Истоки русской ЛГБТ-литературы, как и многих других важных явлений в русской культуре, лежат в Серебряном веке, как эмфатически называют и по сей день эпоху модернистской революции, обновившую российский культурный ландшафт и остановленную сначала Первой мировой войной, а потом Октябрьским переворотом 1917 года. Михаил Кузмин (1872–1936) дебютировал в 1906 году и как поэт, и как прозаик: его первый цикл стихотворений «Александрийские песни», изящно стилизованный под позднюю античную лирику, лишь прозрачно намекал на то, что речь в нем идет о любви мужчины к юноше, но небольшой роман «Крылья» говорил именно о такой любви ясно и недвусмысленно — впрочем, тоже с отчетливой апелляцией к Античности: старший из героев появляется в жизни младшего как проводник классической культуры, и когда младший, наконец, решается в финале ответить ему согласием, то счастливая пара уезжает в Италию. Элемент стилизации очевиден и в некоторых более поздних циклах Кузмина — например, в откровенно сексуальных «Занавешенных картинках». Античные основания имела и поэзия первой русской лесбийской поэтессы Софии Парнок (1885–1933): не случайно одно из самых известных ее стихотворений построено как продолжение одинокой строчки, уцелевшей от Сапфо, древнегреческой прародительницы лесбийской любви. Многие другие крупные авторы этого периода были бисексуальны, но в творчестве о своих однополых увлечениях предпочитали молчать; заметным исключением была лишь Марина Цветаева (1892–1941), чей краткий, но бурный роман с Парнок — от первых трогательных свиданий до гневных упреков после разрыва — нашел отражение в стихотворном цикле «Подруга».

Но вслед за Серебряным веком в Россию пришёл век железный: тирания Сталина, полностью исключившая право человека на личную жизнь. Относительная либерализация советского режима в середине 1950-х гг. на жизни ЛГБТ отразилась мало: в СССР сохранились и введенная Сталиным уголовная ответственность за гомосексуальную связь, и глубоко укоренное в обществе презрение к тем, кто осмеливается любить друг друга не так, как велела Коммунистическая партия. Однако в очень узком кругу интеллектуалов и людей искусства, которые начали создавать новую, неофициальную русскую литературу (в сталинские времена за это можно было заплатить жизнью, в послесталинские — всего лишь социальной изоляцией, превращением из профессора в дворника), — толерантность и свободомыслие могли заходить довольно далеко. И уже в 1970-е годы русская гей-литература была создана заново, уже на совсем других основаниях, Евгением Харитоновым (1941–1981). Харитонов, как и Кузмин, писал и стихи, и прозу. От психологического рассказа он эволюционировал к своего рода лирическому дневнику, а в поэзии предпочитал редкий в России того времени верлибр, не желая сковывать свою исповедь формальными рамками.

Герой стихов и прозы Харитонова — человек, которого общество лишило права не только на счастье и благополучие, но даже на открытое проявление мыслей и чувств. Поэтому стремление получить хоть немного любви и тепла, а равно и согреть другого, принимает форму сложного плана, комбинации, изнурительного расчета: как стать хоть чуточку ближе беззаботному и вполне безразличному юноше, как провести с ним лишних четверть часа, чтобы не быть навязчивым, как посмотреть на него, чтобы не вызвать подозрения... Этот конфликт душевного порыва, тоски одиночества и жажды любви с вынужденным, почти шизофреническим рационализмом — психологический стержень многих харитоновских произведений. Но Харитонов идёт дальше и додумывает до логического завершения утопию однополой любви — любви к тому, кто такой же как ты, но не ты (противопоставляя ее схематической разнополой любви как любви к принципиально другой/другому). Но тождество двух людей невозможно — и потому личное счастье оказывается у Харитонова столь же недостижимо в метафизическом отношении, сколь и в социальном. Харитонов умер в 40 лет от инфаркта, не опубликовав при жизни ни одной строчки; полгода спустя ему была присуждена посмертно Премия Андрея Белого — высшая награда подпольных писателей Советского Союза.

