Когда ручной попугай шарманщика отказывается доставать клювом свернутые в трубочку предсказания, шарманщик смотрит на него с недоумением, потом – с тревогой, снимает, квелого, с насеста над музыкой, сажает на левую руку – как сокола, дует ему в затылок: перья топорщатся вяло и сероваты на вид: помирает, понимает он, а попугай постепенно тускнеет, внутри него набухает сыпь плотных бугорков, птица пытается их сплюнуть, как дробь, дышит тяжело, дергает перьями, дрожит в горячке: свинцовые шарики тают на языке, запаивая клюв, предсказатель тяжелеет и падает вниз, будто с комода.
        Смерть господина Раскольникова состоит из пятисот одиннадцати страниц букв и состоялась в 1866 году; всякое из слов, употребленных его смертью, навсегда содержит ее в себе – вот, например, восемь штук: две маленькие коробки с серьгами или с чем-то в этом роде; четыре небольших сафьяновых футляра. Одна цепочка была завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется – орден.
        То есть совпавшее – с умыслом или так – количество вещей составляет ключ, отпирающий смерть человека: этот набор предметов и является его настоящим именем: он откликается, оборачивается и уходит.

Математик по образованию (окончил мехмат МГУ). На рубеже 1980-90-х гг. – один из интеллектуальных и культурных лидеров новой русской литературы Латвии, фактический редактор русского издания журнала "Родник". В середине 90-х политический обозреватель ряда рижских изданий. С весны 1998 г. в Москве, куратор Интернет-проекта Polit.ru, затем отдела политики в "Русском журнале", сайта СМИ.ru. Лауреат Премии Андрея Белого 2001 г. В середине 2010-х гг. вернулся в Латвию. Умер в 2023 году.

В сущности, у меня простое шкловско-гинзбурговское отношение к текстам, в любом случае не предполагающее сериал и, вообще, некоторую составленную историю.

Проза Левкина невероятно тактильна, в этом ее микроскопическая тактика и оптика разом. Она подробна, как нейроны головного мозга на фотографии, как створоженное серое вещество, которым мы думаем, что думаем. [...] Так изобретается новый синтаксис, так язык тянется к своему пределу, начинает бормотать, прорастая, как лезвия травы, своей серединой. И если по-настоящему голодно, то и слюна будет настоящей, и бормотание.



Предчувствие чувства, начало чувства, чудо всякого начала, взгляд, скользнувший, коснувшийся и pассеявшийся. Несостоявшееся состоялось надежнее и прочнее: ни одна капля не упала, чувство не скомпрометировано всегда гpубой pеализацией. Пеpвые недели любви, слишком свежая память о вpемени, когда еще не произошло, когда произошедшее и происходящее еще перепутано с непроизошедшим. Пpаздник неполной воплощенности, еле-явленности вещей, сохpаняющих печать своей до-бытийственности. Чистое касание с жизнью. Счастье - не в обладании, а в касании, в котором и обладание пpедусмотpено и возможность отказа от него. Очень прозpачное воплощение этого ощущения мы обнаpужим в pассказе Андpея Левкина "Август, тpидцать пеpвое"



Писатель Андрей Левкин […]вдобавок понимает, что шаг в любую сторону есть не побег, но обыкновенный шаг, отделяющий от местности, которая всегда и навсегда опасна и где только усилие речи, отказавшейся от самопотакания, может вести от zero остановки, не сулящей ни спасения, ни безопасности, прямо к "Раю в складчину".