|
Дарья Суховей
поэт
Родилась в 1977 году
Фото: Татьяна Данильянц
|
|
Поэт. Родилась в 1977 г. Окончила филологический факультет Санкт-Петербургского университета, кандидат филологических наук (диссертация «Графика современной русской поэзии»). В 2008-2015 годах работала в Государственном литературном музее «ХХ век». Основатель (1999) и куратор сетевого проекта «Санкт-Петербургский литературный гид», информирующего о литературной жизни Северной столицы. Координатор нескольких фестивальных и издательских проектов. Первая книга стихов вышла в 2001 г.
Рецензии
- Проскуряков Тимофей, 2004 г.р., Балашиха
СТАТИКА
скрыть рецензию
Перед нами — артефакт аналитической поэзии, идущий не от драгомощенковского съятия-разъятия, а скорее от той постановки вопроса, которую предлагал Геннадий Айги. Ключей к прочтению этих текстов через призму Айги — несколько: это и берёзы/синицы/сосна/рябина (подлинность и неприхотливость природы в поле зрения в первом тексте), и операторы, которые вначале видятся ремарками (та, которая начинается со слова непонимание в первом фрагменте, та, которая выдох во втором, та, которая ноцицепция – агноним, по простому обозначающий пульсирующую боль), а ближе к концу четырёхчастной композиции выводят общую модальность повествования на метатекстовый уровень, а также момент творческой биографии автора: годом ранее автор обращался в «Студию Литкарты», и рефлексировала по поводу его текстов Татьяна Грауз, гораздо в большей степени, чем я, включённая в контекст айги-письма (не знаю, было это вызвано пожеланием автора или любопытством критика).
Ещё интересно наличие очень плотных образно-символических сцепок: если в одном тексте грусть препинания, то в последующем печальный синтаксис, и в завершении более развёрнутое построение, могущее быть прочитанным тоже как метаописание синтаксической категории:
Розовые хлопья импульсного света нервного дня — слабые-слабые,
<…>
Становясь неопределенными мгновенно ничейными безо всякой надежды.
Можно было бы (но вроде бы не нужно, так как это уводит рассуждения о стихах в режим «хорошая строчка», присущий кондовой критике советского времени) сказать о плотности образов цветообозначения: кружка серая неба, сине-синяя степень неба, [шаги] синие, как тревожный плащ в шкафу, под пурпурным электричеством (речь о соснах, возможно, на фоне заката/рассвета; дальше образ электричества подкрепляется словом поляризованных), [рябина] закрытостью губ первой желтеет (+ синтаксическая неоднозначность — ‘первая закрытость губ’ или ‘первая в ряду иных деревьев’), розовые хлопья импульсного света нервного дня, которые, видимо от изменения угла зрения на свет при порыве ветра в окно, срываются оранжевой выпуклостью неизвестной фигуры. И эти цвета сменяют друг друга – на фоне вневременья и тишины.
Я вкопалась в несколько направлений развёртывания текста, и в какую сторону ни пойди обнаружила органичность и сцепленность всего со всем. Этих зон плотности высказывания здесь явно больше, что не может не радовать — разумеется, в контексте давно провозглашённого Юрием Тыняновым «единства и тесноты стихового ряда», так необходимого поэзии.
- Григорий Батрынча, 2000 г.р., Москва
междумирье
скрыть рецензию
Несколько раз перечитала подборку этого автора, пребывая в недоумении, за что бы зацепиться. То ли за то, как он вокруг Гребенщикова существует, то ли за разностопность стиха, то ли ещё за что доброе... Но вот парадокс-то: и Гребенщиков, и разностопность — это вроде как хорошо, а читаешь целостное произведение – и ощущения целостности не возникает. Мешают этому многочисленные приблизительности прям в первом же тексте: белокуром (с белыми кудрями?) тумане, призрак, эфемерный как сомнение; далее: слова словно блики сходятся в поцелуй; далее – непонятно на чём держащийся текст про ложь и ножик — набор случайных ассоциаций, в котором вроде как сделано всё по правилам: перечневая структура, выходящая в фольклорную присказку (такое возможно и у больших поэтов, если оно работает), а после строфы:
когда-нибудь мы встретимся опять и будем вместе звезды собирать, но мне пока недостает любви — благослови меня, благослови.
