ГЕГЕЛЬ И ГОГОЛЬ

        Как оно и бывает нередко между соседями, Георгий Федорович Гегель недолюбливал Николая Михайловича Гоголя, который, в свою очередь и в силу бешеного своего норова, соседа ненавидел лютейшей ненавистью.
        Основательный, крупный, флегматичный и упрямый Гегель был учителем физики и математики в средней школе. Он выращивал цветы перед своим домом, а весною вдруг снимал с полки одну книжку за другой и углублялся в чтение лирической поэзии, но в сновидения свои никого не посвящал. Жил он одиноко в доме, где не было места не только пылинкам и соринкам, но и любому беспорядку. Из уважения к однофамильцу он осилил все его труды, но из чтения вынес только глухое чувство обиды на Абсолютный Дух, которому любая отдельная личность была лишь служанкой. По ночам, убедившись, что городок уснул, Георгий Федорович поднимался на крышу своего дома и долго-долго мочился во двор, струя его была такой тугой и мощной, что при желании, ухватившись за нее, человек средней комплекции вполне мог взобраться на крышу. Однажды школьники из озорства прибили гвоздями к полу его портфель. Убедившись в том, что любая попытка оторвать портфель от пола приведет к порче имущества и ехидному смеху школяров, Георгий Федорович спокойно проговорил: «Кто это сделал, пусть сам и вернет мне портфель в целости и сохранности» и покинул класс. Озорники затаились. Портфель так и остался стоять прибитым к полу. По завершении учебного года мастера, красившие полы, обвели доски вокруг портфеля белой краской, тем дело и кончилось.
        Георгий Федорович был тайно влюблен в дочку Гоголя – Марину, девушку такую ленивую, что муха, попавшая в ее тень, тотчас засыпала на лету и висела в воздухе, пока Марина не уносила свою тень куда-нибудь в другое место. Однако по физике и математике у нее всегда были хорошие и отличные оценки: ведь от ее улыбки, по всеобщему убеждению, можно было прикуривать.
        Николай же Михайлович Гоголь, ее отец, был одержим зудом изобретательства, заставлявшим его иной раз вскакивать среди ночи и, мешая домашним, хвататься за молоток, зубило, сверло или карандаш, чтобы тотчас воплотить в металле, дереве или хотя бы пластилине только что посетившую его очередную гениальную идею. При этом водопроводные краны в доме вечно подтекали, двери сами собой открывались и закрывались, крыша протекала, а собака Навуходоносор наотрез отказывалась качать воду из колодца для полива огородных грядок. Николай Михайлович покушался не только на покой людей или предметов, но и подвергал испытаниям родной язык. «Зачем тратить так много букв в слове «красный»? – кричал он. – Ведь можно сэкономить на «и» кратком, поставив его крышку над буквой «ы», и все поймут. А?» Издали он был похож на маленькую лохматую собачку с вытаращенными по-рачьи глазенками, бессмысленно носившуюся по жизни взад-вперед с бестолковым лаем и презрительно отвергавшую саму идею покоя...
        Если упорство садовода Гегеля, любившего цветы, почти всегда оказывалось бесплодным, и палисадник его напоминал скорее выставку веников, чем георгиновый рай, то безалаберность Гоголя, швырявшего в землю любые семена, лишь бы поскорее от этого дела отделаться, вознаграждалась буйством великолепных красок в палисаднике и богатством цветочного убранства, украшавшего его старый деревянный балкон.
        Гегель пенял Николаю Михайловичу отсутствием системы и давал дельные советы: «В палисаднике хороши крокусы – Crocus sativus или speciosus, а также тюльпаны – Tulipa, скажем, eichlerii либо praestans. Не забудь также о пионах, среди которых рекомендую Paeonia chinesis. Украшению же балкона отлично послужат лианы – Actinida polygama и Atragene ochotensis – колокольчики у нее прелесть. И вовсе напрасно пренебрегаешь георгинами...» – «Что выросло, то и выросло, – кричал в ответ Гоголь. – А георгинам в моем доме нет места – они небось в честь всяких-разных Георгиев названы? Вот и шиш им с маком! Ты лучше своим палисадником займись!»
        Но всерьез они разругались, когда Гоголь громогласно объявил о том, что он докажет всем этим мерзавцам-академикам, что вечный двигатель создать – можно.
        – Вечные двигатели бывают двух родов, – сказал Гегель. – Первый – некая непрерывно действующая машина, которая, будучи однажды запущенной, работала бы без притока энергии извне. Проект неосуществим, поскольку противоречит закону сохранения и превращения энергии, гласящему...
        – Короче! – скрипнул зубами Гоголь.
        – Второй тип вечного двигателя, – со вздохом продолжал Гегель, – есть некая тепловая машина, которая в результате совершения кругового процесса, или цикла, полностью преобразует теплоту, полученную, например, из атмосферы или из океана, в работу. Но и этот проект неосуществим, поскольку противоречит второму началу термодинамики, гласящему...
        – ...Что все вы ослы безухие! – заорал Гоголь. – И безмозглые псы гласящие! Я докажу всем вам, что ваши законы мне не указ, и вы еще приползете ко мне и поставите мне памятник!
        – В огороде, – уточнил участковый Леша Леонтьев. – Не расстраивайся, Георгий Федорович. В России ведь и впрямь возможен вечный двигатель, но лишь одного рода – самогонный аппарат. Ты человек непьющий, так поверь мне на слово.

