| Государственный музей К.А. Федина |
|
Анализ синтеза
интервью с И.Э. Кабановой
|
«И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл…»
Анна Ахматова. «Поэма без героя»
Государственный музей К.А. Федина, занимающий старинное здание бывшего Сретенского начального училища, известен, пожалуй, всем в нашем городе. Фонды музея насчитывают порядка 60 тысяч единиц хранения, наиболее ценные из них были переданы в дар дочерью писателя — Н.К. Фединой. С 2007 года открыта постоянная экспозиция «Дом русской литературы 20 века», уникальная в своем роде, органично вплетающая творчество самого Федина в широкий литературный и культурный контекст эпохи. По сути, это первая серьезная попытка музейных работников осознать сложный и многоуровневый процесс развития и бытования русской литературы на протяжении целого века.
Об истории музея, его прошлом и настоящем, музейной жизни, попытке объять необъятное, пространстве литературы и идеи синтеза искусств мы решили поговорить с заместителем директора по научной работе музея К.А. Федина Ириной Эриковной Кабановой, в недалеком прошлом исполнявшей обязанности директора данного культурного учреждения.
— Ирина Эриковна, музей существует с 1981 года. Чем занимались все это время?
— Музей создавался с 1979 года. Изначально мы занимались больше, чем другой литературный музей, разными видами работы. Каждый музей обусловлен его архивом, виды работ находятся в прямой зависимости от его фондов. У многих литературных музеев фондов практически нет, а у нас сразу так сложилось, что мы имели огромное счастье владеть уникальными материалами, которым могут завидовать и завидуют и центральные музеи в том числе, поскольку в провинции такого уровня коллекции больше нет. Это касается, в первую очередь, эпистолярия, издания уникальных книг, журналов, фотографий, произведений изобразительного искусства.
С самого начала музей был организован как музей Константина Александровича Федина и назван «государственным», но даже в первой экспозиции была мощно представлена литература, окружавшая Федина, и для нас это был толчок для развития: мы занимались не только творчеством Федина, но и русской литературой 20 века.
Наш коллектив сложился под руководством директора Светланы Николаевны Казаковой, удивительно творческого человека немыслимой энергии, обладавшего даром подбирать людей особенным образом. И все, кто пришел в те годы, каким-то чудом работают до сих пор, хотя перипетий за эти годы было немало, и соблазнов уйти на большие деньги в том числе. Она сумела создать неповторимую творческую атмосферу, и наша цель в дальнейшем была эту атмосферу сохранить, дать людям заниматься, чем им нравится. Я пришла сюда с темой Булгакова, очень далекой от Федина, – и мне дали этой темой заниматься: я читала долгие годы лекции по творчеству Булгакова, я делала вечера, и так было с каждым сотрудником. Я увлеклась Высоцким — начали тоже проводить вечера, собиравшие здесь просто немыслимую аудиторию, затем — Галичем… У каждого был свой герой — Цветаева ли, Ахматова, Пастернак, то есть мы шли все время по вершинным именам русской литературы, и наше счастье, что нам сразу был задан этот высочайший уровень.
И потом: к нам в руки попали книги, в те годы, в 80-е, которые еще не были известны широкому читателю, того же Гумилева, к примеру. Мы связались с Анатолием Катцем, дававшем нам издания из своей самиздатовской библиотеки, устраивали литературные вечера. Была у нас выставка «В прекрасном и яростном мире», одна из первых в стране, по литературе 20-х годов, где мы представили писателей и репрессированных, и вычеркнутых в дальнейшем из литературы, уехавших, эмигрировавших. В 1989 году сделали выставку «Серебряный век русской поэзии» — это тоже было невероятное потрясение для всех.
Была у нас такая интересная форма работы, тоже затеянная Казаковой, — напротив музея существовало кафе, называлось оно «Литературное кафе „Собеседник“», и мы там раз в неделю проводили вечера. Мы попали в бум возвращенной литературы…
— Удивительно! Идея литературного кафе в Саратове постоянно витает, и ее никто не может протолкнуть, потому что, скорее всего, это мало кому нужно, я сейчас говорю об инвесторах, хотя, на мой взгляд, это супервостребованная тема!
