АВТОРА!
Утром уборщица стирала со стекол касс отпечатки потных лбов, пальцев и губ. Человек (именуемый в дальнейшем – автор) вышел из холла аэропорта и увидел студийную машину.
... В ущельях, как сгущенка, был налит туман. Когда машина въехала в белое летящее облако, автор вздрогнул. Они ехали в тумане долго, потом туман стал наливаться алым и далеко внизу, на неразличимой границе воды и неба, появилась багровая горбушка, стала вытягиваться, утоньшаясь в середине, как капля, разделяющаяся на две. И вот верхняя половина оторвалась, стала круглой, прояснилась рябая поверхность моря, стало далеко видно и сразу же очень жарко.
С левой стороны шоссе показались окраины южного городка: темные окна, закрытые металлической сеткой, особый южный сор на асфальте, пышная метла с мелко торчащими листиками.
С болью и наслаждением разгибаясь, автор вылез из машины. Из гостиницы вышел директор картины, деловито потряс ему руку и усадил обратно. Они поехали назад – среди зарослей ядовитой амброзии, мимо теннисного корта на крутом склоне...
Автор вообще-то был человеком бывалым, объехал множество концов, вел довольно разудалую жизнь, но почему-то до сих пор робел перед такими людьми, как директор, и всегда, сжавшись, думал, что у них, конечно же, более важные дела, чем у него, хотя, казалось бы, единственным делом директора было обеспечить съемки фильма по его сценарию, но это только на первый взгляд.
– Скреперов нет, бульдозеров нет! – яростно говорил с переднего сиденья директор.
«Но у меня же в сценарии нет никаких бульдозеров», – думал автор.
– В общем, жизнь, как говорится, врагу своему не пожалею! – сказал директор.
«Где это так говорится?» – в смятении подумал автор.
Директор продолжал жаловаться сиплым своим голосом, причем ясно чувствовалось, что всякий там сюжет, художественные особенности и прочую чушь он считал лишь жалким приложением к его, директоровым, важным делам.
По крутому асфальтовому спуску они съехали на грохочущие камни, потом на съемочную площадку.
Тонваген и лихтваген стояли в лопухах. Высоко торчал съемочный кран, и люди в майках закладывали в него тяжелые ржавые противовесы. Вся остальная группа недвижно лежала в лопухах.
Автор поначалу не решился спросить, в чем дело, боясь опозориться, но, когда прошло часа два, он сел на корточки у распростертого оператора.
– Встанем?
– А зачем? – не открывая глаз, ответил оператор. – В столовой мы уже были... В море мы уже купались...
– А... снимать? – сказал автор, на середине слова уже чувствуя, что говорит глупость.
– Может, ты умеешь без солнца? Давай! – сказал оператор, открывая глаза.
Автор посмотрел вверх. Солнце действительно было закрыто легкой дымкой.
Минут сорок автор бродил по съемочной площадке, непрерывно нацепляя репьи, потом спрыгнул с невысокого обрывчика на оранжевый пляж, заросший мелкими ярко-зелеными лопухами. В лопухах бродили кошки с неожиданно умными глазами.
Автор оставил ботинки и пошел по мелкой воде, по складчатому песку. Маленькая камбала, похожая на коричневый листик, толчками стала убегать от него. С трудом, вперевалку он побежал за ней по воде. Камбала долетела до водорослей и скрылась. Разгорячившийся, развеселившийся автор пошел дальше. Сверху теперь нависали желтые складчатые скалы. Мелкое каменистое море вдали казалось красным от водорослей.
Он долго шел как бы под крышей, потом вышел на ровное просторное место. Глубокая булыжная бухта, полная прозрачной воды, нагоняемой ветром. На далеком берегу домики. Рядом мелкая, широко растекшаяся речка. Автор побежал над ней по навесному мосту, размахивая руками, подбрасываемый на каждом шагу. Горячо и весело дыша, он спрыгнул на каменную набережную, пошел под нависающими серыми кустами над мыльной растекшейся водой.
Тут, на горячей площадке, закрытой от ветра, он увидел толстого человека в соломенной шляпе. Тот разглядывал крючок, потом, взмахнув, забросил удочку в мелкую мыльную лужицу сбоку от течения.