        После этого скандального разрыва между домами Гегеля и Гоголя и возникла трещина. Самая настоящая. Сначала она малозаметно обозначилась на сухой земле и асфальте, а потом вдруг начала разрастаться в пропасть. Поначалу Гегель и Гоголь не придали появлению трещины никакого значения, даже обрадовались тому непреложному факту, что сама природа подтверждает правоту и того, и другого. Но когда края пропасти, поглотившей забор и прислоненный к нему велосипед Гегеля, приблизились вплотную к стенам домов Гоголя и его соседа, оба забеспокоились. Выяснилось вдруг, что у пропасти этой нет дна, а значит, она вполне тянет на бездну. Ее попытались засыпать мусором, но прорва равнодушно проглатывала картофельные очистки, рваные ботинки и дохлых кошек, не становясь от этого ни уже, ни мельче. Более того, выяснилось, что трещина рассекла весь городок на две неравные части. Попытки приручить ее при помощи мостиков и веревок провалились. Кого-то это страшно огорчило, а кого-то и обрадовало. Аркаша Стратонов, знаменитый пьяница и обжора, оказавшийся отрезанным от своего дома и жены пропастью, принялся обустраиваться на новом месте – к ужасу мужчин (каждое утро проверявших, не выросли ли у них рога) и женщин, которые были иногда и не прочь случайно встретиться с Аркашей в укромном уголке, – но кормить его изо дня в день, кормить человека, съедавшего в один присест ведро вареных яиц и пукавшего так, что штаны его, не подшивай он их жестью, через день превращались бы в лохмотья...

        В конце концов, махнув рукой на пропасть, Гоголь и Гегель занялись своими делами. Первый принялся строить вечный двигатель третьего рода, а второй – обдумывать форму неизбежного объяснения в любви Марине Гоголь.
        Георгий Федорович не ожидал, что объяснение в любви своей бывшей ученице – такая сложная проблема. В самом деле, действовать-то надо было наверняка, используя неотразимые средства. Стихи? Но все стихи про любовь написал еще Пушкин. Сочинить письмо в сдержанно-страстной манере, в то же время не уступающее слогом кованой латыни? Но Георгий Федорович не знал латыни. И потом, прилюдно ли это делается или наедине, целовать девушке после этого руку или сразу – в губы? Голова кругом... Да еще эта трещина растреклятая, мешавшая физической встрече с предметом воздыханий. Построить мост? Но все подобные попытки провалились в бездну. Преодолеть провал на крыльях любви – это был, разумеется, самый надежный способ, но для выращивания крыльев требовалось время, а также соответствующая справочная литература и специальные препараты, – увы, от библиотеки и аптеки он был отрезан пропастью.