— Да к нам очередистояли, люди записывались на эти билеты ночами, чего в музеях не бывает! И у нас потом такого не было, то есть было совпадение идеи, нашего горения и интереса к новому пласту литературных имен. К нам приходили и преподаватели, не только филологи, и музыканты, и художники, и люди, далекие от искусства в своей профессиональной деятельности. Какие произведения и имена мы здесь только ни обсуждали …
— Литературная идиллия просто…
— Это было фантастическое время, вспоминается сейчас как сказка. Потом помещение забрали. Проблема площадей для нас всегда стояла остро, впрочем, как и сейчас: вот приезжал Маканин, мы встречу проводили в выставочном зале, что неплохо, но лучше сесть за столик с чашечкой кофе, чувствовать себя в непринужденной обстановке и знать, что тебя никто не потревожит, и музей через полтора часа не закроется, поскольку должен быть сдан на пульт. Идеи есть, и те молодые сотрудники, которые, слава Богу, к нам приходят и обладают самым главным — любовью к литературе, способны их воплощать и дальше.
В свое время многие у нас в музее заболели Серебряным веком, русской религиозной философией. И эти идеи, во многом идеалистические, на современный взгляд, питают культуру до сих пор, понимаем мы это или нет. Идея синтеза настолько мощна, не реализована и по сей день не осмыслена, что наши скромные попытки воплотить ее на нашем музейном уровне привлекают людей: мы говорим о художественной культуре этого времени, музыкальной, о живописи – жанр литературной гостиной у нас продолжает существовать, и люди говорят на различные темы.
К тому же, мы никогда не отказывались от художественных выставок, несмотря на то, что музей литературный. Роман Мерцлин, тогда еще никому неизвестный, делал свою первую выставку у нас, к нам приходили молодые художники, которым просто некуда было пойти. И до сих пор мы художников очень любим.
Ну и писатели, конечно. У нас есть целый ряд саратовских имен, мы гордимся дружбой и с приезжими — с Владимиром Маканиным, например, приезжавшим к нам уже два раза.
Приезжали к нам и наследники писателей, и очень часто, такая странная вещь, через наследников по-новому открываешь писателей. Я и Федина самого открыла во многом через семью Федина. При общении с ними понимаешь уровень интеллекта, уровень той культуры, которая чудом донесена из века 19-го, через все 20-е, 30-е, не менее сложные годы 60-70-е…
Кроме того, как только появляются деньги, мы стараемся устраивать привозные выставки. Стараемся охватить немыслимое: от Достоевского до Высоцкого. При хорошем финансировании такие выставки, и обменные тоже, делать бы и делать, это невероятно обогащает как самих музейщиков, так и культурную жизнь города. Наши фонды пользуются популярностью, о них известно, нам предлагали выставляться в Москве, в музее Серебряного века, из-за границы люди приезжают — из Германии, США, Франции.
Мы заманили людей из Института мировой литературы, из Пушкинского дома и начали серьезные научно-исследовательские проекты. Был проект с Пушкинским домом, который назывался «Писательские организации Петербурга 10-30-х годов» — половина выпущенной книги, о «Серапионовых братьях», была наша, мы представляли, что есть у нас, и далеко не все представили. Сил на все не хватает, одна расшифровка почерков чего стоит. Попытайтесь расшифровать Пильняка или Эренбурга — это страшная история! Вот Федин писал четко и ясно, у Пастернака почерк более затейливый.
В этом году мы опубликовали переписку Федина и Соколова-Микитова.
Это только часть, поскольку переписывались они 50 лет. Здесь, по сути, вся история страны. Фантастически интересно, особенно 20-е годы!
Конечно, нас поддерживают родственники писателей, они и материалы предоставляют, и помогают найти издательства в Москве.
Можно публиковать и публиковать, мое глубокое убеждение, что история русской литературы еще не написана. И когда мы делали постоянную экспозицию «Дом русской литературы», по существу, это наш авторский вариант этой истории, поскольку о какой истории русской литературы можно говорить, когда и произведения-то не все опубликованы!
