скрежет. Автор еще не готов писать на актуальные и больные темы. Это как операция на сосудах бензопилой.

Было бы глупо и неискренне для меня отказать автору в возможности успеха. Было бы безответственно сказать, что вот он – за углом. Я думаю, здесь впереди долгий и серьезный путь. Надеюсь, автора это не обижает и (главное) не пугает.

Повесть Ксении Касаткиной очень талантлива и очень инфантильна. Все, что автор хочет сообщить миру, будь то непомерное одиночество Меня перед тупым и неправильным миром взрослых, упоенное самолюбование и разглядывание себя в отражениях, сладкие суицидальные сомнения и т.п. – все это крайне талантливо изложено и крайне неинтересно по сути. Можно сказать так: пока уникальность лирического героя умещается в детскую формулу «Это Я, а там все остальные», это не уникальность, а как раз невыносимо общее место. Подростку кажется, что все взрослые примерно одинаковы (в крайнем случае, разбиты на несколько скучных психотипов), а некоторые другие подростки интересны тем, что немножко похожи на него и в состоянии понять глубины его внутренней жизни. Взрослому скорее удручающе похожими кажутся подростки, точнее – однородным представляется именно подростковое, не исчерпывающее, конечно, молодого человека или девушку. На стороне взрослого тот мощный козырь, что он был подростком и зряче отказывается от одной позиции в пользу другой.

Начиная с некоторого момента одаренность Ксении Касаткиной и ее инфантильность вступают в конфликт – и побеждает, по-моему, талант. Не в том отношении, что общие места уж так невероятно изящно поданы, что перестали быть общими местами. Нет, сколько ни взбивай воду, она останется водой. Штука в том, что художественная интуиция двигает автора туда, куда он (вроде бы) не намеревался идти. Автор взрослеет внутри произведения, по мере его разворачивания. У этого процесса могут быть два способа протекания: вместе с лирическим героем и отслаиваясь от него. Ксения Касаткина отслаивается от своей героини и как бы поднимается над ней. Там, где автор видит другую правду, сразу возникает объем вещи.

Может быть, кому-то это сопоставление покажется странным, но мне повесть Ксении напомнила «Горе от ума» - именно этим отслаиванием и перерастанием. По-моему, самое интересное стопроцентный сторонник Чацкого Грибоедов высказал как раз сверх позиции героя и в сторону от этой позиции.

Иногда повесть Ксении Касаткиной выходит на действительно страшное, иногда – на точные попадания в навязчивые сны (путешествие в деревню). Местами хороши детали – хотя, конечно, их могло бы быть больше; точная деталь – золотое обеспечение прозы при всех вариациях жанра. Возможно, повесть чересчур серьезна; ни в одном месте автор не дает нам ни одного повода для улыбки. Конечно, юмор не обязателен. Но он ведь не мешает ни трагедии, ни драме, ни романтике, ни сентименальности. Он как бы оттеняет вкус.

Если ставить вопрос – да или нет, то скорее да, то есть художественная удача. Но мне особенно интересна была бы следующая вещь Ксении Касаткиной, тем более если она как можно резче изменит художественный строй (именно удачу как раз противопоказано наследовать). А метафизический опыт никуда не денется.

Рассказ «У Лёки большие щеки», если его пересказывать, может показаться банальным и слащавым. Но написан он стопроцентно убедительно, психологически достоверно. Возникает впечатление живых людей, попавших в необычные обстоятельства, причем они сами это понимают и немного смущаются, как сделали бы и мы в их ситуации.

Трудно писать о блокаде – нужны живые детали. Они находятся – вероятно, автор расспрашивал живых участников этого ужаса. Единственная «системная» претензия к рассказу про Лёку – он очень попадает в русло «Сестры печали» Вадима Шефнера. Очевидно, что это невольная вторичность; я уверен, что автор не читал эту повесть Шефнера. Здесь опять же системная проблема – литература семидесятых (30-35 лет назад) попадает в слепое пятно между классической (изучаемой) и современной (переживаемой здесь и сейчас).