        А тем временем Марина Гоголь влюбилась в безалабернейшего парня, все таланты которого сводились к пению под гитару и лихому чубу.
        Узнав об этом, Георгий Федорович безмерно удивился: «Но ведь этот Костя никому в подметки не годится!» Гоголь против воли согласился с врагом-соседом и строго-настрого запретил дочери встречаться с ухажером: «Все, что он тебе подарит, это брюхо! – орал он. – Появится здесь – я его к мясорубке приклепаю, чтоб до конца жизни котлеты крутил!»
        Марина же лишь мечтательно поглаживала свой плоский пока живот и огнеопасно улыбалась.
        На всякий случай Гоголь поставил в ее комнате парочку огнетушителей.

        Влюбленные нашли выход. Прижимаясь к стене дома, безалаберный Костя пробирался под балкон, на котором его ждала пылающая Марина, и, хватаясь руками за лианы, поднимался в рай.
        Но однажды лиана Atragene ochotensis не выдержала тяжести и Костя сорвался в разверстую пропасть. Как ни кричала, как ни звала его Марина, в ответ со дна провала доносились лишь бессвязные звуки.
        На ее крики прибежал отец с огнетушителем в руках. Марина же, остановив его жестом, легла на кровать и заявила, что не встанет с постели до тех пор, пока Костю не извлекут из «этой ямы», – в противном случае она готова лежать тут до самой смерти.
        Озадаченный Гоголь с балкона громко позвал Гегеля и обрисовал ситуацию.
        – Ты тут тоже участвуешь, – завершил свою речь Гоголь. – Не ты ли подарил мне эту лиану?
        Георгий Федорович в тщательно подобранных выражениях признал свою косвенную причастность к происшествию, но у него не было в запасе никакого средства, чтобы помочь парню выбраться наверх.
        – Есть у тебя такое средство, – немного подумав, заявил Гоголь.
        И назвал средство.
        Гегель на несколько мгновений почувствовал себя боевым быком, способным в один прыжок одолеть пропасть и поднять на рога этого охальника и пустомелю, – но Гоголь лишь развел руками, а в голосе его вдруг возникло что-то жалобное:
        – Иначе помрет девка. Слово дала. Не смотри, что дура, – это как раз тот случай, когда она права, а у тебя есть шанс дать хорошего пинка твоему Абсолютному Духу.
        – А веревка?
        – Нет такой веревки, да и как он ее отыщет в кромешной тьме... А тебя он по запаху найдет.
        После непродолжительных, но мучительных размышлений Георгий Федорович Гегель был вынужден признать правоту Николая Михайловича Гоголя: предложенный им способ был единственным шансом на спасение Костика. И учитель, скрепя сердце, согласился, поставив лишь одно условие: акция будет осуществлена ночью и тайно от девушки. Гоголь, естественно, не возражал.

        После долгих приготовлений увешанный сосудами с пивом Георгий Федорович, дождавшись ночи, осторожно спустился к краю провала и расстегнул штаны.
        – Эй, парень! – заорал во всю силу легких Гоголь. – Сейчас мы тебе бросим веревку, хватайся и ползи наверх! Она такая пахучая, что не промахнешься, найдешь!
        Глубоко вздохнув, Георгий Федорович пустил струю. Сила и прочность ее нарастали с каждым мгновением, и вскоре Гегель почувствовал, что внизу кто-то ухватился за пахучий канат. Не отрываясь от дела, он опорожнил несколько сосудов с пивом: кто его знает, какова глубина провала и сколько придется струить помощь влюбленному...
        – Эй, Костя, ты меня слышишь? – крикнул в темноту Гоголь. – Я не стану приклепывать тебя к мясорубке! Черт с ними, с котлетами!
        – Котлеты я люблю! – откликнулся из глубины Костя.
        Прошло еще несколько минут, и вот наконец парень показался из бездны. Георгий Федорович тотчас схватил его за знаменитый чуб и вытащил наверх. Оба тяжело дышали.
        – А гляньте! – вдруг завопил Гоголь. – Зарастает!
        И впрямь, пропасть с гулом и треском, пережевывая картофельные очистки, рваные ботинки и дохлых кошек, хлопая и чавкая, на глазах становилась все уже, пока наконец края ее не сомкнулись.
        Мужчины с опаской ступили на то место, где только что зиял провал. Ничего, земля была твердая. Она выдержала даже счастливый визг и стремительный бег Марины, бросившейся в объятия Костика и осыпавшей его поцелуями.
        – Господи! – кричала она, плача от счастья. – Как божественно от тебя пахнет, любимый! Я навсегда сохраню в памяти этот чудесный запах!
        Покашливающие мужчины оставили влюбленных.
        – С меня пиво, Георгий Федорович! – крикнул на прощание Костя, и Гоголь подозрительно уставился на соседа, который вдруг икнул, а лицо его стало бледнее луны.
        – Пойдем-ка!