– Что же, здесь рыба есть? – спросил автор.
– А как же, – бодро сказал толстяк, – сазанчик попадается килограмма на полтора!
Автор с удивлением посмотрел в воду. Она не закрывала даже самых мелких камней.
«Как же он доплывает сюда? На боку, что ли?» – подумал автор.
– Скажите, а нет ли здесь пива?
– Пиво? Есть! – уверенно сказал рыболов. – Только что свежее завезли... Рыбка есть солененькая, ветчинка... Прямо по берегу пойдешь и наткнешься.
Автор побежал по горячей набережной и метрах в ста наткнулся на голубой ларек, в котором, судя по пыльным стеклам, пива не было уже год... Но тем не менее этот странный дезинформатор, пытающийся поймать сазана фактически без воды, почему-то обрадовал его.
Он вылез из кустов на шоссе, сел в автобус и отправился назад. Автобус миновал лесистое ущелье и въехал в город.
На площадке к его приезду уже развернулась полная ахинея. Три умных человека в зимних шапках – Пал Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич – воздвигали какое-то огромное сооружение из досок.
Вся группа, столпившись у крана, была захвачена склокой: помреж Норушка была вчера замечена у режиссера, взбивающей лимонный мусс... Все были искренне возмущены. Все кричали наперебой, обвиняя режиссера в сибаритстве, эгоцентризме и, как это ни странно, в эгофутуризме.
Режиссер стоял в центре толпы, бледный как смерть, то расстегивая, то застегивая на груди зарубежную рубашку. Чувствовалось, что ему моральная репутация гораздо важней всякой там художественности в фильме.
Быстро сломившись, он признал обвинение по всем статьям, обещая впредь даже не думать никогда о муссе!
– Пойти купить черного хлеба поесть! – громко, чтобы все слышали, сказал он.
Неожиданно за взгляды режиссера, от которых сам уже режиссер отказался, неожиданно за них вступился оператор. За оператором последовала операторская группа. Вспыхнула общая драка.
(Потом, когда дело по фильму отправили в ОБХСС, кадры драки оказались просто бесценными. К сожалению, они получились нечеткими, потому что камерой тоже дрались.)
Пал Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич орудовали досками.
Автор почувствовал глухую тоску, а главное – ничего подобного не было в его сценарии!
Он не совсем еще сошел с ума и прекрасно помнил, как начинался сценарий:
«За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами – перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу... Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик, неизвестно как пробравшись среди листьев, дрожал на стене дома».
При чем тут была драка – неизвестно.
Вздохнув, автор снова спрыгнул на пляж, быстро разделся.
– Искупаюсь в море! Прекрасно! – сказал он себе, падая в зеленую воду, освобождая в груди место для восторга, который испытывал каждый год, впервые купаясь в море, но, к его удивлению, ничто не шевельнулось в его душе.
«Так! И это накрылось!» – подумал автор.
Уже года два он замечал, что кто-то ворует кусочки жизни, целые огромные куски, теперь и это – восторг от моря исчез, начинается, как видно, суровый финиш.
Расстроенный, только замерзший, автор вышел на берег.
Вдоль пляжа шли трое осветителей, у каждого рука была оттянута сеткой, в сетках сочилось мясо, брякали бутылки.
«Представляю, какой праздник будет у них вечером!» – подумал автор.
Но попроситься к ним не решился: они-то, наверно, думали, что райская жизнь как раз у него...
– Искупались? – улыбаясь, спросил бригадир. «Запираться бесполезно! – запрыгали мысли. – Искупался в рабочее время... А нельзя?» Осветители вылезли на берег. Автор быстро оделся и поплелся вдоль пляжа.
За скалой он увидел высокий пирс, дрожащий золотой отблеск, вода лопотала под лодками.
«Как хорошо – уехать от берега, половить рыбу», – подумал автор.
Высоко на пирсе он увидел человека.
– Скажите, – спросил автор, забравшись к нему, – нельзя ли... выйти в море, половить рыбу... Я из киногруппы, мы тут снимаем фильм.
Красавец атлет, с усами, с татуировкой, долго смотрел на него, ничего не говоря, проникаясь неуважением.