Другой вопрос, что многие опубликованы не так, как того хотели авторы: это дело не одного года исследований, чтобы восстановить авторский текст! Мы уже не говорим о переписке и дневниках. Дневники зачастую дают совсем иной взгляд на писателя, например, дневники Федина 20-30-х годов, сохранилось их, к сожалению, немного, представляют нам абсолютно других и Федина, и тех людей, с кем его сводила судьба. Дневник – документ истории, и наше дело – все это опубликовать, и только тогда мы сможем говорить о настоящей истории русской литературы.
У нас в музее 10 лет не было постоянной экспозиции, мы очень от этого страдали, это очень долго, мы были обязаны сохранить имя Федина, эту фигуру, противоречивую и сложную: при его долгой жизни (86 лет. — Авт.) вся история страны прошла через него, все варианты писательских судеб в его окружении есть, его судьба очень показательна, но при этом мы владели огромными архивами — у нас фонд разросся с 2-х тысяч до 60-ти, которые нельзя не показать — письмо Достоевского, например. У нас было немыслимое количество концепций, как это связать. И вот в 2001 году мы провели немецко-российский семинар с Институтом Гете — «Музей на рубеже веков», на котором впервые прозвучало слово «дом». И у нас родилась эта идея, которая все объединила, потому что при всех противоречиях, при всех немыслимых схватках между различными группировками, при том, как в этом доме жилось, — это все равно единое пространство.
И это пространство еще и зрительно воплотимо: вот дом 19-го века, вот дом Серебряного века, с его модерновым решением, вот немыслимые татлинские постройки, вот структура сталинская, сразу дающая вертикаль власти.
— Ваша экспозиция действительно единственная в своем роде? Или это некое провинциальное лукавство, питаемое провинциальными же амбициями?
— В 2007 году мы открыли экспозицию, а в 2008-м у нас состоялся семинар директоров литературных музеев России, более сорока человек приехали и обсуждали, оценивали. Мы после этого сделали баннер с надписью «Единственная в России экспозиция, во всей полноте отражающая литературный процесс 20 века». Это было общее мнение. В России сейчас существует множество монографических музеев, но обзорных крайне мало. Было важно показать весь 20 век, безоценочно, фон, на котором возникали гениальные фигуры.
— Контекст всегда важен, безусловно. Без него фигур просто не бывает.
— Есть чудесный музей Серебряного века в Москве, остановившийся в своей экспозиции на 20-х годах. В свое время в Гослитмузее была экспозиция, посвященная этому периоду, она не выдержала испытания временем, была справедливо разобрана, но ничего другого не создано ни в Москве, ни в Петербурге, то есть попытки осмыслить сложнейший процесс пока нет.
— Сколько лет вы готовили экспозицию?
— Ой, всю жизнь (смеется. – Авт.)! Началось ведь все с изучения фондов! Реально – подготовили за год. Появилось финансирование, начали работать с нашими художниками, задумок, конечно, было гораздо больше, чем воплощено.
— Как вы относитесь к доступности фактов о личной жизни известных людей? Звучат такие точки зрения, что не стоит уподобляться таблоидам и желтой прессе и публиковать личные вещи. Некоторые считают, что незачем было «предавать огласке» переписку Цветаевой и Пастернака, к примеру. Отдельные литературоведы всерьез полагают, что подобная информация из жизни великих может быть доступна лишь исследователям, но никак не широкой публике.
— Публиковать нужно абсолютно все. Я категорически против, когда из всего богатства вырываются отдельные куски и делаются безумные литературные вечера на тему сексуальных пристрастий или чего-то подобного. Но документ нужно всегда публиковать полностью и, по возможности, если сохранилась, двустороннюю переписку. Дальше — дело такта людей, которые с этим будут работать. Конечно, наследники имеют полное право что-то закрывать. Другое дело, что они хотят это видеть хорошо изданным, откомментированным.
— Ну это, скорее, вопрос профессионализма, а не цензуры.
— Безусловно. Сейчас Институт мировой литературы предлагает нам проект: мы можем опубликовать большой том дневников Федина, и Федины уже разрешили публиковать все, без купюр.