        Он поднялись к Гоголю, который гордо продемонстрировал Гегелю вечный двигатель третьего рода, снабженный никелированным краником. Наполнив стаканы чуть мутноватой жидкостью, лишь слегка шибавшей сивухой, Гоголь прочувствованно произнес:
        – За любовь, черт возьми! За вечный двигатель!
        Они выпили до дна и закусили отличными маринованными огурчиками. А когда повторили и добавили, Георгий Федорович вдруг понял, что Абсолютный Дух обыграл их и тут, но явно проиграл своему капризному и непобедимому собрату – Абсолютному Духу Любви. И они не без грусти выпили за Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, который, к сожалению, ничего не узнает об этой удивительной истории.
        А если кто сомневается в правдивости ее, милости прошу в нашу школу, в тот класс, где обычно ведет физику и математику Гегель: портфель его и доныне тут, на своем месте, прибитый намертво гвоздями к полу.

СВЕТКА ЧЕСОТКА

        Только-только вскрылся лед на реке, разлившейся аж до сенокосов за башней, как Светка Чесотка громогласно заявила, что готова на спор – за трояк бумажкой или даже мелочью – одолеть Преголю вплавь. Соседи скинулись, и уже через полчаса Светка прилюдно разделась догола на берегу, бросилась в темную воду и поплыла среди талых льдин, уносимых к морю могучим течением.
        На берегу собралась огромная толпа зевак, и кое-кто кое с кем уже бился об заклад: доплывет или не доплывет, а братья Невзоровы на всякий случай готовили к выходу свою моторную лодку.
        Подъехавший на мотоцикле с коляской новый участковый Игорь Исупов наблюдал за Светкой в бинокль, но первым возвестил о Светкиной победе дед Муханов, примостившийся на своей крыше с подзорной трубой и больше всех заинтересованный в исходе дела, поскольку его непутевый сын был владельцем единственной в городке гробовой мастерской.
        Она устало выбралась на отлогий песчаный берег и, уперев руки в бока и пошире расставив ноги, подставила лицо холодному и яркому весеннему солнцу. Ее ярко-алое тело окуталось паром, и глядя на это тело (оно было чистое, спелое и звонкое, как заветный час, который однажды звучно пробьют часы судьбы, – но поскольку все часы в своем доме она чинила сама, свихнувшаяся судьба обходила стороной ее жилище), участковый Игорь Исупов понял, что влюбился в первый и последний раз, то есть – навсегда. Точнее, поправил он себя, мгновенно вспомнив об особенностях Светкиного норова, – не влюбился, а был приговорен к любви, как к исключительной мере наказания.
        Светка Чесотка обладала таким невыносимым характером, что под одной с нею крышей не уживались не только собаки, но даже кошки. Последняя мурка сбежала, демонстрируя на бегу все, чего нахваталась от хозяйки: она лаяла и вопленно материлась: «Йофтумять!»
        Зато овощи в ее огороде были отменные: морковь, которую выращивала Светка, женщины стеснялись брать в руки при свидетелях.
        Язык ее был вроде алмазного стеклореза, и многие мужчины, подкатывавшие было к лихой бабенке с нескрываемыми намерениями, убирались восвояси с поникшими головами, трясущимися членами и пакетиком с лейкопластырем для заживления ран – верх Светкиного милосердия. С невнятным, но ужасающим криком: «Ах ты, матарава!» она набрасывалась на врага, будь то человек, бык или автомобиль, обращая в бегство любого противника вплоть до мух, дождевых червей и кротов, не отваживавшихся после этого точить Светкины грядки.
        – Да хочешь ли ты замуж? – спросила ее однажды Буяниха. – Или хотя бы влюбиться – хочешь?
        – А это разве не одно и то же? – подозрительно спросила Светка.
        – Мечтают все, а бывает редко.
        – Вот я – из редких.
        И весь разговор.
        Однажды Игорь Исупов остановил свой тихо мурлыкавший мотоцикл под огромным каштаном у Светкиного дома, признался ей в любви и заявил, что непременно женится на ней, даже если для этого придется прибегнуть к силе оружия.
        Светка презрительно выглянула в окно и сказала:
        – На этом каштане ночует тысяча семьсот тридцать четыре вороны. Стоит мне хлопнуть в ладоши, как они от страха обольют тебя дерьмом с головы до ног. Так что убирайся подальше, любимый, пока я в хорошем настроении.