Новейшая русская ЛГБТ-литература возникла после того, как с падением СССР уголовное преследование геев прекратилось, цензурный запрет на тему гомосексуальности был снят, а культурное давление заметно ослабело. Отдельные авторы попытались напрямую продолжить линию Михаила Кузмина с его отточенным формальным изяществом и античными аллюзиями — так появилась, например, книга Алексея Пурина (род. 1955) «Апокрифы Феогнида» (1996), включающая 168 эффектно зарифмованных и элегантно аллитерированных восьмистиший на эротические темы. Для других точкой отсчёта стало творчество Харитонова, чьё собрание сочинений было издано в 1993 году: среди его последователей наибольшее признание ценителей (включая ту же Премию Андрея Белого) завоевал Александр Ильянен (род. 1958), унаследовавший от Харитонова прихотливую форму свободных заметок и размышлений, близкую к дневнику, но резко оттолкнувшийся от него с точки зрения свойств героя. Герой Харитонова изначально мыслил себя носителем традиционно понимаемой мужской роли — деятеля, завоевателя, победителя, будь то в общественных делах или в делах любовных; но действовать, завоевывать, побеждать — ему было не дано. Герой Ильянена отказывается от традиционного стереотипа мужественности, он сибарит и созерцатель, которым движет не жажда победы и успеха, а «природное любопытство к разнообразным феноменам, в том числе и к людям». Кроме того, в 1990-е годы важную роль в формировании русской ЛГБТ-литературы сыграли некоторые авторы, никогда не заявлявшие о себе как о геях или лесбиянках и, возможно, никак не заинтересованные в теме гомосексуальности лично, но глубоко исследовавшие ее и в культурном, и в эмоциональном аспекте. Это, прежде всего, Дмитрий Александрович Пригов (1940-2007), чья работа в литературе в значительной степени состояла в обнаружении и критике мертвых зон языка, где человек уже не может говорить от себя, а движется по инерции, силою готовых речевых конструкций; созданный Приговым стереотипный образ гей-лирики, вобравший в себя черты и Кузмина, и Харитонова, стал для авторов, стремящихся к независимости от уже сложившегося канона, тестом на собственную зрелость. Глубоко и пристально анализировал однополую любовь, ища ее отличие от гетеросексуальных отношений, поэт и прозаик Николай Кононов (род. 1958), а в поэзии Фаины Гримберг (род. 1951) и Лиды Юсуповой (род. 1963) образы геев и лесбиянок заняли видное место в качестве идеальных Других (и, более того, идеальных жертв — в понимании философа Рене Жирара, настаивающего на том, что лишь на жертве и держится современное общество).

Сегодняшние ЛГБТ-авторы, представленные в антологии, принадлежат к разным поколениям и по-разному видят свою задачу. В ситуации, когда Россия с каждым днем сползает всё дальше и дальше в собственное мрачное прошлое, когда становится окончательно ясно, что для Путина, как и для Гитлера, от гонений на меньшинства внутри страны — один шаг до вооруженной агрессии против соседней страны, — с большей силой, чем совсем недавно, звучит и злая сатира Вадима Калинина на русский национальный характер (рассказ «Чудаки» — блестящая пародия на идеализировавшую русский менталитет прозу Василия Шукшина), в страшном тексте Марианны Гейде, посвященном теме условности гендерных определений, резче проступает другая тема — несовместимости ксенофобии и любви, а в не менее страшном рассказе Александра Анашевича «Хуй» постепенный распад психики у больного СПИДом начинает прочитываться как метафора более глобального распада — гибели фаллоцентрического сознания. Вообще не приходится удивляться тому, что русская ЛГБТ-литература по большей части окрашена в нерадостные цвета. Но на этом фоне я хотел бы обратить внимание читателей на стихи самого младшего участника антологии, 24-летнего Сергея Финогина, выросшего уже в этой, путинской России: они о том, что зло — даже такое изощренное, как один из самых мрачных героев Достоевского, даже такое неотделимо близкое, как собственные родители, безнадежно утонувшие в прошлом, — всё это зло невластно над юностью, которая хочет любить и знает, что в этом правда. В это же хотелось бы верить и мне.