Листья, листья
Проза и эссеистика
01.12.2008
|
Нельзя сказать наверняка, кто из нас был прав в тот дымный, далекий вечер. Я считал, что все пустяк и обойдется, но Тема дышал тяжело и глаза его так круглились, плечи так дрожали, что, казалось, мир уходит из-под ног и начинается карусель. Санька, Шурик, смеялся, забыв обо всем, глядел в окно, а в окне горели закатные садики наши, ярко и до невозможности железно сверкали листы крыш, гаражей, и липы вокруг краснокаменной церквушки ходили ходуном от упорных, вечерних ветрений; Шурик смеялся, был безупречно беззаботен, хотя именно он, в первую очередь, обязан был успокаивать Тему, у которого он же час назад безраздельно конфисковал прекрасный пистолет с зияющим дулом и рукояткой из слоновьей кости, цвета, между прочим, лазури, лазоревого цвета.
У Шурика сейчас обширное пальто, желтые джинсы и взгляд слишком киношный. Он сильно близорукий, но очков не носит, потому часто щурится, но это у него получается с особой, как бы сказать, интонацией, перед ним пролетает круглый листок, поворачиваясь и качаясь, и Шурик щурит глаза, листок кувыркается по бугристому земле-асфальту, и Шурик щурит глаза, глядя ему вслед, и вот уже пальто не пальто а цветистое, с ремешками и полосами, кимоно. Он работает в Яртелекоме, я не знаю, связистом, что ли, может быть, главным бухгалтером, ему одинаково не подходят все профессии, он не должен работать, ему подходит лежать на берегу реки красивым моржом, и чтобы вокруг разгорались листья, листья.
Отец Шурика водил красный, обшарпанный автобус с номером два. За день эта развалюха объезжала город десять раз и вечером возвращалась к нам за двор, где пышным цветом цвела крапива и до горизонта тянулись дворы, беседки, домики, садики (уже было сказано), и мы там гуляли. Шурик, зная какую-то хитрость, без труда открывал нам призрачный и свободный от людей транспорт своего отца и вводил нас в шикарный мир, где можно было сидеть бесплатно на любом сиденье, глядеть в каждое окно и перестреливаться через спинки. Только пистолет он у Темы все-таки отнял. Это был какой-то договор. «Один мой друг хочет посмотреть, что за слоновья кость такая, говорил Шурик. Или ты нам не доверяешь? Он вернет». Что за друг? Может быть, Рома Росомаха, они, кажется, были знакомы, или Руся, Руслан, но зачем ему кость? Тем не менее пистолет куда-то пропал, и Темина обида наполнялась все новыми фазами и проваливалась в страшную безвозвратность.
Я познакомился с Темой на речке. Я искал новых существ для моего домашнего паноптикума, поднимал прибрежные коряжки в поисках слизней и паучков, с великим тщанием осматривал темные от сырости камни, надеясь встретить хотя бы одну гидру, про которых в учебнике было сказано, что подобных за раз можно мешок набрать, при умении. Тема сидел на мостках, свесив босые ноги, и прутиком водил по воде. «Вчера я видел здесь каракормовую рыбу», сказал он громко и рассчитывая на эффект. «Какую-какую?» разумеется, ответил я. «Каракормовую. Ты разве не слышал? У нее человеческое лицо и колеса вместо плавников. Не веришь?» Я вполне верил, но не понимал, почему такую уродину до сих пор называют рыбой, тем более какой-то «каракормовой». «И что же, ты ее ловишь? Прутиком?» «Нет, как ее поймать? Когда она еще появится в наших местах? Просто сижу, наблюдаю». Наблюдать было за чем и опять эти листья. Река то иссякала, то бежала через камни с яростью и азартом. Прямо перед нами дугой, аркой выгибалась ива и тоже что-то искала под водой, тонкие листья отправлялись в плаванье копнами, и там, где у порожка собиралась пена, листья погружались все глубже и, едва касаясь песочного дна, всплывали вновь. Потом я столкнул Тему с мостков, и как-то завязалась наша дружба, не помню.