        Однако сердце Игоря уже успело превратиться в зверя неведомого и безжалостного, который с утра до ночи и от заката до рассвета не давал ему покоя. Стоило Игорю произнести вслух имя Светки Чесотки, как язык его, весь рот его превращался в кровоточащую рану... По ночам Исупов с сумасшедшей скоростью носился на мотоцикле по загородным дорогам, возвращаясь под утро домой с пустым бензобаком и перегретым мотором, работавшим то ли по инерции, то ли питаясь так и не перегоревшей Игоревой энергией. Забравшись подальше от городка, Исупов исступленно палил в небо из табельного пистолета, норовя сбить хоть какого-нибудь завалящего амурчика и заставить его продырявить своими стрелами Светке то, что у других женщин называлось сердцем.
        Он не давал ей проходу, хотя над ним уже смеялся весь городок.
        Когда же громкость и едкость смеха перешли все границы и грозили обрушиться и на Светку, она призвала Игоря и заявила, что согласна стать его женой, если он поцелует ее в задницу.
        – При всех? – Игорь побледнел.
        – Ну, зачем же, – смилостивилась Чесотка. – В моем дровянике. И не бойся: чище меня во всем свете бабы нет.
        – Согласен.
        – А не страшно?
        Игорь вынул из кармана сотенную купюру – большущие по тем временам деньги – и протянул Светке.
        – В залог.

        Тем же вечером Игорь Исупов, чувствуя себя на верху блаженства, а также распоследним из идиотов, – что одно и то же, – явился на свидание в сарай, где Светка хранила дрова. Она ждала его в пустой полутьме.
        – Ну? – грозно вопросила она.
        – Да, – прошептал Игорь.
        Повернувшись к нему спиной, Светка бестрепетно задрала платье и сняла трусики, явив взору Исупова чистую, спелую и звонкую задницу. Он опустился на колени и поцеловал ее.
        Не меняя позы, Светка потянула за веревку и то, что Игорь принимал за заднюю стену сарая, а на самом деле было куском брезента, отъехало в сторону под гром аплодисментов многочисленных зрителей.
        – Ну? – на этот раз ее грозный вопрос был обращен к ним.
        – Твоя взяла! – заорали-закричали люди.
        Быстрехонько приведя себя в божеский вид, она с Игоревой форменной фуражкой обошла зрителей, и каждый с радостью отдал свой рубль. Светка пересчитала деньги, часть протянула Игорю.
        – Семьдесят восемь по рублю – мои, двадцать два – сдача с залога. По-честному?
        Сунув деньги в карман, Исупов слепо побрел через двор. Светка догнала его под неоглядной кроной каштана.
        – Эй, да ты не расстраивайся! – попыталась утешить она Исупова. – Тут ведь кто кого, такая любовь.
        Игорь вдруг вынул из кобуры пистолет, снял затвор с предохранителя и направил ствол на Светку. Оба попятились друг от дружки, пока Светка не упала на задницу, споткнувшись о выступавший из земли корень, а Игорь уперся спиной в чей-то забор.
        – Да ты что! – возмутилась обретшая дар речи девушка. – Стрелять будешь?
        – Еще как буду! – невозмутимо ответил Игорь.
        И в присутствии семидесяти восьми свидетелей он разрядил всю обойму в неоглядную крону каштана. Тысяча семьсот тридцать четыре вороны, начавшие было устраиваться на ночлег, с жутким ором поднялись с ветвей, обрушив вниз потоки помета. Птичий крик был полностью перекрыт громовым хохотом свидетелей, потешавшихся над Светкой: она сидела на земле, с ног до головы в птичьем помете, да еще и в луже дерьма.
        – Это... что? – едва выговорила она.
        – Сдача. – И швырнув к ее ногам двадцать два рубля, Игорь ушел с гордо поднятой головой, сожалея лишь о том, что, увлекшись, выпустил в каштановую крону и ту пулю, которую было приберег для себя.