– Ну, что ж, для приезжего человека...
Автор слез по трапу в красный катер, покачнулся, расставил руки. Моряк прыгнул за руль, и катер, встав из воды, понесся, шлепаясь в провалы между волн.
Они отплыли довольно далеко, мотор с завыванием смолк, катер резко сел в воду.
Они покачивались в бирюзовых волнах. На горизонте стоял лиловый складчатый берег, освещенный солнцем. Водитель взял руку автора, вставил в нее спиннинг с голыми крючками и грузом на конце. Катушка с тихим свистом раскрутилась, после чего сразу же деловито поймалась маленькая рыбка. Водитель сказал, что надо спешить обратно, а то уйдет крановщик и катер будет не поднять наверх.
Через секунду автор оказался на суше, несколько потрясенный кратковременностью и малой результативностью рыбалки.
Он почувствовал голод и стал карабкаться по заросшей колючим кустарником стене оврага к стеклянной столовой на самом верху.
Автор сидел за столом, бумажный пакетик молока, выдавливаемый в стакан, всхлипывал в его кулаке.
«И правильно! – думал автор. – А почему, собственно, какая-то рыба должна еще ловиться на голый крючок? Никто вообще ничего тебе не должен, существует лишь то, что ты сделал сам!»
Но тяжело было понимать это!
Расстроенный, автор вышел из столовой... Потом он увидел, что бредет через какой-то лес по мелкой каменистой речке, совершенно не понимая, как здесь оказался. Потом он вдруг увидел мальчика на дереве.
– Скажите, – спросил мальчик, – вы не видели, здесь не проходил отряд?
– Нет... не видел, – поглядев на него, сказал автор.
Он побрел по речке дальше и вдруг увидел, что высоко в небе по подвесному мосту идет отряд!
Повернувшись, тяжело дыша, поскальзываясь на камнях и падая, автор бежал назад, чтобы найти того мальчика и крикнуть ему: «Там отряд, я видел!»
Но мальчика на дереве не оказалось.
Автор сидел в воде, с болью дыша, вздох за вздохом, по капле приходя в себя. Он ничего не мог поделать, такой уж он был, и когда не парил, то падал, и падал всегда трагически, до конца... Но, может быть, именно поэтому он и «именовался в дальнейшем Автор».
Обессиленный, мокрый, уже в темноте вернулся автор в гостиницу. В полутемном коридоре он столкнулся с директором.
– Да, – заговорил директор, – положение в группе тяжелое... Можно сказать, катастрофическое! – Очевидно, основным деловым качеством директор считал мрачность, справедливо полагая, что мрачного человека никто не осудит, а веселого – непременно осудят. – Вы уже слышали, конечно, про аморальный поступок нашего уважаемого, – усмехнулся он, – режиссера?
– Что-то такое слышал, – пробормотал автор.
– Я вынужден был сообщить об этом на студию, – приближая к нему лицо в тусклом свете коридора, шептал директор.
Автор вдруг заметил, что от директора явственно пахло водкой.
– А главное – все пьют! – мрачно сказал директор. – Просто не знаю, как с этим бороться!
«Да-а, – испуганно подумал автор, – если уж этот борец с пьянством так пьет, можно себе представить, как пьют другие».
(Потом, правда, выяснилось, что пил в группе один директор, как настоящий борец, взяв на себя все функции. Каждое утро директор мрачно подходил к зеркалу... В этот час он напоминал человека на седьмой день после смерти. «Нет! – в отчаянии бормотал он. – Надо бороться с этим злом, вырывать с корнем! Либерализмом тут не поможешь...» И через час шел к доске объявлений прикалывать приказ об увольнении гримера или фотографа... Иногда он ощущал, что что-то путает, но четко разобраться в этом как-то не получалось...)
Кивнув автору (поговорили!), он поплыл головой вперед по коридору, ударив на повороте головой в живот режиссера, единственного аристократа в группе, требующего обычно по вечерам себе в номер подогретую газету и кофе... Но сейчас режиссер был смертельно напуган реакцией общественности на мусс, поэтому, извинившись перед директором, ушел к себе.