Зато я помню, говорит Борис Либыч, поджарый мужичок с опухшим лицом и тугим воротничком, без которого из дому выйти не может жена Либыча всерьез считает, что если не затянешь кадык воротником, то либо засмеют, либо недооценят. Мы сидим в «Куско», перед нами непочатые бутыли и две тарелки с эскалопами, Боря беспокойно шаркает ногами и поглядывает на часы. Лампы мигают, искусственный папоротник щекочет мне щеку. Мы встретились спустя двадцать лет, здесь, когда я, решив что-то вспомнить, принялся заигрывать с официанткой, называя ее «кипяченой барбариской», когда он забежал на обед, разумеется, не ожидая встреч. Наблюдая движения его промасленных рук, я пришел к уверенности, что он до сих пор возится в своем гараже и явно не научился играть на изящных инструментах. Как твои изящные инструменты? спрашиваю я. Борька смущенно хохочет и машет вилкой, на зубья которой уже натянут добротный мясной шматок.
В автобусе завязалась драка. Нас никто не видел, мои друзья распалялись все больше. Маленький Тема вцепился в Шуру со спины, беспомощно обхватив его, со всхлипываньями и действительным рычаньем, пытался сжать его ребра, явно до треска и выпученных глаз, однако ничего не выходило, Шура смеялся, попинывал и щипал его, тот пытался хотя бы укусить ненавистного за плечо, но и то не вышло; и когда я побежал разнимать их что-то случилось, что-то неясное промелькнуло в уме, чему не дать названия. Во мне не было ни злости, ни рвения, но я, кажется, принял все за игру и вместо того, чтобы успокоить Тему и еще раз попросить у Шуры разъяснений насчет пистолета, сам ударил обиженного в висок, причем у меня-то рука всегда была тяжела чего скрывать, я работал на самой настоящей стройке в свои неполные девять лет. Таскал тележки с кирпичами, копал рвы и бегал с поручениями к бригадиру. Ясное дело, рука у меня была крепче Теминых висков, и голова его зазвенела, о да, он остановился и взглянул на меня мутно, сел на место кондуктора, достал из кармана платок и долго смотрел на него с глубоким непониманием, пытаясь, наверное, не замечать нас с Шуриком и не думать о нас.
У Борьки был огромный велосипед, изукрашенный марками и наклейками, с зеленой, поместительной рамой и не менее поместительным багажником. На руль этого чуда крепились звонки, гудочки, фонарь, два зеркала, повернутые на дорогу и на лицо водителя, и фотография Борькиной собаки по имени Махаон. Нам казалось смешным, что такой грозный и безусловный юноша, воспитанный в спартанских условиях наших подворотен, крепит фотографию собаки себе на руль, но мы были терпимы к нему, а Борька стоял выше всех наших сует. Каждый день он пускался в долгие переезды по лесистым долинам и склонам, обнимающим наш городок; он приезжал к реке по единственной тропке, через кладбище и вдоль нескольких карьеров, кроваво блещущих при солнечном свете беспредельным нутром своим, песком и глиной. Мне казалось, все эти вещи отражались в его глазах и эхом слышались в его голосе. Да, мне чудились и вскрики птиц, и беззвучный стон камня, хлюпанье сырых кладбищенских растений. Возможно, я был большой фантазер, но ведь это не плохо. В тот день Борька отряхивал куртку над водной гладью, ища в прохладном ворсе пух и репей. И эти мечтательные кусочки смешивались с синим движением, и мне чудились в них древние старцы; река улыбалась, и репей растворялся древние старцы впивались в воду с благостью и любовью. Тему обуревала дикая робость, он отбрасывал свой прутик, поднимался, принимая независимый вид, и, кажется, вовсе не собирался рассказывать Борьке об удивительной каракормовой рыбе.