— Серебряный век имеет удивительное свойство заражать своими идеями синтеза, теориями жизнетворчества. Ты невольно проникаешься энергией тех людей, поскольку это безумно притягательно и безумно красиво. Они действительно сделали из своей жизни произведение искусства, не суть какое. Возьми любую судьбу — готовый сюжет для романа различных жанров.
— Идея всеобщности заложена в природе. Русская религиозная философия уходит корнями в век 19-й, к Достоевскому, в первую очередь. И русский человек, как бы ни относился к литературе как к игре, понимает, что это и есть жизнь. Именно в России идея литературы как дома русской души актуализирована.
— В экспозиционных залах удивительная атмосфера, это нельзя не отметить. Имена, лица, магия почерка…
— Конечно, письма Ремизова, например, с его немыслимыми завитушками, которые, правда, надо расшифровать сначала.
— Есть мнение, нередко звучащее, что молодежи музейное времяпрепровождение неинтересно, оно, скорее, для нафталинной публики… Я бы не только студентов и школьников к вам водила, но и многих преподавателей литературы тоже — им бы никак не помешало.
— Мало ходят, легче наших лекторов (а их знают как хороших) к себе позвать. Да и мы разбаловали саратовскую публику передвижными выставками, по тому же Серебряному веку. Есть определенная неподвижность, не все понимают, что плодотворнее увидеть живую книгу, живую графику.
— По-моему, жизнь литературного музея изначально проблемнее художественных и краеведческих. Посетить художественную выставку или экспозицию — хороший тон, пусть даже ты ничего не смыслишь в живописи и не отличаешь Репина от Ларионова, а про акционистское искусство просто промолчим.
— Литературный музей в любой стране никогда не будет на уровне посещаемости художественных и, тем более, краеведческих музеев. В основе его — совсем неинтересные вещи: бумажка в разном варианте. Бумажка-письмо, бумажка-фотография, бумажка-книжка. Музейную культуру необходимо воспитывать — есть биография человека, узнавая которую, ты переживаешь некий путь, понимаешь корни многих литературных произведений…
— Есть определенная замшелость образов: Толстой, Достоевский — серьезные дядьки с бородой до пояса, это уже не люди, а каменные глыбы, у которых не было живых жен, друзей, чувств, эмоций, а если и были – это невозможно представить.
— Мы в свое время с удивлением открыли, что Федин был очень близок к Замятину, и ахнули. Нашлись записки Ахматовой к Федину, переписка с Зощенко — вот она картина во всей полноте. У Маяковского с Булгаковым были весьма сложные отношения, и вдруг выясняется, что они играли в бильярд, и картинка меняется, и люди по-другому высвечиваются. И история перестает быть сухой схемой.
— Мне интересно, музей – открытая структура, способная к диалогу, или нет? Многим музей кажется законсервированной субстанцией, вещью в себе, снобистски олицетворяющей нечто незыблемое, вечное, недвижимое. Стоит такой саркофаг особняком, экспозиция много лет висит одна и та же – и ему посетители не нужны, и он им соответственно, а музейщики лелеют собственные спесь и избранность.
— Разумеется, способен.Иначе он просто жить не сможет, его проще закрыть.
Консерватизм и новаторство — две стороны одной медали. Я против новаций, когда музей превращается в чистую акцию, это может быть в музее, но плюс к чему-то основному. Традиционность должна быть в основе любого музея, без этого ни о каком сохранении речи быть не может.
— Есть определенная тенденция в представлении музея как некоего текста, который может быть прочитан, осмыслен, истолкован. К литературному музею это особенно относится.
— Да, в первооснове своей, наверное. Но текст в том высоком смысле, как говорили символисты, мегатекст, включающий всю сопутствующую культуру. Мы делаем выставку одного писателя, это наш авторский взгляд. В Москве сделали музей Маяковского, яркий, зрелищный — гениально сработал художник, но очень спорный по сути. Для временной выставки — великолепно, но это стоит постоянно, как единственное прочтение Маяковского, и художественные акценты пересилили все остальные. Любой экспозиционер, делающий выставку, исходит не только из материала, но и из своей воли в его отборе.
— Сотрудник должен быть пристрастен в таком отборе?