Автор очень хорошо пишет портрет, диалог, интерьер. Эта проза кинематографична. Самое ценное, наверное, – сочетание опыта, который чувствуется в деталях, и максимализма, который обычно разрушается опытом. Наверное, пошло называть рассказы «светлыми». Но хочется.

Мне понравились эти стихи. Они напоминают известный филологический этюд о глокой куздре, где на первый взгляд бессмыслица сохраняет и переносит смысловые оттенки. Представим себе такую последовательность действий и впечатлений: молодой человек (по-моему, таинственный автор мужского пола, но я не настаиваю) начинает замечать поэтическое – оно не в смысловом ряду и даже не в образном, не в фонетике, оно веет над этими рядами, как ветерок. Но впечатление от ветерка накладывается на впечатления от смыслов, образов и звуков, что-то добавляет к ним, но и не так контрастно выделяется. Возникает желание разрушить смысл, создать хаотическую последовательность образов, отказаться от магии звуков (которые близки к эффекту поэзии, но еще не этот эффект) – и в полученных руинах уловить пресловутый ветерок, убедиться в его несомненности. Здесь именно это вполне удалось. Поэтическое впечатление существует – вне смысловых и иных движений, в чистом виде. Вторая удача этого рода мало что добавит к первой. Придется вернуться к смыслам, образам и звукам, но уже точно зная – поэзия возможна…

Рассказы Павла Антипова любопытны как проба пера. Мне понравилось, как у него следует фраза за фразой, сама интонация бойкого повествования. Если совсем отвлечься от смысла проговариваемого (точнее, если так устроить прозу, чтобы это отвлечение от смысла происходило естественным путем), возникает фигура балагура-рассказчика, эта фигура живая – и тут главная удача. Если же повысить планку и поставить вопрос, например, так: что эти рассказы добавляют к прозе Хармса? – то я был бы вынужден констатировать, что практически ничего. Они скорее вычитают из нее самобытность, погружают абсурдную конструкцию в вязкую среду обычного (сериального) существования.
Можно подойти к проблеме этой прозы и с такой стороны. В рассказе «Ицхак» есть смерть ребенка, есть потеря этого ребенка приемными и биологическими родителями. В другом жанре это были бы мощные поводы для читательского сопереживания – в этом рассказе такая наивная реакция была бы неадекватной, как глупо было бы горевать по поводу вываливающихся старух у того же Хармса или смерти персонажа анекдота. Но блокируя одни наши эмоции, автор должен провоцировать другие. Проза Хармса удивительна и смешна – вот, пожалуй, и вся гамма. И умный Хармс использует ее на всю катушку – каждая его миниатюра и очень удивительна, и очень смешна, и быстро кончается. «Ицхак» не больно удивителен и вовсе не смешон – и, собственно, непонятно, какая читательская реакция предполагалась в случае удачи. А если никакая, то это тупик…

        Лучшее в стихах Игоря Самойлова – это, собственно, важнейшее, то есть ритм. Понятно, что я говорю не о размере, то есть не просто о попадании в систему ударных-безударных слогов. Стремительности или, наоборот, небыстрому течению ритма у Самойлова посвящены синтаксис фразы, тема, смысл, звук. Стихотворения состоялись; они звучат (летят, текут).
        Высказывание Игоря Самойлова не кажется мне интересным. Во-первых, оно легко отделяется от стихотворной оснастки, то есть это не собственно поэтическое высказывание, а лишь оформленное в стихи. Во-вторых, оно (опять же, на мой взгляд) чересчур всеобщее, глобальное; автор как бы ставит своей целью поразить читателя. Но мне не представляется значительным читатель, которого эти стихи поразят (его существование вполне вероятно). В общем, это инфантильно.
        Еще – эти стихотворения не складываются в цельную картинку. Между тем, многие отдельные строки вызывают образы – тоже отдельные, мгновенные. По-моему, эти стихи порождены только чувством ритма, а серьезная творческая задача возникает, когда ритм сталкивается с острой необходимостью высказывания, с устойчивой картинкой и т.п.
        Я бы сказал, что на данный момент автор немного недотягивает до своего дарования. Как только у Игоря Самойлова появится серьезный повод для стихотворения, я думаю, проблем с выразительными средствами быть у него не должно.

