Соединяя фрагменты
Память выхватывает
воспоминания как хвостик брокколи
из варящейся булькающей круговерти супа.
Долгие зимы, долгие
прогулки пешком в город и
обратно за тридевять остановок
в своё тридесятое гетто.
Над дорогой письмом из дома,
в котором размыло все буквы,
возвышается серое небо.
Грязный снег по бокам дороги,
словно бесчувственный конвоир
с перекошенным от выпитого лицом.
Но всё это — счастливые воспоминанья.
Или серое предосеннее
небо, намалёванное
мягкой кисточкой
с чёрными стрелами вороньих криков.
Спустя 25 отыскал мультфильм, о котором в памяти
осталось размытое пятно счастья,
и оказалось — всё дело во мне,
всё было во мне.
В моём волшебном хрусталике
преломлялся мир.
Нашёл дочь любимого переводчика и загрустил.
Нашёл, кому посвящена песня о северном ветре, и загрустил.
Нашёл воспоминания об актерах детства и загрустил.
Узнал о тайных мечтах детского писателя и загрустил.
Тот сор, из которого стихи, — можно, я его выброшу?
А в это время ребёнок, который сам себя постриг,
сидит на твоих ногах и листает книгу. Он — живой сгусток времени.
Где-то едет машина —за край земли
уезжает сегодняшний день.
Потом начинается тишина,
в которую положили
подушечное детское сопение
и трепеток ночной бабочки.
И ещё нашлось место
для всех сегодняшних чудес, которых мы
не заметили.
…
Папоротники, ночная муха и проблемы общения
Приход цветковых, бесспорно,
осложнил светолюбивым папоротникам существование,
многие из них сгинули под лесными пологами, но некоторые
смогли приспособиться
День это чашка,
оставленная немытой,
белеющая в темной кухне
ещё тёплая, пустая,
полная темноты.
Накричал на ребёнка, потому что он должен слушаться, как и я был должен.
По белой комнате в медовом свете лампы,
разрезая полумрак на неравные доли, летает шикарная чёрная муха,
маленький глупый алгоритм
жужжания и полёта, настоящая
летняя роскошь в нашем
ветреном апреле.
(Сегодня нас чуть не сдуло в ноябрь,
но мы удержались.)
Накричал на мать из-за того,
что верит новостям и говорит, что живу в своей скорлупе и не знаю жизни,
какая ирония,
наверное, это у нас семейное,
у всей планеты это семейное.
Иногда хочется накричать на планету.
Спорим с женой о методах воспитания.
Муха жужжит в лампе.
Хочется накричать на муху,
но, скорее всего, она не поймёт.
День кончается со светом
света осталось немного,
да и тот отравлен мухой,
жалко выключать лампу,
что тогда останется?
Ведь день кончается со светом,
а света осталось немного.
Холодный ветер Пасхи
Мать говорит, когда цветут яблони, всегда холодно.
Отец что-то говорит тоже, но голос его
не слышен сквозь время.
Отец превращается в расстояние,
а расстояние превращается в годы отсутствия.
День перед Пасхой был разрезан на две половины,
и одна половина была ветер.
За домом слива как непрошенная красота
выпростала свои крылья под пристальным
взглядом ветра,
пригоршня каждой ветки
полна была невесомым даром.
Поле по ту сторону дороги
гудело и пригибалось к самому себе
под тяжестью огромного куска неба, тяжёлого от ветров,
Поле, казалось, было засеяно ветром,
Дом был построен из слова "серый"
он был серым от корней до неба
и еще более серым в мире,
где есть цветущая слива.
Перед сном дочь сказала: «Папа, тебе надо было ласково сказать, а не кричать».
Перед сном жена сказала, что пасха —
это торжественная песня
на холмах ее украинского детства.
Священник, снявший сан, сказал, что пламя и уголь
находятся в разных местах
его ума.
Легко представить, как между ними дует сегодняшний ветер,
да и вчерашний тоже.
На Пасху всегда было холодно, говорит мама.
Отец, наверно, говорит то же самое, но его не слышно.
Ещё бы － такой большой ветер
дул все эти годы.
Собирая каштаны
Всегда любил собирать каштаны —
эти круглые призы другому, более новому тебе —
призы за участие в жизни
гладкие очаровательно коричневые
в мягкой белой кожице, которая выстилает внутренность скорлупы
собирал, чтобы посадить, но не помню, чтобы хоть один из них вырос в приличное дерево
Я собирал их украдкой, я прятался от детства, в котором мечтательным Икарам подрезают крылья ещё в школе. а теперь
каждому, кто может спросить, а нормальный ли я,
я готов ответить, что собираю их для дочери,
что мы будем разбрасывать их, или сажать, или считать до десяти —
между тем, как раньше я отвечал насмешливо или резко,
но это всё от страха, от страха, от страха.
Правда, никто не спрашивает, и все идут мимо,
проходят, неся свои мысли в продуктовых пакетах.
Но всё равно я благодарен ей за этот подарок:
собирать для неё каштаны,
крупные и гладко-блестящие, как призы за то, что принимаешь участие в жизни.
Спасибо.
Размышляя о стихах после ужина
Оказывается, наш мозг
командует вдохновением,
и те вещи, о которых мы пишем стихи, —
разочарование 30-летних, фрустрация 20-летних, одиночество брошенных и печаль отвергнутых — приливы и отливы гормонов.
Так права ли поэзия?
Можно ли вообще писать о страданиях робота?
Если робот может об этом написать — кто он после этого?
И не является ли сама поэзия программой, вшитой в сознание?
Робот-поэт пишет такие душераздирающие штуки,
что слышится скрежет металла.
Я запрограммирован бояться ржавчины, говорит он
Стихи никому не нужны, говорят поэты.
Стихи никому не нужны, говорят слушатели.
Мы никому не нужны, говорят стихи —
только благодаря этому
они и живы.
Я стихов вообще не читаю, говорит Алексеевна.
Так ты тоже пишешь? Дай почитать, говорит Катя.
Тебе нужен свой паблик, говорит Юля.
Я тоже так могу, как тот парень, но
поэзия мне видится иначе, говорю я.
Ну, в общем, это в твоём стиле, как обычно, говорит Шадов.
Нет, я не буду читать, это слишком длинно, говорит Миша.
Папа, я придумала рифму, говорит Маша.
Маше пока три.
|
