Думал послушать джаз, да мои что-то улеглись. То сидели, читали свои детективы, а вдруг захотели очень спать. Не буду им мешать, и опять остаётся ходить по кухне. Сегодня мысли в порядке. Сейчас как раз двенадцать, и я, по привычке, не знаю, каким числом пометить эту запись. Знаю, что суббота была, а началось воскресенье. Смотрел "Время", и мне всё кажется, что это меня силком тащат в польский экспериментальный театр. Особенно предвыборные выступления с трибуны – ну точно кадр, на спектакле снятый. Раньше такой театр был у них в моде, а как теперь дело обстоит, я ничего не знаю. Вся эта программа заменяет мне и фильм, и спектакль, и литературу в значительной степени, так как ощущение такое, что в каждой передаче у вас стараются вырвать хоть по одному – нет, именно по одному, старому слову, заставить забыть что-нибудь, связывающее вас со своим родом-племенем, с дореволюционной действительностью. Я не о правдивости их говорю, а о том, что всё привычное вытесняется какими-нибудь сверхнаучными сообщениями о чёрных дырах во Вселенной или чем-то подобном. Всё это называется прогрессом, но вот сегодня, например, показывали, какая с утра стоит очередь в Эрмитаж, и становится ясно, что без постоянного блата и соваться нечего, а в "Известиях" пишут, что они сняли сто пятьдесят квадратных метров фресок во Пскове, в храме Покрова, и какую-то часть их выставили теперь. Так бы надо глянуть, да неудобно снова просить Герту Михайловну. Вот что наделала эта выставка натюрморта с шестнадцатого по двадцатый век. Разбитую бутылку, обломок кирпича, глиняный кувшинчик с отбитым горлышком и засохшей веточкой в нём я бы поставил в токонома. Ещё металлический чайник с несмываемыми следами чая, пиалу с чистой водой, даже газовое пламя я включаю в число несомненно красивых вещей. Какую-нибудь простую луковицу и пачку чая, красивый спичечный коробок и смятую пачку "Беломора" – ведь не важно, что именно, а важно, как поставить. Такие разрушающиеся, разрушительные натюрморты противостоят актёрству с трибунством его. Я не против цветущих деревьев, но до весны ещё далеко, и потом, здесь, может, ничего нет красивее, чем когда зелёные газоны покрываются целыми полями жёлтых одуванчиков. Мне так кажется, и своего ощущения и мнения я не изменю.

Родился в Куйбышеве (Самаре), жил в Ленинграде. Со школьных лет вошел в круг авторов неподцензурной литературы, выступал как художник и поэт. Зрелая проза дневникового характера публиковалась в самиздате с середины 1970-х гг. Лауреат Премии Андрея Белого (1986). Умер в 1987 г. от инфаркта. Книга прозы «Заметки о чаепитии и землетрясениях» издана в 2002 г.

Поза Богданова завораживает почти дзенским спокойствием интонации, самим своим течением, в котором ощутимы одновременные непрерывность времени и прерывистость его восприятия.




Его мир вроде бы очень узнаваем, но описан он не стандартным литературным языком, а потому предстает в необычном виде, удивляя читателя. Здесь нет очевидного драматизма, сюжетности – очень многого из того, что веками разрабатывала европейская литература. Но, как ни странно, принявший книгу испытывает стойкий интерес во время чтения, поскольку художественная динамика здесь все-таки присутствует. На страницах все время что-то происходит: покупается вино, заваривается чай, достаются редкие книги, слушаются очередные сводки новостей и т. п. Не бог весть какие события (с появлением тени отца Гамлета не сравнишь), но из них во многом и состоит жизнь. А еще масштаб (при полном, заметим, отсутствии претензий на “масштабность”) создают сообщения СМИ, которые большинство из нас привыкло ощущать неким фоновым раздражителем. Происходит что-то в мире – и ладно, нас ведь это впрямую не касается!
Автора тоже вроде бы не касается, поэтому никаких геополитических обобщений мы здесь не найдем. Однако постоянное вслушивание в сообщения о природных катаклизмах и строгая их фиксация создают странное ощущение, особенно в единстве со скрупулезным описанием бытовых моментов. Это, думаешь, и есть мировой ритм: от одного подземного толчка – до другого, от одной катастрофы – до другой.