кажется, что читать дальше не имеет смысла — не на тот ресурс закатилась эта подборка, так как собранность у автора возможна лишь там, где она банальна — вышецитированную строфу может написать вообще любой; она ничего не сообщает нам об авторе, а авторизованность высказывания, личный опыт, реализованный в тексте (в том числе и личный текстовый опыт, опыт текстопорождения) — здесь, увы, отсутствует.
- Саша Игнатов, 1999 г.р., Томск
пролегомены к истории чего-то большего
скрыть рецензию
Отложив этот текст на несколько недель, я ничего в нём не запомнила. Но. Перечитываю и вижу метароссию будущего и надбалтийский флот. Это стихи о ноосфере, о том, что нам когда-то снится в поэзии. Чего-то большего не будет, будут укалывать ритмические вибрации и анекдотские цитатки из современности, и неясно, куда дальше сдвинуть(ся). Потому что может быть, всё устроено как гифка, и от конечного кадра вздрагиваешь обратно к начальному, а поступательного движения нет — или не фиксируется. А впрочем, нужно ли оно?
- Владислав Безруков, 1991 г.р., Нижний Тагил
ты роналдо
скрыть рецензию
Предельно закрытые стихи о предельно обыденных вещах мира (взросление, рутина, новостной фон, безвыходность). Что-то становится понятно только тогда, когда главным героем оказывается «она» (во втором стихотворении): её метавзгляд, её фидбеки. Я более всего задержала взгляд на «обновить воспоминания» (так же, как обновить, к примеру, гардероб или домашний бар — бессмысленный эвфемизм обретения не очень нужного; или «обновить пальто/туфли» — мучительно разнашивать либо же кичливо хвастаться). Яндекс на слово «обновить» подбрасывает какой-то неантропогенный компьютерный скрип и скрежет, вернее его источники. Рюмочку непьющенькому не обновляют, а освежают. По сути то же с воспоминаниями: если на Манхеттене был, то они как рюмочка, а если не был — как неразношенные туфли.
- Владимир Полунин, 1998 г.р., Санкт-Петербург
семантический надлом
скрыть рецензию
Какие-то очень странные тексты, к которым не подобраться. Да, я читала несколько раз и несколько дней, и ничего не поняла.
Первый, своей настырной жимолостью проассоциировался с литературной полемикой 15-летней давности, когда критик Николай Работнов, ныне покойный, физик и книгочей, в любом виде не одобрявший деятельность альманаха «Вавилон», ставил на вид как редакторский ляп: «Стимулируемое редакцией стремление слова не говорить в простоте распространяется, например, на имена действующих лиц. Вот два идущих подряд прозаических куска: у Ксении Жеглой про “Хусточку”, у Ивана Ливба — про “Лишечку”. Такое им внушено представление о свежести». При этом у меня такое ощущение, что взять и пережевать слово, проговорить, прорифмовать его — это не старо или ново, плохо или хорошо, а это — верно и вечно. Это цветаевский тип переживания языка, актуальность которого в современности оказалась затенена другими актуализаторами.
Второе стихотворение словно бы сливается с первым по непрозрачности, используя операторные структуры, в частности сложную категорию состояния (часть речи, отвечающую на вопрос «как», ответвление от наречия по мысли современных грамматистов): хуже никогда уже нет. Скорее всего текст об утрате кого-то в автокатастрофе, но не факт, что именно так.
