Постыдная память, в образе лучших времен дошедшая на сегодня как повесть, из которой рука лицемера пощадила одни неяркие картинки. С тех пор она "пожелтела" и смотрится броско, как афиша варьете или желтая французская обложка романа "страстной" серии, замеченная походя, в боковом переулке. Но остановишься, с упрямым и необычным чувством, каким когда-то желтели на подвальных дверях бумажки, спящие мотыльки, приглашая вниз, в азиатские заводи, курильщиков черного табака. Откуда же это лицо, из каких краев, с какой "Крайней Туле", по ту ли, по эту сторону Тулы его искать?

Из рассказа «Книжка, забытая в натюрморте»

Родился в семье ректора Ленинградского университета Кирилла Кондратьева. Изучал историю искусств на историческом факультете ЛГУт. С конца 1980-х публиковал стихи, прозу, эссе, переводы с английского и французского в «Митином журнале», затем в журналах «Звезда Востока», «Родник», «Место печати», «Черновик». Первая и единственная книга прозы «Прогулки» вышла в 1993 г. в книжной серии «Митиного журнала». Автор предисловий к книге Т. де Квинси «Исповедь англичанина, употребляющего опиум» и полному собранию прозы Ю. Юркуна «Дурная компания», переводил произведения Х. Уолпола, П. Боулза, Э. Родити, Л. Зуковски, Дж. де Кирико, М. Палмера, А. Мишо, Ф. Понжа и др. Лауреат премии Андрея Белого 1998 г. в номинации «Проза».

Я все равно заранее знаю, по каким улицам и по каким вереницам комнат пойдет дело, когда в уме пробуешь подобрать мысли и расставить слова. Я, пожалуй, в большей степени привязан к вещам, о которых мне напоминают слова, и никогда не перестану видеть в любом человеке, который слишком настаивает на этих словах, дурашку или проходимца.

Линия побега, линия "романтиков" и "проклятых", с необитаемого заброшенных на некий умозрительный Васильевский остров, совпадает с линией сопротивления канонизированным, популярным формам, на которых уже оттиснуто клеймо рыночной стоимости. Откликаясь на отправленное нам приглашение к странствию, мы встречаемся с изысканным интернациональным составом, по этой линии прописанным: Одоевским и Рене Домалем, Юркуном и Полом Боулзом, Андреем Николевым и Эдуардом Родити. В других текстах возникнут другие, но опять же из тех, что не на слуху. Подчас их речи не без щегольства вынесены в эпиграф, однако никогда не производят впечатление вымышленных. Автор расписывается в чем-то, что явно противоположно ходовому товару и что ему дорого как еще не ставший в витрине штампованной брошью перл. Между тем явственно ощутимый в этой прозе стилистический излом обязан своим происхождением не только англо-французскому подстрочнику, заставляющему русскую речь звучать на старомодный аристократический лад, но в первую голову – историческому слому двадцатых, свидетельством которому романы Вагинова, Николева, Ильязда. В пику распространенным представлениям о литературном наследовании всякий подлинно оригинальный писатель, вызволяя из толщи забвения своих предшественников, ставит тем самым на карту будущее канона.



В своих рассказах, историях, замечаниях, поэтических строках Василий неукоснительно уходил от броской надсадности закономерной победы к едва ли не безликим теням непрерывного "шелеста", о котором когда-то обмолвился Ролан Барт.