        Стихи Семена Пегова написаны умело, они интересны и насыщенны. Вместе с тем, по-моему, это антипоэзия. И я сейчас постараюсь объяснить эту свою оценку, чтобы не скатиться в чистую вкусовщину (это имеет право на существование, но категорически не мое). Понятно, что от эксперта ожидают немного большего.
        Давайте для начала попробуем разделить собственно поэзию и версификацию (стихосложение). Если кратко, поэзия — душа стихотворения, а слова, ритм, рифмы и т.п. — его тело. Но слово «душа», как правило, неинформативно и ничего всерьез не объясняет. Давайте попробуем зайти со стороны стихосложения — здесь все очень наглядно. Вот изящная (новая, акробатическая) рифма, вот уместный сбой ритма, вот своеобразная синкопа, ярчайшая метафора, звукопись и т.п. Непревзойденные мастера рифмы — Минаев и Курочкин, гениальный версификатор — Маяковский, да и его последователь Вознесенский в этом отношении куда выше, например, позднего Заболоцкого. Но как поэт Заболоцкий гениален, а Вознесенский (при всех вкусовых разночтениях), видимо, все-таки нет. «Можжевеловый куст» Заболоцкого построен на беднейших, общедоступных рифмах, да и вся формальная оснастка его довольно примитивна, но это великое стихотворение. «Девочка плачет — шарик улетел» Окуджавы, по-моему, вообще пример чистейшей поэзии практически без стихов, как бы души вне тела.
        Итак, поэзия постигается через впечатление, и сложно свести ее к тексту. Стихи же — словесная конструкция. Разведя таким образом понятия, я готов озвучить свои фундаментальные претензии к подборке Семена Пегова.
        Это умелые, с хорошими рифмами и выстроенным ритмом, с хлесткими фразами, с остроумно смещенными цитатами и т.п. — стихи, и ни на грош поэзии. За автором стоят находки — мы находим их вслед за ним, вторично. Завернул фантик — развернули фантик. Зашифровал — расшифровали. Возникает какая-то форма контакта (она возникает сплошь и рядом, и абсолютно не обязательно по поводу искусства). Нет одного — чуда. Нет необъяснимого (или хотя бы труднообъяснимого).
        Может возникнуть вопрос, не противопоставляем ли мы в такой формулировке содержание форме? Почему бы пресловутой невычленимой и загадочной поэзии не поместиться в умелые и даже щеголеватые стихи? Если дух веет где хочет, почему бы бабочке не сесть на эти цветы?
        Ответ такой: потому что они искусственные. Потому что (если все же поступиться деликатностью и ввалиться в келью поэта; вернуться к процессу создания стихов) стихотворения Семена Пегова требуют сосредоточенности, несмещенного состояния сознания, твердого понимания, что же ты хочешь сказать, и т.п. Они похожи на теннис. А настоящая поэзия непохожа на теннис. Она (как правило) создается в рассеянности, в смещенном состоянии сознания, и связана в первую очередь со слухом, а не с речью.
        Маяковский сбил с толку сотни молодых авторов, не одного Семена Пегова. Он ухитрился в лучших своих произведениях остаться поэтом, но увел многих и многих на неплодородную землю, если можно так сказать, насыщенного стихописания. Поэзия в другой стороне. Это не значит, что невозможен новый поэт, который сумеет превратить мертвую зону в цветущий сад. Но это будет другая мертвая зона, а этот поэт будет очень непохож на Маяковского. Ничто не стареет так быстро и невозвратно, как вчерашний модернизм. Читайте Ходасевича, Мандельштама, Г.Иванова, Заболоцкого; взрослейте…

В стихах Василия Чеснокова постоянно что-то происходит – на той самой грани звука, картинки и смысла, которая традиционно связывается в нашем сознании с поэзией. Это даже не достоинство, а как бы констатация наличия – того, что мы действительно имеем дело с тем родом искусства, который заявлен на ярлыке. Далее – более тонкие и дробные замечания.