Третий текст мне показалось, что я где-то видела раньше, я вбила в поиск, и тот мне выдал строфы Евгения Онегина, совпадающие разве что служебными словами. Это знак, что здесь такой метод не сработает. Нужен тип чтения глазами, а не машинкой, но материала для глаз слишком мало, и вне всякого контекста. Общим взором, этот текст о нестыковке, и неудаче, и необязательности, которая проступает сквозь вознесенские антимиры абсурдным антистолом переговоров, полностью утратившим вещность.
Последний текст наиболее искренний, тут новы и слезливые руки, и уставшие бёдра-уши, и вообще эмоция увиденного наведения чистоты. И конфликт внешнего и внутреннего: домашний кот и запах уличной грязи, бесконечное наше всехнее карантинное замывание чего ни попадя, необезличенный общий опыт.
Лучи пока не смыкаются в целое, но, как мне кажется, это потому, что текстов всего четыре.
- Григорий Правдовержец (Эрлих), 2000 г.р., Барнаул
Сложнораздающийся вайфай печали
скрыть рецензию
Некогда, в достаточно незапамятные времена, я передавала одной петербурженке из Москвы сборник финалистов некоторого поэтического конкурса с её публикацией. Уговорились встретиться в метро, и за пятиминутное общение она порассказала мне, что вообще много участвует во всевозможных конкурсах, и даже где-то выиграла телевизор. За ход незапамятных времён к запамятным я много видела тех, кто в различных конкурсах выигрывает что-нибудь, и смотрела на них спокойно, так как сама себе ещё лет в 14-15-16, в те самые 90-е, постановила не писать так, чтоб можно было положить на музыку или заполучить приз, ну или подобным образом как-то обозначить стратегию, ведущую к успеху у необозначенной аудитории; технократически говоря, избрала иные алгоритмы.
Рассуждая вне присланного стихотворения, вижу, что с алгоритмами для «выигрывательного» сюжета у Григория Эрлиха всё доселе было хорошо: есть стандартно-поэтический словарь и традиционная форма, есть от него мягкие отходы словообразовательно-синтаксического свойства («Мир прекрасный и случайный / Смотрит пасмурно и стло» — стихотворение на «Стихи.ру», одно из пятисот; «Жил был один парень. Однажды решил он забветь примерно до той степени, до которой обыкновенно забываются в его годы. ... По крайней мере ничем более он не заботился, ведь он забвит, а значит одинок и в опасности» — эссе-миниатюра во «ВКонтакте», одна из пятнадцати). Этого в целом немного, оно мало обусловлено другими элементами текста, но как-то чуть-чуть пробуждает читателя, спящего под укачивание традиционно-поэтической манеры. Но успехи в рамках данного сюжета: автор, пишущий стихи и подающийся на конкурсы — имеются как собственно литературного (их много), так и литературно-патриотического свойства («Во втором литературно-патриотическом конкурсе имени С.В. Быстрова [конкурс не гуглится. — Д. С.] занял третье место в номинации «Трёхстишия» (2018) в категории до 21 года»).
Однако, в тенденциях поэзии XX—ХХI века, примерно после Надсона, всё же присутствует установка «писать о чём-то», или более обострённая, от авангарда идущая, «писать чем-то» [в смысле — той сущностью, о которой пишешь — например войной, любовью, разочарованием]. (Я всё ещё пребываю в недоумении, каков статус присланного текста в корпусе автора: единичный радикальный жест или начало перерождения; буду добра предположить второе.) Имея в виду вот эту, тематическую, установку, попытаюсь проследить, насколько она работает в присланном тексте. Естественно, если текст назван, то название должно бы кумулировать в себе дальнейший разворачивающийся смысл или вступать с ним во внятное противоречие. Но кумуляции нет, а противоречие невнятно. Текст начинается с некоторого количества архаизмов и архаистических сущностей, вводящих нас в текст, далее мощная в потенциале метафора про аквааэробику и наст, но она ускользает из-за малоуместного тут «на» (аквааэробикой занимаются в воде, внутри водной толщи), следующее далее описание чувств сменяется полупьяным Шахтёрском (где это? на Сахалине? или под Донецком?, но всяко далеко) и неведомым м(М?)акаром, который то ли «свирепо» «гоняет телят» — раз уж такое имя дали ему, то ли просто обыденный фома данетотов, далёкий от личности автора и его вайфайной печали (возможно, это — радио как фон бытия, иначе бы не передавались приветы). Внеструктурно в этом тексте выглядят «хладеющие сердца» и «злорадная агония», зато внутриструктурны слова «чинный» и «холодный», несколько раз повторённые и возможно являющие собой архаичное для современного компьютерного мира небесшумное модемное подключение к сети, звукоподражание его, глоссолалия. Глоссолалия прошлого.