        Светке не удалось «отсмеяться» от той новой жизни, которая ждала ее впереди. Сколько она ни мылась, – а мылась она по три раза на дню, – люди указывали на нее пальцем и отворачивались, зажимая носы. Стоило ей заявиться на танцульки в фабричный клуб, как неисчислимые полчища ее воздыхателей тотчас испарялись: были – и нету. «Светка Чесотка? Это та, которую птицы обосрали?» – вот и все, что отныне говорили о ней в городке.
        Она перестала влезать в споры, ссоры и драки, завела двух кошек и даже записалась в библиотеку, – но выбраться из вакуума так и не смогла. Городок словно исторг ее из себя и забыл об этом. По ночам она тайком от себя плакала в подушку, переживая те же чувства, которые, наверное, иногда посещали измученных монахов-пустынников, боявшихся на всем белом свете и в жизни только одного – богооставленности. При воспоминании об Игоре сердце ее кровоточило, и к утру из трещинки в груди натекала в плошку толика крови. А когда она, преодолев последние внутренние препоны, вспоминала Игорев поцелуй, разум оставлял ее, отдавая деву на поток и разграбление стыду и любви. Склонившись однажды над речной гладью, она увидела, как сильным течением ее образ унесло прочь, а вместо нее на Светку посмотрела незнакомка.

        На исходе лета, поздним вечером, Светка робко постучала в Игореву дверь. Держа в потном кулаке сторублевку и мысленно повторяя вычитанное в книжке: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать», она дрожала то ли от холода, то ли от жара, окутывавшего ее облаком пара.
        Игорь открыл дверь и жестом пригласил в дом.
        Она вошла.
        Слова забыла.
        – Ерунда, – с улыбкой сказал Игорь, – от тебя пахнет только тобой. Я люблю тебя. А ты меня.
        И только оказавшись в его объятиях, Светка вдруг поняла, что ни за какие коврижки никогда не расскажет любимому о том, что зажато в ее потном кулаке, и чем поражения отличаются от побед, хотя сама лишь сейчас поняла – чем.

СЕМЬ СОРОК

        Атаман с трудом разлепил левый глаз и со стоном – все тело болело невыносимо – приподнялся на локте. Кожу на лице будто спичками прижигали. Он уставился на сидевшую перед ним на корточках девочку, выжимавшую носовой платок.
        – Крови на роже больше нет, – я стерла, – деловито сообщила она. – А к синякам надо одну траву приложить...
        – Ты серной кислотой платок намочила, что ли? Горит все...
        – Терпи: женская моча целебная.
        Теперь он вспомнил: Ленка Шильдер. Когда ее спрашивали: «Сколько тебе лет, малышка?», отвечала без запинки: «Семь Сорок». Ленка Семь Сорок.
        – Ах ты, жидовка!..
        – Сам еврей!
        Атаман дернулся, застонал от боли, а Ленкин след уже простыл – скрылась в зарослях бузины.
        На этот раз Атаману не повезло по-крупному: наскочил на братьев Быковых во главе со старшим – Быней, который прославился тем, что однажды за бутылку вина избил до полусмерти родного брата. Причиной и поводом к драке был сам факт существования Витьки Атаманова, не примыкавшего ни к каким сложившимся компаниям и не признававшего авторитета уличных королей. Быковы так взяли его в оборот, что уже через пять минут он потерял сознание.
        До реки и впрямь было далековато, но Атаман преодолел боль, чтобы добраться до воды и смыть с лица еврейскую мочу.

