Страны и регионы

Вызволить собственную речь из литературной неволи — вот задача, которую для себя и по-своему решает заново каждый стоящий поэт. И усилия для решения именно этой задачи и создают подлинное искусство. В процессе приручения беспризорного языка автор тратит творческую энергию, которая сохраняется в культуре очень надолго, если не навсегда. Выдыхается все: устаревает проблематика произведения, тиражируются некогда оригинальные приемы, достоянием начинающих становится виртуозная для своего времени художественная техника, позабываются или до неузнаваемости изменяются значения слов, а вот авторский трепет при обращении языка в свою веру остается и ощущается хорошим читателем как наличие стиля. Когда наша общая речь превращается в «индивидуальное кровное наречие». Безусловность и таинственная простота подобной метаморфозы вызывает оторопь восторга. Мне даже чудится при чтении, что книги талантливых писателей набраны каким-то особенным шрифтом.

Тема его та же — молчание, мычание, немота. Утекание влаги — река — один из сквозных образов у Гандлевского. Волга, Москва-река, Яуза (пауза), некая наверное, великая река. Проточный звук, стихийная быстрая речь, принесенная в жертву мучительному, кристаллическому прирастанию строки. Кстати, большие объемы воды у Гандлевского парадоксально сокращены до звука или малого объема: ухает в дамбу метровой волной… держит раковина океан взаперти. До символа вырастает в первую очередь река. Традиционный, в общем-то, иероглиф – недостижимости. Дважды не войти… другой берег. Невозможность поэзии.



Классичность Гандлевского в первую очередь совершенно уместна. Он как-то сразу угадал свой род стиховой работы, который я рискну обозначить словосочетанием, звучащим как оксюморон: современная классика. Его стихи не просто набирали такое состояние с течением времени, но имели его с самого начала: так мыслились, так и разрабатывались.




Я люблю Сергея Гандлевского. <…> пожалуй, за неизменно возникающую мучительную гримасу нелюбви к себе, неловкости собственного существования, формулу коей дал, впрочем, еще Ходасевич: “Неужели вон тот — это я?” Это не только во всех стихах последних двух десятилетий — это даже в едва ли подконтрольной (как ни крути, из Гандлевского худой имиджмейкер) пластике автора, которую пару раз удавалось мне схватить в объектив (на весьма праздничных литературных вечерах поза Сергея Марковича неизменно принужденная). И еще из Ходасевича: “Мне невозможно быть собой”.



Стихи Гандлевского — его “критический сентиментализм”, как он сам характеризовал свой метод, были непредсказуемы. Гандлевский не заполнял своими стихами явный пробел или провал в литературе, но он создал ситуацию, в которой его стихи стали возможны. Сам почувствовал и сам реализовал возникшее ожидание. Регулярный стих, гладкий, как бильярдный шар, казалось, исчерпавший все свои изобразительные возможности, вдруг оказался в руках поэта новым мощным выразительным средством. Стансовая, элегическая, медитативная поэзия Гандлевского создавала и создала новый мейнстрим. Это поэзия хмурого утра, бессолнечная, но дневная. Без прыгающего и дергающегося освещения, без намеренной фрагментарности. Та устойчивая горечь, которая в ней есть, оказалась лекарственной, как хина, и русский стих стал с ней выздоравливать, расправляться со своими болезнями, крепнуть.