В Москве наживают и проживают. А вот живут ли там – я не знаю. Это странно, но я, действительно, не знаю. Не знаю и обожаю Москву.

        Я всегда обожал Москву за ее детскую самовлюбленность, которая умиляет и восхищает. За друзей, переехавших туда и порой сумевших из этой фундаментальной ошибки выстроить песочное здание собственной правоты. И тех, кто родился в Москве, я тоже обожал. Хотя бы за их хрупкие и изящные носы, что не нужно было высмаркивать по всякому поводу и без оного, поскольку их владельцы с детства нанюхались антигриппину Садового Кольца. Я смотрел на Москву, как на нетронутого вменяемостью аборигена с этим самым Кольцом в носу и думал: «Москва ни в чем не виновата. Ни в чем! Ибо – невинна. Ее ссохшуюся девственную плеву можно использовать как папирус, чтобы начертить объяснение в любви».
        Женщин в Москве я не мог и не умел замечать. Может быть, их там и не было. Но кто там были точно – так это Бляди и Вдовы. И они по-настоящему прекрасны. Эти бляди и эти вдовы определялись мною сразу же по одному только признаку – они никогда не моргали. Им, вероятно, не нужно было смаргивать ежесекундные слайды бытия, чтобы удостовериться в факте наличия последнего. Женщина становится вдовой не сразу. И потеря мужа – тут не совсем причём. Вдовство возникает, когда женщина вслед за этим потеряет сына/дочь. И вот тогда случайная красота, лопаясь, как эмаль, слетает с нее и происходит чудо, о котором даже говорить-то неловко. Это чудо могут оценить (и ценят!) только бляди, научившиеся держать свою собственную красоту на безопасном для себя расстоянии при помощи изысканной вульгарности.
        Вдовеющая и блядующая Москва – особенно зимой – неподражаема... И то, что натриевый запах денег слышнее там, чем запах свежего ресторанного шашлыка, и то, что он бодрит и разгоняет кровь до скорости, для которой мал спидометр Шумахера – это ничего. Так надо.
        В Москве наживают и проживают. А вот живут ли там – я не знаю. Это странно, но я, действительно, не знаю. Не знаю и обожаю Москву.
        Москва – это Беломорканал для провинциала. Гулаг, выдаваемый за землю обетованную. Москва для провинциала – это формула бегства. Нельзя бежать вперед. Невозможно. Бежать при любом географическом раскладе можно только назад. Бегство не имеет смысла, времени и пространства. Бегство – это эстетика страха. Не больше и не меньше. Убегая с того места, где ты родился, можно изменить только автобиографию. А вот твердая почва судьбы в этот момент исчезает из-под твоих ног. Все провинциалы, бросившие свое место рождения заради московской/парижской/столичной игрушки, – предатели. А еще они – лакеи собственного страха. Это звучит как оскорбление. Но это не оскорбление, а диагноз болезни. От нее не умирают, но и не вылечиваются. Гуманно-нейтронная такая болезнюга.
        Ясно, что центростремительность русской культуры придумали и реализовали провинциалы. (И продолжают реализовывать.) Москва просто по наивности и по слепоте душевной им подыграла и до сих пор подыгрывает. Повторюсь: в таком положении дел нет ничего странного и ужасного – просто мы «хромаем» на левую, а не на правую ногу. Только-то!