        Он жил в домишке, замыкавшем короткую улицу, отделенную от бумажной фабрики заболоченной низиной и дамбой, по верху которой было проложено обсаженное огромными липами шоссе. Этот райончик – водокачка, три дома и огороды – назывался Абзац. У Витьки была старшая сестра Иринушка, от рождения слепая, – однажды она попала под поезд, доставлявший со станции на фабрику каолин и мазут, и лишилась правой ноги по колено. Весной и осенью Атаман красил ее деревянный протез красивой голубой краской. Она почти никогда не отказывала мужчинам, а на Витькины упреки отвечала нежным детским голосом: «Не с каждым, братинька, только с теми, кто умеет говорить, а таких – раз и обчелся». Атаман без войска лез в драку, стоило кому-нибудь назвать сестру шлюхой. Волк-одиночка. Его били, потому что он был «ничейный». Заступиться за него было некому. Впрочем, Атаман умел дать сдачи, и многие предпочитали с ним не связываться один на один.

        Ленкин отец, мрачный фельдшер Феликс Игнатьевич Шильдер, то и дело пытался утопить свое горе в вине, но горе всякий раз оказывалось отличным пловцом. Если его спрашивали, что же за горе у него такое, Феликс Игнатьевич с хмурой усмешкой широко разводил руками, словно пытаясь обнять весь обозримый мир, и так вздыхал, что в эту минуту тяжелел килограммов на пять-шесть. Жена его была из тех сырых женщин, которые, стеная и всхлипывая, угасают лет до ста.
        Школьный сторож Николай, грозно потрясавший огромным медным колокольчиком на деревянной ручке, созывая детей на очередной урок, всякий раз норовил шлепнуть Ленку по попке: «Ах ты, коклетка!» Она лишь фыркала в ответ. Приставания сверстников отвергала с категорической насмешливостью: «Иди к врачу сдавать мочу!» или, когда повзрослела: «Не для тебя цвела – не под тобой и завяну!» И хотя многие парни клялись и божились, что первый Ленкин поцелуй сорвали именно они – «Как с куста!», всем было известно, что это ложь.

        Свой пятнадцатый день рождения Атаман отметил очередной дракой возле Горбатого моста, перекинутого через глубокое озеро, соединявшееся с Преголей протокой. Поздним вечером бродягу-одиночку поймали ребята с Семерки. Драка завязалась мгновенно – в ход пошли не только кулаки и палки, но и умело намотанные на руки ремни. Атаман озверело отмахивался, по лицу его текла кровь, сил оставалось все меньше. Его теснили к озеру, и ему не оставалось ничего другого, как броситься бежать через Горбатый мост, посередине которого невесть зачем раскорячилась опиравшаяся на широкие брусья-перила высоченная деревянная башня со смотровой площадкой, к которой вела шаткая лесенка с гнилыми перекладинами.
        Спотыкаясь на дрянном настиле, полуобессиленный Атаман достиг башни, где лицом к лицу столкнулся с Ленкой Семь Сорок. Разгоряченная компания преследователей придержала шаг.
        – Ты самая дурная или самая храбрая? – спросил Атаман, сжав кулаки.
        – Спорим, что храбрее тебя.
        Он оглянулся.
        – Времени нет.
        – Тогда пошли.
        Она ухватилась за нижнюю перекладину лесенки и быстро полезла наверх, к смотровой площадке. Атаман не раздумывая бросился за нею.
        Тяжело дыша, они посмотрели на мерцавшее далеко внизу озеро, потом – на компанию ребят с Семерки, с шутками-прибаутками поджидавших внизу свою жертву.
        – Ну, вперед?
        – Куда? – не понял Атаман.
        – А это тебе решать. – Она вскочила на шаткую перилину ограждения смотровой площадки. – Я – решила.
        И с криком бросилась в освещенную луной бездну.
        Компания внизу взревела от восторга и изумления: с башни еще никто не отваживался прыгать.
        Хватаясь руками за стойки, Атаман взобрался на перила, неумело перекрестился, зажмурился и, стиснув зубы, широко шагнул вперед.
        С ревом вынырнув на поверхность, он смахнул облепившие лицо волосы и увидел Ленку, развалившуюся в воде, как на перине.
        – В штаны-то наделал? – деловито спросила она. – Постирайся, пока в воде.
        – Ах ты, стерва!
        Атаман бросился за нею вдогонку, но Ленка чувствовала себя в воде не хуже рыбы.
        Он нашел ее на песчаном пятачке, окруженном ивняком, шагах в десяти от берега.
        – Ложись рядом, – приказала она.
        Он лег на спину и закрыл глаза.
        – Зачем жить-то? – вдруг пробормотал он. – Никакого смысла: все равно убьют. Или я кого-нибудь... Посадят в тюрягу...
        Оба были свидетелями, как однажды на субботних танцах в клубе Мика Дорофеев, весь вечер бесцельно слонявшийся по залу в надежде хотя бы подраться с кем-нибудь, с отчаянья залез на подоконник и надрывно взвыл: «Все ребята давно сидят, один я, как дурак, на воле!..»
        – Лечь рядом не означает лежать рядом, – не меняя позы проговорила Ленка. – Объяснить?