Когда автор заглянул к режиссеру в номер поделиться скопившимися сомнениями, обстановка у того отличалась крайним аскетизмом. На грубом столе без скатерти лежали темный засохший хлеб, луковица и крупная серая соль на газете. За окном шел мокрый снег.
– И чтобы никакого мусса! – Якобы сам себе, как бы не сдержав своих чувств, режиссер хлопнул кулаком по столу...
Все это производило гнетущее впечатление на автора, а главное – полностью противоречило тому, что он пытался сказать в своем сценарии.
Увидев, что это автор, режиссер попытался согнать с лица печать испуга и напустить маску любезного, воспитанного хозяина.
– У французов я, помнится, ел сыр, который называется у них «идущий сам по себе»: то есть в нем больше червей, чем сыра, – проникновенно улыбнувшись, сказал режиссер (увидев, что автор ел плавленый сырок, оставшийся от рейса).
Сообщив эти бесценные сведения, режиссер умолк, уже не скрывая паники, снова погрузившись в тяжелую задумчивость.
В словах этих был весь режиссер, насколько знал его автор. В элегантном кабинете режиссера в городе на самом видном месте висел скромный снимок: режиссер, рядом смеющийся, непринужденный известный французский кинодеятель Нефонтан на фоне смутно видной в дымке дождя известной французской церкви Се-Кре-Кер...
Поняв, что разговора не получится, автор вышел.
В номере автор упал в кресло, надеясь отдохнуть, но в кресле оказался дольщик-подсобник, везущий на съемках операторскую тележку по рельсам.
– А... очень приятно, – вставая, сказал автор.
– А мне нет! – поднимаясь, резко сказал дольщик.
– В чем дело? – пробормотал автор.
– Как вы могли? – вскричал дольщик.
– Что – мог? – вздохнул автор.
– Вы... на кого мы все молились... Как вы могли написать эту халтуру?
– Какую?
– Этот сценарий!
– По-моему, он не так уж плох... – пробормотал автор.
Он прекрасно знал этот тип: сначала их выгоняют из университета, потом они работают где-то на севере, приезжают, ходят, демонстративно грязные, оборванные, кичатся своей неудачливостью... и ничего не делают, храня свою чистоту.
– Как вы могли? – повторял дольщик, потом, завывая, стал читать жуткие стихи.
– Извините, я прилягу, – пробормотал автор.
Этот заполярный хиппи его утомил. Под упреки его и завывания автор так и заснул не раздеваясь.
Он проснулся оттого, что свет мелькал по комнате. Он выглянул в окно и увидел директора, загоняющего огромную колонну машин. Был третий час ночи. Видно, директор не щадил себя, что давало ему моральное право не щадить и других. Энергия директора рождала у автора мрачные предчувствия. В сценарии его было робко написано: «По улице, может быть, проезжает автомобиль». При чем же эта колонна автомашин?
«Редкого ума идиот!» – зло думал автор, слыша снизу сиплую брань директора.
После этого он забылся тяжелым, липким сном и снова резко проснулся оттого, что какой-то незнакомый голос громко говорил на всю улицу через усилитель:
– Внимание, внимание! Все в сторону. Сейчас проследует платформа. Внимание!
Улица затихла и опустела, и потом темный автомобиль быстро промчал по лунной улице платформу. По углам ее стояло четыре мощных громкоговорителя, из которых на весь город звучал чей-то дьявольский, леденящий душу смех!
Автор вскочил, встал в угол комнаты... Никогда еще ему не было так страшно! (Назавтра он узнал, что это была подготовка к намеченному в городе Дню смеха, но это не имело уже значения.)
Лишь на рассвете автор уснул тонким, прозрачным сном, когда понимаешь, что снится чушь, но не можешь стряхнуть сон, как паутину... Он стоял у какой-то темной бездны. Вдруг кто-то сунул ему в руки шершавую веревку и прошептал:
– Тащи! Там в пропасти колоссальная баба!..
Морщась, явно чувствуя, что это обман, автор все же долго тащил канат. И вот на травянистом склоне появился лысый худой старик. Хромая, кивая головой, он быстро приближался...
Вряд ли кто-нибудь еще мог провести столь кошмарную ночь в спокойном, в общем-то, номере провинциальной гостиницы, но, может быть, именно поэтому он и «именовался в дальнейшем Автор».