— Обязательно, но лучше работать в тандеме, где другой человек имеет немножко иную точку зрения. Нужно верить своему вкусу и вкусу людей, с которыми ты работаешь.
—Я так понимаю, у вас абсолютный коллектив единомышленников. Музейные работники — фанатики? Вам на смену придет кто-нибудь?
— Ядро коллектива — конечно: творческие люди, способные заразить других. Вы знаете, пришла молодежь. Был момент, совершенно трагический, когда казалось, что больше никто не придет: вот мы пришли 25 лет назад и дальше — тишина. Сейчас, слава Богу, тенденция изменилась.
— Ваш приход сюда с чем связан?
— Я пришла совершенно неосознанно. Меня за руку привел Павел Андреевич Бугаенко, научный руководитель моей дипломной работы на филфаке, и сказал, что я не понимаю своего счастья, куда я попала. Я тогда, правда, не понимала (смеется. — Авт.)! Мне хотелось заниматься академической наукой, предлагали аспирантуру. А сейчас меня спрашивают: «Вы кандидат, доктор?», а на это нет ни времени, ни сил, но есть живая жизнь. Мне интересно делать экспозиции, выставки, не только литературные, но и художественные, интересно провести литературный вечер, лекцию, где можно быть актером, можно серьезно заниматься научной работой — и в музее это можно реализовать. Что мы знаем о Соколове-Микитове? Детский писатель. Не представляете, какой это глубокий философ! Деревенский житель, пишет Федину из Смоленской губернии, села Кочаны. И здесь два взгляда: сельский, хотя Соколов-Микитов — человек, конечно, книжной культуры, и петербургский — Федина. Соколов-Микитов очень любит Россию и очень любит мужика, и… ненавидит его, и не стесняется об этом говорить, и так точно его описывает, и так глубоко, и так ярко. Глубочайший уровень осмысления революции, интеллигенции и их соотношения, и проблемы выживания писателя в мире. Человек сознательно ушел в деревню, как в монастырь, от мирской суеты. Да просто фантастическая история: люди дружат 50 лет! Разница позиций — один заперся в деревне, другой — не просто в эпицентре жизни, он на ее острие, два разных мировоззрения – и люди дружат всю жизнь!
— Ваши личные литературные пристрастия…
— На первом месте — Булгаков. Конечно, Блок, Соловьев как философ, Сергий Булгаков — из русской религиозной философии, Ахматова с каждым годом все ближе и ближе.
— А Цветаева?
— Меньше. Была юношеская безумная любовь. Боюсь, навсегда пришла к Ахматовой — что-то такое глубокое открывается в ее неслыханной простоте. Любовь к литературе начиналась с Лермонтова. Достоевский — первая и навсегда любовь, бездна и ужас, безмерность и разрывы. Из современных люблю Маканина, но не все вещи. Совсем недавно стал интересен Пелевин.
Люблю умную литературу, важен не только эмоциональный, но и философский компонент. И, не стесняясь, признаюсь, что люблю детективы как пересыпку серьезной литературы, если это профессионально сделано!
— Давно занимающий вопрос: кто волен и достоин определять место тому или этому художнику слова в истории литературы? Кто может удостоиться чести открытия музея самого себя?
— Исследователь, который ниспровергает, — не исследователь. Литературная критика имеет право на пристрастность и запальчивость, пусть только будет хорошего качества и демонстрирует знание материала. В идеале все имена, которые были, должны остаться в истории литературы. Есть точка зрения, что и 19-й век не освещен полностью, и об этом говорят серьезные ученые.
При жизни писателя осознать все и выстроить его историю невозможно — это, к сожалению, неоспоримый факт, время должно пройти. Наша беда еще и в том, что мы часто оцениваем писателя не с позиции мастерства, но по его общественным взглядам. А учитывать необходимо, прежде всего, язык. Сейчас снова начали публиковать Федина, чего не было почти 20 лет, после того как по нему пресса и критики безапелляционно прошлись в перестроечное время, и не нужно забывать, что здесь мы говорим, в первую очередь, о писателе. На самом деле, окажись он в свое время в списке возвращенной литературы, был бы не меньший ажиотаж. Должны быть полнота картины и панорама эпохи.
