* * *

Самосуд неожиданной зрелости,
Это зрелище средней руки
Лишено общепризнанной прелести —
Выйти на берег тихой реки,
Рефлектируя в рифму. Молчание
Речь мою караулит давно.
Бархударов, Крючков и компания,
Разве это нам свыше дано!

Есть обычай у русской поэзии
С отвращением бить зеркала
Или прятать кухонное лезвие
В ящик письменного стола.
Дядя в шляпе, испачканной голубем,
Отразился в трофейном трюмо.
Не мори меня творческим голодом,
Так оно получилось само.

Было вроде кораблика, ялика,
Воробья на пустом гамаке.
Это облако? Нет, это яблоко.
Это азбука в женской руке.
Это азбучной нежности навыки,
Скрип уключин по дачным прудам.
Лижет ссадину, просится на руки —
Я тебя никому не отдам!

Стало барщиной, ревностью, мукою,
Расплескался по капле мотив.
Всухомятку мычу и мяукаю,
Пятернями башку обхватив.
Для чего мне досталась в наследие
Чья-то маска с двусмысленным ртом,
Одноактовой жизни трагедия,
Диалог резонера с шутом?

Для чего, моя музыка зыбкая,
Объясни мне, когда я умру,
Ты сидела с недоброй улыбкою
На одном бесконечном пиру
И морочила сонного отрока,
Скатерть праздничную теребя?
Это яблоко? Нет, это облако.
И пощады не жду от тебя.

1982

Окончил филологический факультет МГУ. Работал школьным учителем, экскурсоводом, рабочим сцены, ночным сторожем; в настоящее время литературный сотрудник журнала «Иностранная литература». В 70-е гг. входил в поэтическую группу «Московское время» (вместе с А.Цветковым, А.Сопровским, Б.Кенжеевым...). Публикуется с конца 80-х. Премия «Малый Букер» (1996) за повесть «Трепанация черепа». Премия «Анти-Букер» (1996) за книгу стихов «Праздник». Премия «Северная Пальмира» (2000) за книгу стихов «Конспект». Премия имени Аполлона Григорьева (2003) за роман «нрзб». Премия «Московский счёт» (2009) за книгу стихов «Опыты в стихах». Премия «Поэт» (2010).

Вызволить собственную речь из литературной неволи — вот задача, которую для себя и по-своему решает заново каждый стоящий поэт. И усилия для решения именно этой задачи и создают подлинное искусство. В процессе приручения беспризорного языка автор тратит творческую энергию, которая сохраняется в культуре очень надолго, если не навсегда. Выдыхается все: устаревает проблематика произведения, тиражируются некогда оригинальные приемы, достоянием начинающих становится виртуозная для своего времени художественная техника, позабываются или до неузнаваемости изменяются значения слов, а вот авторский трепет при обращении языка в свою веру остается и ощущается хорошим читателем как наличие стиля. Когда наша общая речь превращается в «индивидуальное кровное наречие». Безусловность и таинственная простота подобной метаморфозы вызывает оторопь восторга. Мне даже чудится при чтении, что книги талантливых писателей набраны каким-то особенным шрифтом.

Тема его та же — молчание, мычание, немота. Утекание влаги — река — один из сквозных образов у Гандлевского. Волга, Москва-река, Яуза (пауза), некая наверное, великая река. Проточный звук, стихийная быстрая речь, принесенная в жертву мучительному, кристаллическому прирастанию строки. Кстати, большие объемы воды у Гандлевского парадоксально сокращены до звука или малого объема: ухает в дамбу метровой волной… держит раковина океан взаперти. До символа вырастает в первую очередь река. Традиционный, в общем-то, иероглиф – недостижимости. Дважды не войти… другой берег. Невозможность поэзии.



Классичность Гандлевского в первую очередь совершенно уместна. Он как-то сразу угадал свой род стиховой работы, который я рискну обозначить словосочетанием, звучащим как оксюморон: современная классика. Его стихи не просто набирали такое состояние с течением времени, но имели его с самого начала: так мыслились, так и разрабатывались.




Я люблю Сергея Гандлевского. <…> пожалуй, за неизменно возникающую мучительную гримасу нелюбви к себе, неловкости собственного существования, формулу коей дал, впрочем, еще Ходасевич: “Неужели вон тот — это я?” Это не только во всех стихах последних двух десятилетий — это даже в едва ли подконтрольной (как ни крути, из Гандлевского худой имиджмейкер) пластике автора, которую пару раз удавалось мне схватить в объектив (на весьма праздничных литературных вечерах поза Сергея Марковича неизменно принужденная). И еще из Ходасевича: “Мне невозможно быть собой”.



Стихи Гандлевского — его “критический сентиментализм”, как он сам характеризовал свой метод, были непредсказуемы. Гандлевский не заполнял своими стихами явный пробел или провал в литературе, но он создал ситуацию, в которой его стихи стали возможны. Сам почувствовал и сам реализовал возникшее ожидание. Регулярный стих, гладкий, как бильярдный шар, казалось, исчерпавший все свои изобразительные возможности, вдруг оказался в руках поэта новым мощным выразительным средством. Стансовая, элегическая, медитативная поэзия Гандлевского создавала и создала новый мейнстрим. Это поэзия хмурого утра, бессолнечная, но дневная. Без прыгающего и дергающегося освещения, без намеренной фрагментарности. Та устойчивая горечь, которая в ней есть, оказалась лекарственной, как хина, и русский стих стал с ней выздоравливать, расправляться со своими болезнями, крепнуть.

Сергей Гандлевский в ток-шоу «Школа злословия»
НТВ, 26 сентября 2005 года