Проснулся он от легкого шума: то ли закипел в соседнем номере чайник, то ли гудела вдали электричка. Потом началось жужжание пылесоса, скрип его колесиков, звонкое бряканье дужки по ведру...
Выйдя из номера, автор сразу почувствовал, что мнение о нем в группе уже сложилось, причем окончательно и не в его пользу.
Когда он садился в автобус и поздоровался, пожилые женщины поджали губы.
Оказалось, его презирали за то, что он ехал в автобусе, а не добился для себя машины. Предыдущий автор добился, чтобы его носили повсюду на носилках...
«Ну почему, почему?» – думал автор.
Автобус задрожал и тронулся.
Рядом с автором на сиденье оказался композитор. Вроде он не нужен был на съемках, приехал по ошибке. Во всяком случае, все смотрели на него с интересом и ожиданием. Действительно, композитор был феноменальный тип!.. Автор и сам был одет бедно, но странно, а композитор его переплюнул! На нем был какой-то салоп, подпоясанный сальной веревкой, и разные ботинки. Милиция не раз его задерживала как сумасшедшего. Может, он делал на этом какой-то бум. Наверно. Одного каблука у него не было, и на этом месте торчал шуруп. Шурупом этим он постоянно ввинчивался в пол, и то и дело специальные люди бежали по коридору студии вывинчивать композитора. И здесь он уже успел раза два ввинтиться.
Но музыку, как считалось, он писал гениальную.
Он вроде бы узнал автора, поздоровался и минут пять своим бабьим голосом вел разговор на интеллектуальные темы, правда, принимая автора за трех совершенно разных людей. Автор был согласен и с такой трактовкой своего образа, но композитор внезапно смолк, как видно, погрузившись в мир звуков...
Автобус остановился, все высыпали на площадку, элегантной толпой стояли у высокого осветительного ДИГа. Дул ветер.
По спуску, крупно дрожа на ветру, вдруг стала ползти какая-то пористая масса, оказавшаяся на поверку лимонным муссом.
Из мусса вдруг выпал режиссер. За ним по пояс в муссе бежала Норушка, на ходу работая взбивальной пружиной. Режиссер встал на ноги и, с подчеркнутым негодованием стряхнув с себя мусс, подошел к группе.
– Понимаете, – заговорил он с бригадиром осветителей, – хотелось бы снять кадр мягко... и в то же время экспрессионистически, понимаете?
– Чего ж не понять?.. – сказал бригадир. – Ваня, ставь десятку!
Вдруг раздался грохот. Все обернулись. В утренних лучах солнца по шоссе съезжал директор на счетах. Брякнув счетами, стряхнув с них пыль, он подошел к автору.
– Слышь, – сказал он, – у тебя тут написано: «За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами – перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу». Да-а... «Он подошел ближе и увидел, что это улитки...» Женя, у нас есть улитки? – через плечо обратился он к администратору.
– Вы мне ничего не говорили, Павел Михеич! – ответил Женя, находившийся в состоянии перманентной обиды.
– Вам все надо разжевывать?! Запихивать? Вы что, не читали сценария? – с преувеличенным бешенством кричал директор.
... Потом встал неразрешимый вопрос: как платить улиткам? С одной стороны, если не платить, будет присвоение заработной платы администрацией, а если платить, какой ревизор поверит, что деньги получили действительно улитки?
Сложилось положение, которое, кстати, складывается в большинстве киногрупп: еще не начав снимать, все уже ненавидели сценарий.
– Был бы еще гусь, – усмехаясь, сказал оператор, – после съемок можно было бы его съесть...
– А во Франции, знаете, едят улиток. – Автор почему-то ждал такой шутливой поддержки режиссера, но режиссер не реагировал, якобы увлеченный спором с осветителем.
Улиткам явно грозило сокращение. И главное, автор с тоской понимал, что это лишь начало.
Директор приступил к разбору следующей фразы:
– «Солнечный зайчик... неизвестно как...» Что значит – «неизвестно»? «... Неизвестно как пробравшись среди листьев, дрожал на стене дома».