— Может быть, перенасыщенность нашей литературы именами, невозможность объять необъятное — ее счастье и беда одновременно?
— Беда наша, что мы не можем осмыслить. Многие слышали имена, а кто их читал? Читать, увы, стали меньше. Соблазн легкого получения информации — тенденция времени.
— Нет ощущения, что литературные музеи отомрут по мере естественного ухода поколения — потребителя печатного слова?
— Пока государство не уничтожит их волевым путем, не отомрут точно. Любое государство без культуры перестанет существовать. Пусть будет 10 000 человек в год в музее Достоевского, но эти десять тысяч питают другие тысячи. Давным-давно во всех странах, в отличие от нас, уровень посещаемости – никакой не показатель для отчетности перед вышестоящими инстанциями и не уровень оценки музея. И дискуссии на этот счет закрыты. Музей — не самоокупающаяся организация, никакой бюрократии в музее не должно быть, культурой управлять нельзя. И количество выставок — не показатель, потому как одну выставку можно делать три года, а можно провести однодневную акцию — и это тоже будет выставка, и отчитаться о ее проведении. И количество публикаций — можно серьезное издание опубликовать, а можно статейку в газете — и то, и другое в отчете пойдет одной строкой.
Тучные годы, к несчастью, закончились, хорошо успели экспозицию сделать, сейчас мы не отремонтировать ничего не можем, не, тем более, построить. Из 11 выставочных залов 5 отданы под хранилище фондов, и там они размещаются весьма компактно, но фонды ведь необходимо представлять, иначе это не музей, а архив, где документы лежат «до востребования», из этого, не очень нравится определение за его пафосность, складывается социокультурное пространство города.
— У вас очень часто проходят художественные выставки. Это помощь дружественным художникам или расширение музейного контента?
— Любим мы это (смеется. — Авт.)! В нормальной жизни нормальный человек, конечно же, не думает «а расширю-ка я контент» или выполню план по выставкам. Ты думаешь в этот момент: «какой интересный художник»! Мы «вешали» Чудина в крошечном помещении, к нам приходило до ста человек в день. Любой творческий процесс начинается со слова «ах!», и если это есть, это будет интересно еще кому-то. Порой художники приходят сами, порой мы едем в мастерскую. Личное чувство, само собой, не исключается.
— Есть же художественные музеи, вот я о чем. Вновь идея синтеза?
— Абсолютно. У Ольги Пегановой в работах вообще абсолютный Серебряный век, прямые ассоциации. Чудин для меня — художник 21-го века, лучший художник города Саратова, не боюсь никого обидеть. С огромным уважением отношусь к этому поколению, устоявшему, не продавшему себя ни в чем. И мудрость, выраженная в линии, цвете, композиции.
— Как вы оцениваете музейную жизнь Саратова?
— Мало музеев. Музейная жизнь в России вообще беднее, чем в цивилизованном мире, увы. В любом крошечном городке Европы на 60 тысяч населения, к примеру, 20 музеев. Что-то подобное и у нас сейчас происходит, пусть это музей одного башмака, но культурное пространство города или поселка должно быть насыщено. Мы бы сделали музей детской литературы, ведь есть книжка, а есть персонажи, вышедшие из книжки, но не хватает пространства. И требуется немного: помещение и чуть денег, а все остальное сделают наши сотрудники. Музеи в Саратове есть, и разноплановые, но на миллионный город это безумно мало.
Музей — единый организм и любое вмешательство чужого человека в его жизнь — страшная история и для музея, и для коллектива.
Светлана Сячинова
|
|
 |
 |
Все персоналии
 |
музей
Саратов
|
Государственный музей К.А. Федина был открыт в июне 1981 г. в Саратове, на родине писателя, в старинном здании бывшего Сретенского начального училища, где Федин учился в 1899–1901 гг. С первых лет своего существования музей позиционировал себя как музей русской литературы XX века.
...
|
Тексты на сайте
интервью с И.Э. Кабановой
Общественное мнение. — 2010. — №1 (124). — С. 34-37.
|
|
