Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
Россия

Страны и регионы

Москва

Сергей Бочаров напечатать
  предыдущий текст  .  Сергей Бочаров
Речь при получении Премии Александра Солженицына

        Сегодня я прежде всего хочу помянуть, того кто был первым лауреатом — незабвенного Владимира Николаевича Топорова. Литературная премия тогда началась с того, что она избрала для своего открытия не литературу, как обычно её понимают, а гуманитарную мысль. И в следующие годы, мне кажется, чувствовалось в решениях жюри особенное внимание или склонность к общей гуманитарной прямо филологической мысли, что заметно отличает солженицынскую премию от других подобный предприятий в наши дни.
        Филология в нашей истории последнего полувека — это сюжет: как она проходилась сквозь нашу советскую и постсоветскую историю — и как сюжет пришел к сегодняшнему событию, которое я не могу понимать иначе, как признание филологического дела в той его старинной полноте, обнимающей язык и литературу, в той полноте, какая в основном утрачена. Премия — столь авторитетное признание.
        Я начинал когда-то, как раз полвека назад, в эпоху, которую можно, пожалуй, назвать антифилологической. Была известная история с физиками и лириками... И поэт тогда формулировал сильно и точно — «дело не в сухом расчете, дело в мировом законе». Дело было в мировом законе, и нам, гуманитариям, лирикам в самом широком смысле, словно было определено тем самым законом переживать известный комплекс неполноценности.
        А сегодня я открываю телевизор и слышу от другого поэта уже наших дней, что филология в наши дни важнее даже писательства, и если представить гибель того и другого, то прекращение деятельности филолога было бы катастрофой большей. Такая мысль – экстремальная. И удивительно слышать её от поэта, но — это экстремальная мысль сегодняшнего дня. И, наверное, это симптом.
        Значит ли это, что филология нынче в почете, как физика в те времена? Нет, конечно!
        Но!
        Если такое мы слышим, то что-то ведь изменилось и тоже, может быть, в мировом законе – был такой поворот интересов.
        Но и другое в сегодняшнем дне, как тоже симптом, – унижение бесспорной филологической работы в новых экономических обстоятельствах. Это было недавно, у всех на глазах, что взволновало все наше гуманитарное общество, – попытка закрыть получивший всемирное признание энциклопедический словарь «Русские писатели», и вмешательство Александра Исаевича Солженицына, который единственный раз обратился к верховной власти, чтобы спасти прекрасное филологическое дело. И Солженицын в тот критический момент его спас.
        Мне вспоминается и другая экстремальная мысль, я запомнил её с тех времен, когда физика была в почете, а лирика в загоне, и принадлежала она, эта мысль, физику. В 1964 году состоялась Нобелевская премия по физике за лазеры, присужденная двум советским вместе с одним американским ученым. И в «Литературке» появились статьи лауреатов. Отвечая на вопрос об отношении науки и религии, наш академик Прохоров отмахнулся стандартной фразой об их несовместимости. Это был 1964 год. Но вот ответ американца Чарльза Таунса тогда меня поразил. Таунс сказал, что религия имеет дело с вопросами гораздо более сложными, чем те, с какими имеет дело наука. Так ответил ученый, физик!
        Филология не религия, но, прочитавши это тогда, я почувствовал, что такой ответ имеет отношение к нашей ситуации.
        Филология не религия, но она занимает свойство у своего предмета – искусства, литературного слова, а уж искусство перед наукой в самом деле имеет дело с чем-то иным и, наверное, все-таки более сложным. И как-то, видимо, перед наукой оно, искусство, роднится с религией.
        Старец Зосима у Достоевского так говорил в ответ на религиозные сомнения:
        – Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же возможно.
        Но ведь и в споре гуманитарных и точных наук действуют те же аргументы и категории.
        У Михаила Леоновича Гаспарова есть статья о доказательности, как силе науки, и убедительности, как силе искусства. Сам Гаспаров, как мы знаем, хотел научной доказательности, но статью он написал о том, что Юрий Тынянов — тоже стремившийся быть рациональным строгим ученым — в работах своих, тем не менее, искал убедительности больше, чем доказательности, и работал примерами больше, чем рассуждениями. Это значит, что строгий ученый Тынянов в своей научной прозе работал, как писатель, как художник в научной прозе.
        В формулировках жюри мне нравится эти два слова — филологическая научная проза признается литературой. А Гаспаров, исследуя научную прозу коллеги-филолога, делает это в тех же словах, что и старец Зосима.
        У филологии слова общая территория с её предметом литературой, и в этом её решительное отличие в системе даже гуманитарных наук. Место филолога-литературоведа во всяком случае между литературой и наукой. И в обе стороны ему приходится оправдываться.
        Ведь в самом деле – нужен ли филолог писателю? В этом нет полной уверенности.
        Говорил же Бахтин, что художник, автор произведения, не приглашает к своему пиршественному столу литературоведов. Наверное, и Пушкин не приглашал к своему столу и пушкинистов, но к критике он был очень внимателен и сам выступал на этом поприще. А вообще в истории русской критики лучшими критиками-читателями друг друга были сами творцы. Например, идеальным читателем «Повестей Белкина» остается до наших дней Лев Толстой, как Достоевский — лучшим читателем «Пиковой дамы».
