Молчало северное небо, молчала покрытая снегом земля, светили во мраке яркие чагодайские звезды. Когда же луна затмевала их свет, то вся голая и гладкая местность за рекой оказывалась расчерченной на свет и тени. Я глядел на нее из темной мансарды, будто ожидая оттуда знамения, чего–то необыкновенного, великолепного и ужасного. Но все было совершенно обыденно: холодная и красивая зимняя ночь, манившая к себе, как манила она униженного мальчика, которого зачем–то, не спрашивая, хочет он того или нет, нашли в лесу и оставили жить калекой. И вот он живет и даже сумел сделать так, что его боится и избегает полгорода, оказывает ему сомнительную честь играть в карты начальник милиции вместе с поднадзорным священником, не желает знать родная семья и, презрев обычаи и стыд, дарит любовь и слезы самая красивая чагодайская девушка.

Из романа «Купол»

Окончил филологический факультет МГУ, доктор филологических наук (диссертация «Жизнь как творчество в дневнике и художественной прозе Пришвина»), профессор МГУ. Публикуется с 1987 г. Автор нескольких романов, биографий Пришвина, Александра Грина, Григория Распутина. Лауреат премии "Антибукер" (1995), премии Александра Солженицына (2006). С 2006 г. член редакционного совета журнала "Коростель", с 2011 г. главный редактор журнала "Литературная учеба".

Я печатал все, что писал, и жил покойно и тихо, не имея ни особых врагов, ни особых друзей в литературном мире. Критика была ко мне равнодушно-благосклонна, читатели время от времени присылали письма, и литература рисовалась мне не полем брани, но полем труда, где каждый мирно по мере отпущенных сил возделывает свою грядку и никакого дележа быть не может, ведь смешно же предположить, чтобы кто-то претендовал на твое место. Литература тем и была в моих глазах ценна как род деятельности: плох я или хорош, талантлив или нет, но делаю свое дело, которое никто за меня не сделает.

Но кое-какие странности в моем положении все же были. По своим взглядам я всегда ощущал себя ближе к почвенникам. Однако смыкание патриотической линии с барахтающимися коммунистами <...> удручало полной бездарностью, <...> стремительное перекрашивание талантливых вождей демократии из одного цвета в другой и лакейское глубокомыслие обслуживающих их писателей были по-своему еще отвратительнее. Высокомерие в людях всегда отпугивало меня больше тупоумия, а элитарность — больше плебейства. И тем не менее надо было к кому-то примкнуть, ибо даже выбор журнала, в котором ты печатаешься, указывал на партийную принадлежность. А мне хотелось оставаться беспартийным и независимым.

Из памфлета «Антилохер»

Неизменными во всех сочинениях Варламова остаются его чуть стилизованный под «благородную старину» (скорее под Шмелева и Зайцева, чем под Лескова и Тургенева) мягкий повествовательный слог, сочувствие к робкому и душевно светлому «маленькому человеку» (которому так худо живется среди постперестроечных рвачей и карьеристов), ненавязчивая, но ощутимая символика (часто — религиозная), аккуратный психологизм, умиротворенные пейзажи и прочие признаки качественного традиционного письма (как положено, не исключающего точно дозированных элементов фантастики и гротеска).