Однако, целостности не создаётся, так как не возникает сосредоточения — в первую очередь, авторского, и уже впоследствии — читательского, это не доку-, где оно не обязательно, и очень похоже, что не спонтанное письмо, где обязательно не оно. И, возвращаясь к алгоритмам: они нужны, но имеющиеся не исчерпывают всей сложности поставленной задачи, след-но их надо доработать.
- Ян Шустовицкий, 2003 г.р., Краснодар
юность
скрыть рецензию
Человека крутит как / пёрышко /, но человек врос в землю, стал непрямой рекой /родины рекой, родины малой/ , /великой рекой малой родины/ , которая извиться пёрышком не может, и моря чёрного стигнуть до /великой реке не хватает =притоков справа/ .
И всё это читается как таблица, где никак не «вставить столбцы справа», потому что нет никакого справа, нет никакого права, и старик как в старой сказочке, и врачи как в белых халатах, и халаты как в белых врачах, в белых вращающихся врачах, и всё правильно, верно.
А мне пришлось подробно изучить гео- и гидрографию Кубани — прямая центральная улица, извивистая река. Что ж, не впервой, и не в последний.
- Стефания Данилова, 1994 г.р., Санкт-Петербург
Альцгеймер
скрыть рецензию
Это стихотворение, в количестве одной штуки, было прислано в феврале 2020 года на студию Литкарты автором, с которым я лично представлена, мы живём в одном городе, неоднократно встречались на разных литературных площадках, и автору точно известно, что мне это стихотворение знакомо уже несколько лет. Мы не враги, но и не друзья. Сразу возникает вопрос «Зачем?». Известно, что я вослед за текстом как таковым, люблю и контекст: в случае автора — это автор в развитии, некий прыжок в иную сторону, нечто новое хотя бы хронологически, в случае текста я часто обращаю внимание на локальный культурный фон произведения, как то: географические, социопоэтические и пр. средства создания уникальности произведения — но это всё идёт изнутри текста, из сказанного или иным способом продемонстрированного в самом тексте. А тут автор шлёт давно написанное ( не позднее 2015 года, когда оно подавалось на какой-то конкурс, и датировка отзывов начинается с 6 декабря 2015 года) и очень известное произведение (даже на музыку в 2017-18 годах его положили минимум трижды DJ Nord and Tzar Vasilich; Berliner Philharmoniker, Sir Simon Rattle, Reinhold Heil, Johnny Klimek, Tom Tykwer & Victor de Maiziere – Laura's Murder, исполнитель: Gregory Calco и существующий ВКонтакте ролик The Rockets, записанный при участии Васи Васина из «Кирпичей»). Подозреваю, что это присылание происходит для того, чтобы я, как капитан очевидность, ещё раз проговорила тут, что стихотворение очень важно социально и т. п. Но я отношусь к этому тексту так, что его социальная значимость меня вообще не волнует, как персонажа из мема «— я люблю тебя / — но я же текст», или лучше отослаться подальше — к припеву песни Аллы Пугачёвой 1979 года про атом на слова Вуди Гатри в переводе Татьяны Сикорской: «Может сильным и богатым / Человека сделать атом! /А что не может сделать атом? / Это, право, пустяки! / Приласкать тебя не может! / Сжать в объятиях не может! / Чтоб в ответ любовью тоже / Засиял твой синий взор! / Но все он может, все он может! / А вот этого, вот этого — никак!». Текст, так же, как и атом, имеет ограниченные возможности за пределами самого себя. Ограничители этих