        Филолог тоже читатель, но странность его положения в том, что такое необязательное и праздное занятие, как чтение, он превращает в профессиональное дело. Он должен считаться ученым, оставаясь читателем, – а это не так-то просто, литературоведу остаться читателем, не так многим это удается. Вправе ли он еще навесить на себя заносчивые амбиции быть и в каком-то смысле писателем? Ведь это уже Испанский Король!
        Оправдываться перед наукой тем более приходится постоянно. Свою неспособность быть точной наукой филология не будет оспаривать, но она живет на внутреннем сопротивлении этой своей неспособности. В сопротивлении как бы необязательности своих занятий и недостаточной доказательности своих приемов филолог хочет быть объективно связанным свойствами своего материала – литературного слова – подобно тому, как связан ученый в естественных, так называемых точных науках. И тут филолог испытывает то же, что всякий другой ученый.
        Мне приходилось часто вспоминать за работой то, что сформулировано в романе «В круге первом» как «правило последних вершков».Правило это в том, что работа не кончена без последних усилий мысли — необходимость которых видит только сам работающий, а посторонний глаз не заметит, — без последних вершков доказательности или же убедительности. В романе это правило для себя формулирует герой романа, математик, а вместе с ним его формулирует для себя художник Солженицын, но равным образом — это правило и для филолога.
        Если вернуться к нашей истории, к этому сюжету «филология сквозь историю», то надо заметить, что в те шестидесятые обновлявшаяся лингвистика взяла тогда филологию на буксир и выводила её из несчастного состояния. А затем пришла так называемая эпоха застоя, которая еще должна быть оценена как глухое сложное время, но и, как я думаю, более углубленное после гражданских и либеральных шестидесятых. И вот семидесятые-восьмидесятые годы стали временем интенсивной филологической жизни и временем работы нескольких наших великих филологов, имена которых известны всем. Происходило перемещение интересов в общем сознании, перемещение в сторону интересов гуманитарных, и фигура филолога стала выдвигаться на заметное место в общественной жизни, он стал выходить на положение человека нужного современности. Тогда прозвучало слово Аверинцева о филологии как службе понимания.
        Это слово от повторения сотни раз стало общим местом, а между тем это было сказано широко – служба понимания вообще, а не только литературного текста.
        Как-то на этом застое, как на некотором покое, можно было задуматься о более общих вещах, чем литературные тексты, например, о том – что случилось с нами в двадцатом веке. Когда-то Тютчев в одном письме сказал, что «Россия погибнет от бессознательности», и наша история дальше во многом подтверждала это. Но и «умом Россию не понять» тот же Тютчев сказал нам как будто бы навсегда. И что сейчас происходит, куда идём, – умом понять, опять-таки, не очень-то получается – у меня, во всяком случае.
        Это было на моих глазах в то советское время — как филологическая работа освобождалась от идеологического давления и стеснения и отвоевывала то право, какое по Пушкину принадлежит поэту, который сам избирает предметы для своего вдохновения. Наши сильные филологи сами избирали темы для своего вдохновения, и никто уже не мог воспрепятствовать Аверинцеву размышлять об Афинах и Иерусалиме как наших двух философских истоках. Да и заняться эстетикой Константина Леонтьева — пусть пока с известными ограничениями — но уже в семидесятые годы не могли помешать. Не могли, уже не хватало сил помешать, уже не хватало сил исторических.
        Идеология теряла силы по мере того, как расширялась свободное и более или менее филологическое пространство, экстерриториальная зона, в которой можно было дышать и думать филологу. В этом сюжете «филология сквозь нашу историю» филология проходила не просто как профессия, специальность, наука, но как гуманитарная сила, какая не только зависела от тесноты исторических обстоятельств, но и участвовала в истории и меняла её.
        Позвольте кончить старинным красивым словом:
        – На всё равно распространяется наблюдение истинного филолога!
        Это было сказано Дмитрием Веневитиновым, а сто лет спустя повторено истинным филологом Григорием Осиповичем Винокуром в его классической книге 1927 года «Биография культуры». В ней Винокур говорил о филологии не как об отдельной науке, а как об энциклопедии наук, дающей так или иначе ключ к безбрежному миру человеческих текстов самых разных, литературных текстов не только по части изящной словесности, но и по части того, как умом Россию понять.
        Или совсем особенный случай, недавний – филологическим анализом с помощью гоголевских «Записок сумасшедшего» проверить новую математическо-историческую утопию или антиутопию под названием «Новая хронология».
        Именно так:
        – На всё распространяется наблюдение истинного филолога!
        Спасибо.



  предыдущий текст  .  Сергей Бочаров

Все персоналии

Сергей Бочаров филолог
Москва
Филолог. Родился в 1929 г. Окончил филологический факультет МГУ. С 1956 г. и до конца жизни работал в отделе теории литературы Института мировой литературы. Лауреат премии журнала "Новый мир" (1999), первый лауреат Новой Пушкинской премии (2005), лауреат Премии Александра Солженицына (2007). Умер в 2017 г.
...

О нём пишут


Речь при вручении Сергею Бочарову Премии Александра Солженицына
Валентин Непомнящий

Речь при вручении Сергею Бочарову Премии Александра Солженицына
Людмила Сараскина

Первым лауреатом Новой Пушкинской премии стал Сергей Бочаров
Андрей Немзер

Тексты на сайте

Автор и герой в литературном мире Андрея Битова
Новый Мир, 2008, №2


Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service