Я помню одну девочку, она жила на Октябрьской, совсем недалеко. Аглая была симпатична и, что самое главное, обладала вселенским, проникновенным спокойствием, что особенно преображало не только ее, но и любого, кто находился рядом, и даже пейзаж. Я думаю, Тема бы обязательно влюбился в нее. Вот почему она так несчастна, ведь прошло столько лет, и она даже не слышала о человеке, что должен был восхвалить ее красоту достойным образом и составить ее судьбу. Я даже видел дорожки, по которым бы они прогуливались, и знал все деревья, возле которых бы они останавливались, чтоб любоваться друг другом и задумываться о разном. Был случай, я нашел какую-то запруду, куда ответвлялась наша река. Здесь роились бесчисленные водоросли и плыла духота от замшелых и старых деревьев, я сел на поваленное бревно и зажмурился, чтобы нафантазировать себе всего, мне нравилось преображать мир из воды выглядывала загадочная рыба с человеческим лицом, с густых ветвей соскальзывали двуглавые птицы и цветоподобные жуки, вода отсвечивала лиловым, и в ее легкой ряби кружились тени неземных существ. Все же, открывая глаза, я убеждался, что и без всех этих представлений мир не так уж плох, к тому же достаточно фантастичен, чтобы насытить мое воображение. Остов старой водяной мельницы торчал у меня перед глазами, и я заметил его в последнюю очередь, а ведь сколько тайн скрывал в себе этот безусловный камень, сколько песен таилось в его трещинках и пробоях! И вот, в этой тишине я обнаружил Тему, и был много удивлен его появлением. Тема не смотрел в мою сторону, он стоял в воде, по щиколотку, возле той самой мельницы, и взгляд его задержался в отражениях, что копошились у прозрачного дна. Его аккуратные, тонкие брюки были хорошо закатаны, а рубашку он повязал вкруг головы. «Эй, послушай, сказал я, и Тема в спокойном, радостном удивлении взглянул на меня. Прости, если что. Я часто тебе насаливал». «Глупости, ответил Тема, я никогда на вас не обижался». «Что, а вот с пистолетом история как же?». «Ничего, это глупости», отмахнулся Тема. «Что ты там нашел в воде? Свою рыбу?». «Знаешь, я сожалею, ответил он. Если бы все получилось. Она бы сидела вот здесь, он показал на мельницу, а я бы стоял рядом». Сеточка зеленых отражений дрожала на этом камне. «Она бы, наверно, была прекрасна, как никогда», «Да», согласился я. «Очень жаль. Хотя я целуюсь плохо». Я знал, что речь идет об Аглае, и согласился с ним, что и вправду весьма прискорбное обстоятельство.
История с пистолетом повернулась трагически. Шурик и вправду отдал его Русе-Руслану из соседнего двора, но боялся признать, что тот не собирается возвращать чужое, что скорее он съест Теме ухо, чем возвратит. Тема пытался несколько раз, но уже вяло и без эмоций, отделался насмешками. Однажды он выгуливал своего кота Самсона. Сидел с ним возле веранды, весь в сирени, шиповнике, очень довольный прохладным вечером, футбольными криками, доносившимися от площадки напротив, воробьями, дразнящими перепуганного Самсона, запахом горящей помойки, что тоже была неподалеку (мы с ним действительно были способны радоваться вообще всему, так что и в горящей помойке видели, слышали определенные прелести), качающимся тополям и скрипящей скамейкой, на которой пять стариков сидели в царственном молчании. Гроздья цветков пересекались с колючими прутьями, редкая рыжая ягода и блестящие иглы качались без шума и теней, и был славный вечер. Руся-Руслан с друзьями заломили Тему и прижали к траве, а кота откинули ловким пинком и тот, страшно воя, летел через двор, пока не скрылся в одной из подвальных выбоинок. Самсон нашелся, но Тема с тех пор стал очень серьезен, он больше не рассказывал мне о чудесных созданьях, незаметно живущих в лоне Земли, и чаще говорил о клеточном размножении или свойствах речной хламиды.
Руся, узнав о моем приезде, сам нашел меня. Он отдал мне честь и ждал, пока я соберусь и приду в себя; разглядывая его замысловатую форму, я вспоминал речных хламид и думал о заброшенных мельницах. Выдержав первые минуты приветствий, он, опомнившись, обрушился в мои объятья совсем другим человеком. Мне тошно, говорил Руслан, я не узнаю этот город. Здесь все так же, и даже деревья качаются одинаково. Но я ничего не узнаю. Я вчера шел по нашей аллее и ногами в земле ковырял, у меня, знаешь, мутилось в глазах. Там такая трава, такая трава я как будто во всем разубедился, увидев эту траву. У меня руки постарели. Я не понимал его слов. Старший лейтенант Руслан Вампилов плакался еле знакомому человеку, с которым его связало пять-шесть воспоминаний детства, и я не понимал этого.