        Три года они встречались у нее дома. Иногда Атаман оставался ночевать в комнате наверху, где жила Ленка.
        Наутро Феликс Игнатьевич хмуро бурчал:
        – Я про одно тебя умоляю: мать не выдержит такой высокой награды, как твое пузо из-под него. Ты же знаешь, что первыми в ее жизни словами были не «мама» или «дай», а – «вей из мир!»*. Эти мне евреи!
        – Спасибо, тателе**, – отвечала она, глядя отцу в глаза.
        – Спасиба слишком много – хватит десяти рублей, – так же хмуро отвечал привычной шуткой отец.

        Вернувшись домой после службы в пограничных войсках, Атаман закатил пирушку для немногочисленных знакомых, показывал боевую медаль и шрам от пули. Парни мрачно вздыхали, а девушки с завистью поглядывали на Ленку, которая задумчиво потягивала вино через соломинку.

        Она ждала его в постели, закинув руки за голову и тихонько насвистывая.
        – Как же я на тебе женюсь, если ты не целка? – с кряхтеньем снимая сапог, пробормотал нетрезвый Атаман. – Люди засмеют.
        – Сволочь, – спокойно откликнулась Ленка. – А ну-ка ложись!
        Утром она грубо растолкала его, чуть не спихнув на пол.
        – Ты чего? – обижено промычал Атаман, вылезая из-под одеяла с трусами в руках.
        Ленка величественно встала и развернула перед ним выдернутую из-под него простыню, посередине которой расплылось алое пятно.
        – Объяснить?

        Они прожили вместе тридцать семь лет, вырастили четверых детей. Атаман стал известным мастером-краснодеревщиком, а Ленка, отмучившись на сортировке бумаги и закончив заочно техникум, в конце концов ушла на пенсию начальником бумагоделательного цеха.
        Незадолго до смерти она потребовала выписать ее из больницы, чтобы умереть в кругу семьи. Задыхающимся голосом она попросила Атамана достать из тумбочки маленькую шкатулку, сняла с заплывшей шеи потемневшую серебряную цепочку с крошечным ключиком.
        – Открой, пожалуйста, – с трудом просипела она.
        В шкатулке Атаман обнаружил лишь смятый тюбик гуаши. Давным-давно засохшей, а когда-то алой, как свежепролитая кровь.
        – Объяснить?
        – Господи, сколько ж лет...
        На улыбку сил у нее уже не оставалось.
        – Семь Сорок, милый.
        Не зная, куда глаза девать от стыда, ошеломленный Атаман, давясь слезами, прошептал – впервые за всю их жизнь:
        – Я люблю тебя, Ленка, хитрая еврейка, единственная моя.
        – А я – тебя, моя русская любовь. И не плачь. Лучше похорони меня, как любишь.
        Он дал ей слово и сдержал его.

        * горе мне! (идиш).
        ** папочка (идиш).