Страны и регионы

Вообще-то из всего читаемого мне и теперь милее всего история идей и приключения их, гуманитарный нон-фикшн, эссеистика, человеческие документы, дневники и записные книжки — речь на полпути между внешней и внутренней, письменной и устной (сама такое всю жизнь пишу — как же не читать родственное?), то, что Лидия Гинзбург называла «промежуточной» прозой, — очень мила мне в ней ее промежуточная, мерцающая, ускользающая природа; все, что осуществляется на границах жанров и культурных форм: стихов и прозы, романа и эссе, философии и художественной словесности, травелога и исследования...



Меня почему-то очень волнует всё, что связано с исторической изменчивостью чего бы то ни было, и стоит на обложке книги появиться слову «История», как я уже встрепенусь ему в ответ. Вот, скажем, при всём равнодушии к технике – там, где речь идёт о смыслах, домыслах, иллюзиях и мифах, которыми человек её наделяет, – мне уже становится интересно. Интересно, как разные культурные области, соприкасаясь и пересекаясь, влияют друг на друга, порождая гибридные, переходные и промежуточные формы. Интересует, каким образом – скорее, какими разными образами – устроен человек как существо символическое (соответственно, всякий раз встрепенусь и в ответ сочетанию слов «культурная антропология»). Вот это я, собственно, из всей совокупности читаемого и вычитываю.

Балла вживается и проживает чужие тексты, то есть тратит время своей жизни на понимание и приятие чужого опыта. В то время, когда другим людям некогда остановиться и когда важные, подчас судьбоносные решения принимаются на бегу, одним из самых редких видов специалиста оказывается интеллектуал, способный к замедлению и качественной эмпатии. Да, это особенно важно и ценно, что Балла осознанно посвящает свое драгоценное время другим — в этом смирении и самоотдаче заключается для нее отдача долгов культуре. Она же ненасытна и всеохватна не ради карьеры, денег или ложно понимаемой влиятельности...



Балла создаёт предельно симплифицированную философию; она говорит понятным языком об очевидном, но незамечаемом. (Это, кстати, одно из свойств поэзии.) Но очевидном — исключительно для себя. Маленький Аристотель в её голове не претендует на всеохватную истину; ему — и ей — важнее разобраться, что происходит внутри себя (ведь жизнь — «постоянная выработка прошлого»), что видят эти конкретные глаза и вдыхают эти — единственные — ноздри.

Восприятие жизни здесь сопряжено с чтением; мир внутри книг подчас более реален, чем мир снаружи; во всяком случае, безопаснее («Вот идёшь к метро и знаешь, всем телом чувствуешь: а в рюкзаке у меня — книжка. И сейчас мы останемся с ней один на один».) Таким образом, книга — это территория, где можно спастись от бытия, территория, сама ставшая бытием; реплика, оказавшаяся подлинником. Мир, увиденный индивидуально: «под некоторым единственным углом зрения и вмещённый в некоторую единственную, подробно и благодарно осязаемую форму».