Мы часто забавлялись, совершая «прыжки в смерть». Человек задерживал дыхание, и кто-то другой прижимал его к стене и что есть силы давил на грудь человек на короткое время терял сознание и считал, что быстрые и невнятные сны, привидевшиеся ему, и есть то, куда, умирая, попадают люди. Эту методу без боязни опробовали все. Я летел над золотой геометрической плоскостью на механической птице, и при этом руки и ноги мои, по очереди отцепляясь, падали в бездну, тая и вереща по-звериному. Если наши предположения были верны, то я почту за честь раствориться полностью в том ненасытном золоте, хотя сомневаюсь, что механическая птица дождется меня, не заржавев. Шурик увидел себя клещом, пытающимся пролезть внутрь плеча обнаженной дамы. Тема не видел снов, и мы не на шутку забеспокоились. «Это значит, сказал Шурик, что после смерти ты попадешь в пустоту, такое бывает». «Не может быть!» восклицал Тема. И мы проверяли еще много раз. Я настораживался, честно говоря. Когда Тема падал без дыхания, мне казалось, что за спиной кто-то стоит. Над нами висела ночь. Голая осенняя земля отражала наши голоса. Из окон всех ближайших домов глядела пустота, в которой следовало оказаться Теме. И вот, под бездонным небом мы умерщвляли маленького человека, и я представлял, как маленькая душа заглядывает в беспредельное, давится, дивится, ползет обратно, и все это небо, ревущее сверху, совсем ни при чем.
Шурик взял меня на экскурсию в памятный автобус номер два. Он и сейчас, переваливаясь с боку на бок, исследует город и обладает кое-какой мощью. Мы болтались посередине, еле держась за поручни и переглядываясь. Люди, столпившиеся здесь, зевая, терли окна или читали газеты, я прижимался лопатками к женщине, пахнущей фиалками, Шурик в своем пальто вжимался сам в себя, стараясь никого не касаться. Мы шутили и радовались нашему времени и разрабатывали план грядущей ночной попойки, но к нам из гремящей, подпрыгивающей на колдобинах толпы протиснулся Тема, приветствуя нас. Мы не ожидали встретить его теперь. Видеть его в выглаженных брюках, в толстом, мокром от снега и града, свитере, на котором по плечам рассыпался липкий желтый клен, было нам столь же удивительно, как мне встретить Руслана старшим лейтенантом какого-то там полка. Тема улыбался, трепал наши макушки и дергал нас за носы рядом с ним мы увидели Аглаю она держалась за мужа обеими руками и оглядывала нас спокойно и добродушно. Где ты был? орал встревоженный Шурик сквозь тарахтенья советского двигателя. В пустоте, орал ему в ответ Тема, в самой настоящей, прекрасной, удивительной пустоте! Мы хотели схватить их и потащить куда-нибудь к реке, чтобы как следует во всем разобраться, но они затерялись среди людей, и через некоторое время мы с Шуриком не могли хорошенько вспомнить подробностей той встречи.