1. Каждое стихотворение Василия Чеснокова стильно и выдержано от начала до конца. Это относится и к ощущению, и к явным элементам формы. Например, вот такие рифмы. Или вот такие импульсные строки. То есть впечатление от стихотворений стойкое и, что ли, стабильное.

2. Каждое стихотворение Василия Чеснокова непохоже на остальные. То есть оно составляет и исполняет свой индивидуальный закон.

3. Это все было за здравие. За упокой – ничего. Но мельчайшее критическое (в узком смысле слова) замечание, которое, впрочем, мне придется часто повторять, – стихотворения Василия Чеснокова чуть затянуты. Например, делается нечто. Оно же (чуть иначе) делается второй раз. Второй раз имеет смысл: во-первых, сдвиг обозначает некоторую ось смыслового смещения; во-вторых, повторение хода показывает его неслучайность, как раз образует стильность. Хорошо. Можно вычленить смысл и из третьего (однородного, подобного) движения. Наверное, и седьмой раз что-то добавляет к шестому, но это уже анализ бесконечно малых. По-моему, автор должен очень подумать, прежде чем делать примерно то же на протяжении одного стихотворения в четвертый, например, раз.

Даже простейшее преломление этого вопроса (или этой претензии): что значат 5-7 строф в стихотворении, зачем они нужны? Вопрос не такой дурацкий и праздный, как кажется на первый взгляд. Как правило, ритм заявлен и интонирован уже за 2-3 строфы. История… ну, это не очень-то имеет отношение к поэзии. Заметьте, я не говорю, что на этот вопрос не может быть ответа. Я говорю только, что поэт (или, если угодно, стихотворение) должен (-но) знать ответ на этот вопрос. Возможно, медитативность. Возможно, спиралевидное ускорение темпа или замедление темпа.

Полное соответствие идеального и физического объема, по-моему, в первом стихотворении («Пойманная птица»). Это классические 12 строк, 3 строфы (начало-середина-конец). Далее Василий Чесноков тоже перенимает традиционные объемы, но время здесь работает против автора. То, что 50 лет назад можно было сказать за 20 строк, сегодня можно уместить в 10, и, наверное, это относится к каждому из нас в большинстве ситуаций…

В итоге разговор об одном маленьком, спорном и легко исправимом недостатке занял у нас столько же места, сколько констатация многих важных достоинств. Это не из-за моей страсти к ворчанию. Просто разбор = разбор «ошибок»; долго говорить об удачах не очень конструктивно. Повторю: стихотворения Василия Чеснокова мне очень понравились.

Мне очень нравится вещество поэзии, выходящее из-под пальцев этого автора. Скажу подробнее: здесь есть точное стилевое единство, никакие слова не конфликтуют, говоря шире – не конфликтуют ни звуки, ни цвета; за автором чувствуется большая свобода – и в ритме, и в рифме (наличии ее или отсутствии), и в ассоциациях. Единственное сомнение у меня в том, как это сквозное вещество реализуется в отдельных стихотворениях. Я не очень чувствую, вовремя ли заканчивается стихотворение. Например, «В читальном зале» могло бы завершиться вместе с первой строфой (… оно упало в снег). Автор предпочитает другое решение, с небольшим сдвигом повторяя зачин. Полные и неполные повторы, с одной стороны, образуют еще одну составляющую ритма, и это хорошо. Но каждое возвращение более ожидаемо и менее чудесно, чем предыдущее, и, тем более, чем первое явление. В итоге стихотворение как бы несколько раз заканчивается и возобновляется. Здесь чувствуется необязательность.

Чем стихотворения короче, тем меньше вопросов возникает: лаконичное редко бывает рыхлым.

Другой вопрос соотношения вещества и штучности: стихотворения (по-моему) избыточно похожи одно на другие.

Если (конечно, схематично) попробовать описать рождение стихотворения как сочетание его индивидуальной идеи и таланта автора, то здесь талант (общее) сильнее индивидуальной идеи, частного повода.

И хочется вернуться к началу и повторить добрые слова про эти стихи. Они, несомненно, существуют, поэтому можно говорить не то чтобы даже о недостатках, а о возможностях развития.