Оказалось, что леса, воздвигаемые Палом Банычем, Отвалом Степанычем и Маньяком Тимофеичем, предназначались для того, чтобы солнечный зайчик мог забраться на стену и там дрожать, а саму роль зайчика поручили человеку с большим небритым лицом, в металлизированном галстучке...
Автор беспомощно обернулся, но режиссер стыдливо вертелся на краю площадки, вступая в оживленные разговоры с администраторами, костюмерами, гримерами, чего он никогда раньше не делал!
– А вы что предлагаете? – удивленно спросил автора директор.
– Ну как, все готово? – Чересчур оживленный, подошел режиссер. – Тогда поехали, пока солнышко! Зайчик тяжело полез на леса.
– Постарайтесь дрожать... более ранимо! Понимаете? – кинув взгляд на автора, сказал зайчику режиссер. Тяжело дыша, зайчик кивнул.
– Приготовились! – закричал режиссер.
– Бип! – донеслось из тонвагена.
– Мотор!
– Би-бип!
– Начали!
... Отвернувшись, автор стал вспоминать, с каким трудом он пробивал этот сценарий.
Сначала это была повесть: «За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами – перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки».
Он послал ее в несколько журналов и получил бодрые одинаковые отказы. Примерно через месяц он убедился, что можно спокойно посылать чистые листы бумаги – реакция будет точно такой же. Умные люди стали давать советы: к примеру, послать рукопись, переложив страницы красной икрой, – но и это не помогало.
Тогда он пошел по личным контактам. Сын крупного писателя Лукомского когда-то учился вместе с ним в институте. Перед встречей автор решил прочесть толстую книгу Лукомского «В это время». «Над лесом поднялась ракета, и в это время Петр подумал... а в это время Скворцов подумал, что Петр, наверное, не видел ракеты, а Анна в это время еще не знала». В общем, все это действительно было «в это время». Особенно попадал в точку главный герой Петр Настоящих. Все было кругло и плавно.
Придя к Лукомскому и позвонив, автор стоял перед кожаной дверью и, слюнявя нервно палец, стирал зачем-то известковые кляксы, оставшиеся на обивке после ремонта. Дверь распахнулась.
– Здрасьте! – поклонился автор.
– Ты что – ошалел? – сказал ему человек в дверях. Темные пятна в глазах рассеялись, и автор увидел, что это Сережа Лукомский, его друг, сын классика.
– Пойдем, батя в кабинете, имитирует творческий процесс, – усмехнувшись, сказал Сергей.
Потея и шелушась, автор вошел к Лукомскому в кабинет. Лукомский, величественный, с седой гривой, плавно кивнул, но продолжал говорить по телефону:
– И, ради Бога, уберите забор под окнами, он мешает мне видеть дали новостроек. И потом, эти юнцы, которые бренчат под окнами на гитарах... Да. Надеюсь. Надеюсь!
Он положил трубку и всем корпусом повернулся к автору.
– Ну, юный друг, что вы нам принесли? – ободряюще улыбаясь, запел он.
– Батя! Прекрати! – сморщившись, сказал Сережа Лукомский.
Классик повернулся к нему.
– Как ты можешь, Сергей! – так же плавно, проникновенно заговорил он. – Сегодня – грубость, завтра – лишняя рюмка водки, послезавтра – тюрьма! Опомнись!
Тут вдруг автор увидел, что из головы Лукомского вылетела моль. Автор бросился ее бить и тут же понял, что совершает бестактность, поймав изумленный взгляд Лукомского.
Вконец стушевавшись, автор положил рукопись и, мелко кланяясь, вышел.
К его удивлению, Лукомский написал величественно-благожелательное письмо в журнал: «...незатейливую историю рассказал нам молодой, еще неопытный автор».
Автора особенно порадовало слово «незатейливую». Все предыдущие его работы все понимали как-то туго, именно с незатейливостью и было как раз сложно, и вот наконец-то удалось добиться!
Напечатали повесть, потом книгу. Пришла относительная известность. Автор даже стал обедать в творческих союзах, смакуя свой долгожданный успех.
Потом по повести предложили написать сценарий. Он написал.
Тот же Лукомский оказался председателем художественного совета студии.