Я слышал, Боря иногда катал Аглаю на своем багажнике, и они прокатывали до многих соседних деревень и даже, я слышал от Бори, нашли какое-то озеро, которого нет ни на каких картах и о котором ни одна живая душа не знает. «Туда очень сложно добраться, рассказывал он. Тропки там совершенно исчезают. Начинается бурьян, мох, папоротник и болотная жижа. Мы оставляли велосипед под корнем дуба. Там дуб поваленный был. И корни как пещера». Они держались за руки, и уже тогда, я знаю, Тема ее ревновал. Уже тогда случилось все, что могло случиться, но я знаю, он мог ревновать вполне, несмотря ни на какие свои злоключенья. Боря нес ее на плечах над ямами, скатами и вязкой грязью. Со склонов, где кончался лес, открывался просторный вид на безымянное озеро, холодный, величественный свет разрезал из облачных груд колодцы и отражал на лиловой глади редких, печальных птиц. Боря и Аглая, взявшись за руки, скатывались со склонов так, что земля вспыхивала клочьями над их телами; ползком они, счастливые, добрались до берега. Они молча и радостно лежали на мелких камнях, одной рукой она касалась Бориных волос, другую опускала в прибывающую пену. Тема не стерпел и вынырнул из воды. Аглая никогда не видела его раньше; он ей порой снился, но она не могла вспомнить его лица и к тому же вряд ли бы догадалась сопоставить... Тема вынырнул из воды, и его никто не заметил, Боря медленно засыпал, думая о своей любви и велосипеде, Аглая смотрела в Тему насквозь, принимая его как ветер или что-то совсем обычное, в ее спокойных глазах читалась уверенность в том, что все идет, как надо, и беспокоиться ни к чему. Тема плакал, ложился с ними рядом и пытался внятно рассказать о той жизни, которая существовала в нем. «Ты, Аглая, говорил он, просила меня купить абрикосов, а их не было во всем городе, я искал, а их не было, и я очень стыдился. Тогда я все потратил на рыбу для кота, чтоб уж считать свое время потерянным, принес целый мешок, и ты веселилась, а кот орал от тоски. Ты назвала его рыбьим кладбищем, мы разговаривали о пиратах, об Индонезии, о Тургеневе».Аглая слушала и будто не слушала, смотрела сквозь и улыбалась, как какой-то приятной дреме. Совершенно сбиваюсь с толку, когда пытаюсь решить, в чем чья вина и что мы должны были делать. Мы лазили по деревьям, наблюдали за копошением жизни внизу. Под нами грудились разноцветные горбатые гаражи с громкими железными крышами, они за день накалялись так, что рядом горели волосы. Все самые интересные деревья находятся в подобных труднодоступных местах, среди совсем неживописного ландшафта. Гаражи продолжались вдаль, а через забор сад одной знакомой, где собиралась целая гурьба любопытных девочек, и мы за ними следили во все глаза, я и Шурик; Теме это было безразлично, он забрался на самый высокий, но достаточно толстый сук и преприятно щебетал оттуда тонким и гладким голоском. Знаете что? сказал он со своей высоты, я не верю в вашу пустоту. Я чувствую, что в мире что-то есть и оно во все стороны идет, как воздух. Я думаю, сказал он после некоторого молчания, мы ведь даже не знаем, что за зверь стоит за этим деревом. Что за зверь? спросил я. Дерево и зверь, я знаю наверняка. У каждого предмета есть свой зверь. А у этого зверя еще. Я думаю, выныривая из жизни, мы раскрываем предметы и ищем новых зверей. Почему ты так думаешь? Он пожал плечами. Я решил, что он еще не успел хорошенько все это обдумать и привести в порядок свои мысли, он просто не мог выразить ему соображенное. Нет ничего страшного в неумении выразить невыразимое, но Тема старался изо всех сил. Он скатился со своей ветки так неожиданно, что мы, увидев его окровавленным на листах железа, внизу, всполошились не сразу, почему-то решив, что это шутка. Сам же я все еще оглядывал тех девочек они прыскали друг в друга водой, набирая ее в рот, играли в перегонки, чертили на земле какие-то палочки и много смеялись. И когда они смеялись, в моем затылке началось некое онемение, я постепенно приходил в сознание и даже не чувствовал рук, я приходил в понимание и чувствовал дикую пустоту на той ветке, где недавно лежал Артем. Я отпустил руки и мог упасть вслед. Но не упал.
Я видел Тему много позже. Он сидел в абрикосовом саду Ирки Савельевой за хорошим круглым столом и тщился написать стихотворение. Я подошел к нему тихо и потрогал его горячий, наморщенный лоб. Если не получается, не пиши, сказал я ему. Он отмахнулся, не глядя на меня. Ты ведь так и не познакомился с ней. И вряд ли еще... Я знаю, ответил он раздраженно. Я знаю, что ты не знаешь. Вот. Я напишу для нее стихотворение. Я как мог расслабленно посмеялся и сел напротив и не мешал ему больше, только разглядывал чистые, чистые кудри его, бедный, нахмуренный лоб, и листья, кружащиеся над ним, самые настоящие, такие настоящие, что дух захватывает. Над городком алели печальные птицы. Мы все выросли. Тема, наверное, тоже.
|
|