      Стихотворения Сергея Кубрина музыкальны, внятны и эмоциональны. Не так-то легко сформулировать, что еще нужно для полного успеха. Пожалуй, индивидуальность. И тут осталось только нащупать пути к обретению этого самого ценного слагаемого.
      Сергей колеблется между вполне регулярной силлаботоникой и свободным стихом. Если определять индивидуальность «от противного», можно попробовать взвесить поэтическое всеобщее, мешающее этим стихам, возвращающее их в некое неразличимое марево. Общедоступные метр и рифма сразу включают в памяти гул сотен стихотворений, написанных так же, как бы по тем же лекалам. На первый взгляд кажется, что прав Дмитрий Кузьмин с его апологией верлибра, – там, где Сергей Кубрин не заботится ямбами и хореями, интонация становится естественнее и, если можно так сказать, более штучной. Но, всматриваясь дальше в стихотворение, я вижу все то же путешествие по уже знакомым ассоциациям, известный маршрут.
      Выбивается, запоминается и опознается мысль о необязательности любви. Худшее слово – «мужик», совсем не отсюда. А если говорить о сложившейся строфе, я бы отметил вот эту:

            Я два слова на нём написал,
            Осторожным и ровным почерком:
            «Я когда-нибудь стану лётчиком
            Далеко улечу в небеса».

      Здесь очень хорошо смещение ритма (во 2-й строке), хорош и именно осторожный почерк. Есть и над чем работать – почему восемь слов названы двумя, непонятно; это неосознанно юмористическая деталь, тут, конечно, не нужная тому, кто ее заметит. Но вернемся к ритму. Индивидуализировать легче то, что уже отчетливо существует, то есть ямб или анапест. А верлибры, непохожие на регулярные стихи, чаще всего удручающе похожи друг на друга и (если длить) сами на себя. Их индивидуализировать гораздо труднее.
      Спасибо Сергею Кубрину за уже существующие стихи, позволившие нам перейти на следующий, более серьезный уровень разговора.

Начиная с первой фразы, рассказ Марка Максимова обнажает свой стилистический ход – инверсии образуют как бы приподнятый слог, «то, как обычно не говорят». Автор выдерживает эту манеру до конца рассказа. Такая тактика имеет несколько недостатков.

Во-первых, мы имеем дело со стилизацией, а не с живой авторской речью; это что-то вроде одного из фильтров, встроенного в фотошоп. Особенности отдельных снимков нивелируются. Стилизация – ширма, буфер между автором и читателем. Во-вторых, опытный актер, играя хромого, хромает раз или два за действие, а не постоянно, иначе постоянная хромота будет мешать нам воспринимать действие. Словом, инверсионно модифицированный язык меня как читателя не радует – поняв принцип, я констатирую, что и сам так могу; я вынужден мысленно спрямлять то, что намеренно искривлено.

Возможным выходом из самим же автором сконструированного тупика были диалоги, но и они пошли в той же искаженно-возвышенной манере. В итоге я как читатель, не удовлетворенный фактурой прозы, был вынужден следить только за движениями сюжета. Но (исключая слишком общие, чтобы быть интересными, рассуждения) я дождался единственного абсолютно деструктивного хода. Жалко мне бедную женщину, которая просто сидела у воды (а кроме того, рожала детей, готовила еду и т.п.)? Пожалуй, да. Не больше и не меньше, чем если бы я узнал о подобном происшествии из уголовной хроники «МК». Т.е. приращения эмоции именно художественными средствами не произошло.

Как высказывался один мой знакомый, «в этой пьесе нет ни одной мысли, которую нельзя было бы изложить мягче, никого не убивая». Может ли быть этот сюжет как-то осмыслен? Думаю, да, даже многими способами, как и единственная зеленая точка, посаженная в правый верхний угол холста. Но, по-моему, это будет смысл, вчитанный в текст, а не вынутый из него.

Рассказ Марка Максимова, по моему впечатлению, находится на грани литературы и не-литературы. Он имеет форму, стилистику, связный сюжет. Другое дело, что меня как читателя это не устраивает, и я попытался объяснить почему.