Выслушав всех выступавших, говоривших о чем угодно, кроме как о сценарии, Лукомский, сощурившись, долго тер глаза большим и указательным пальцами. Все почтительно ждали. Автор с отчаянием вдруг понял, что никогда он не будет выглядеть таким значительным, как Лукомский, даже если станет писать в пятьдесят раз больше и лучше его!
– Понимаете, Виталий... – раздумчиво заговорил Лукомский, сжимая и разжимая глаза. – Уж очень вы как-то погрузились... в свой внутренний мир!
– Не знаю, может, кому и противно погружаться в свой внутренний мир, а мне так очень даже приятно! – крикнул автор, выскакивая из комнаты.
Благодаря уговорам Лукомского сценарий не зарубили окончательно (а надо бы!), дали возможность автору еще поработать над ним. Наконец третий вариант приняли. Правда, еще примерно месяц он не мог получить деньги, запутавшись между Светланой Михайловной, Надеждой Афанасьевной и Вероникой Андреевной, но это мелочи.
И вот теперь на его глазах начинают уверенно рушить написанное им!
– Не расстраивайся! Брось! Привыкай, – подбодрил его оператор между дублями.
Но не расстраиваться было трудно. Это раньше, когда он работал электриком в театре (было и такое), он оставался совершенно спокойным, даже когда во всем театре гас свет. Но теперь, когда он занимался своим главным делом, спокойствие что-то никак не налаживалось.
К нему подошел озабоченный директор с телеграммой.
– Слышь-ка... когда уезжать-то собираешься?
– А что?
– Скоро кладовщик приезжает... Номер твой нужен.
Ничего не ответив, автор направился с площадки. Директор с телеграммой пошел дальше, к режиссеру. Автор чем-то его раздражал, и вообще он не понимал, зачем автор, и искренне бы удивился, узнав, что нет второго такого на складе.
«Понятно! – думал автор. – Обязательно нужен кладовщик для охраны пустых бутылок. Маленький, хмурый, сам ростом с бутылку, он будет ходить вдоль их строя с ружьем, и для этого ему нужен отдельный номер. Понятно».
Автор сидел в столовой. В углу Пан Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич отмечали сдачу объекта.
– Возьмите меня к себе! – попросил автор.
... Через час принесли ему заказанного цыпленка, но почему-то пьяного, небритого, в сапогах. Автор, дошедший уже до предела, понес его на кухню. Цыпленок запел что-то несуразное.
На кухне среди раскаленных плит автор увидел распаренную женщину в колпаке.
– Уйди отсюда, сволочь, пока щами тебя не ошпарила! – в ярости закричала она.
И автор, как ни странно, вдруг действительно почувствовал себя виноватым. Не возвращаясь в столовую, автор черным ходом вышел на воздух и вдруг почувствовал, как у него лопнуло сердце и в левой половине груди стало горячо и больно.
Закрыв глаза, он лег на ступеньки. Кто-то, выругавшись, обошел его. Слабость и тошнота расходились по телу.
«Жалко, мама так и не вкусит моей славы», – подумал он в темноте.
За оврагом задребезжал какой-то движок, и тело стало наполняться живым током, но вот мотор с завыванием смолк, и снова внутри наступили пустота и дурнота.
– Ну, давай, давай! – шептал автор.
Движок снова застучал и снова с завыванием смолк.
Раздались глухие голоса спорящих: один хотел снова включить мотор, другой вроде бы запрещал.
Второй все-таки победил, и движок так больше и не включился.
... Директор долго скандалил с режиссером, доказывая, что похороны автора не предусмотрены сметой фильма, но наконец злобно изыскал какие-то средства и дал распоряжение.
Пан Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич, крепко подумав, из остатков досок сколотили гроб, только одна сторона почему-то вышла длиннее другой.
Композитор, ни о чем не догадываясь, всюду искал автора, но не нашел. Обнаружил холмик с надписью и сел ждать.
Через день после похорон оператор рано утром вышел из гостиницы. Он закаливал организм и купался в любую погоду. Он спустился со ступенек и обомлел.
За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами – перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик дрожал на стене дома, неизвестно как пробившись среди листьев.
