УЧИТЕЛЬ

Во дворе школы учитель прощается с учениками. Он объясняет им, что едет далеко-далеко. Куда, спрашивают ученики. Далеко-далеко. Я наблюдаю эту сцену, стоя чуть в стороне. Внезапно школьный сторож трогает меня за плечо, я оборачиваюсь. Что вы здесь делаете, говорит сторож, школа закрывается. Я хочу сказать учителю несколько слов перед тем, как он навсегда уедет отсюда. Что вы, говорит сторож, учитель уже не здесь. Я смотрю туда, где только что видел учителя, окруженного детьми; там никого нет. Он едет на поезде, говорит сторож, железная дорога пролегает через тайгу, в которой пожар. Но учитель спасется? – спрашиваю я сторожа. Это мы узнаем минут через двадцать, отвечает тот. Я смотрю на школьные стены – недавно, клянусь, они казались белыми и новыми, а теперь пожелтели, потрескались, кое-где осыпалась штукатурка. Он спасен, говорит сторож, но машинист погиб.

Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (2000, семинар прозы Руслана Киреева) и аспирантуру Самарского государственного педагогического университета (научный руководитель Ю. Б. Орлицкий). Кандидат филологических наук (диссертация «Русская наивная и примитивистская поэзия: генезис, эволюция, поэтика»). Первый лауреат национальной молодежной литературной премии «Дебют» (2000, за книгу прозы «Опыты бессердечия»). В 1999-2004 гг. возглавлял Союз молодых литераторов «Вавилон», соредактор вестника молодой литературы «Вавилон». Один из составителей антологии новейшей русской поэзии «Девять измерений» (2004). Автор множества статей и рецензий в журналах «Новый мир», «Арион», «Критическая масса», «Новое литературное обозрение» и др.

Для меня важна невозможность окончательного смысла.

Приговский мотив сказывается у Давыдова демонстративно бедной и неточной, часто тавтологической рифмой, демонстративно нелепым, гиперболизированным резонерством, вымыванием смысловой определенности к концу стихотворения. Давыдов охотно цитирует, причем — практически что угодно, как правило вступая при этом в немедленную полемику с цитируемым текстом и прилагаемыми коннотациями, <…> — однако хорошо заметно, как эта полемика возникает из проживания цитируемого, примеривания на себя. Уравнивание в больших стихотворениях и циклах всех и всяческих типов речи, с релятивизацией их ценностного, иерархического соотношения, Давыдов определенно практикует вслед Рубинштейну, однако стержнем, на который нанизывается весь имеющийся дискурсивный ассортимент, остается лирический субъект — а потому равенство получается совсем другим.



Но действительность, описанная в рассказах, — это не действительность сна. Если сон — это действительность ирреальная, субъективная и ночная, то у Давыдова, скорее, идет речь о действительности единой, дневно-ночной — вполне реальной, многомерной и существующей для разных людей. А вот ее восприятие в самом деле имеет черты, сходные с восприятием сна. Персонажи Давыдова почти не замечают себя, они реагируют на ситуацию, не вполне понимая, как, зачем и на что они реагируют.