возможностей находятся внутри текста: это точность слов, чёткость грамматики и подогнанность смыслов. Пока можно продолжить описывать его историю, а потом уже лезть внутрь текста (спойлер: это обязательно воспоследует). В истории этого текста есть ещё несколько важных кирпичиков, делающих эту самую историю уникальной с позиции ярмарки тщеславия. Текст не раз публиковался в книгах автора, были и публикации в периодике — впрочем, специфической: некий журнал Перископ (2018. №1). Также по этому тексту была названа поэтическая программа, представленная автором в Москве в апреле 2018 года, в аннотации каковой программы имеется, в частности, такой абзац: «Текст получил высокие оценки Б. Мессерера, Е. Рейна, В. Полозковой, Е. Бунимовича, О. Чухонцева, В. Спивакова на всероссийском конкурсе "Приношение" им. Ахмадулиной». Скорее всего, речь идёт именно об этом тексте, давшем название программе. Ну и ещё одна цитата, она важна ещё невероятнее, чем предыдущая, из интервью, опубликованного 30 октября 2019 года: «Один из моих текстов принес мне суммарно почти полмиллиона рублей не прямыми деньгами. Это «Альцгеймер», я выиграла с ним ряд конкурсов, за которые мне были даны призы, поездки, и ради интереса один мой друг-математик однажды посчитал, какой капитал мне принес этот текст». Публикаций текста — много, и разночтений — тоже. Сразу открою карты, я была в некоем баре летом 2016 года, меня пригласили как заменного эксперта (срочно-срочно, потому что кто-то не смог) на раунд некоей поэтической игры, но я не была экспертом тура с участием Стефании Даниловой. Вот тогдашнее авторское чтение присланного мне сейчас текста, с 5.04, где первая строка выглядит так: «В Интернете есть клип про бабушку и Альцгеймер», далее разночтений я не отслеживала. По ходу работы случайно увиделось, что из последующих вариантов таинственным образом исчезла строчка «Я не помню, чем различаются гей и геймер», бывшая в самом раннем варианте 2015 года и не противоречащая общим конструктивным приёмам, которыми текст изобилует. Есть некоторая вероятность, что такая строчка в авторском opus magnum может помешать несколько лет подряд получать гранты форума «Таврида» на собственные проекты — вначале, года три назад, на фестиваль «Всем Поэзии!» (где практически нет отбора авторов по качеству текстов), а в октябре 2019 года – на «Всероссийский поэтический акселератор "В профессии"». Самое существенное разночтение — в графическом представлении текста: здесь-и-сейчас, много где ещё и даже в первой по времени из отловленных публикаций (2015), которая упоминалась в самом начале, текст записан стихом, а в авторском блоге 2016 года — в прозиметрической записиНа основании прозиметрического варианта визуального представления текста (как одного из элементов материала) написана в 2017 году выпускная квалификационная работа (так теперь называется дипломное сочинение), доступная в виде pdf: Шумкина П. А. Поэтика сетевой литературы в творчестве Стефании Даниловой. — Челябинск : ЮУрГУ, СГ-409, 2017. — 76 с., библиогр. список — 99 найм.[sic! — ДС], презентация. Единственным упоминанием о данном стихотворении в ВКР является вот это, со стр. 58 означенного сочинения: «В качестве ещё одного примера мнимой прозы можно привести стихотворение «Альцгеймер»: [далее цитата из начала текста — ДС]», в библиографии ссылка на: Данилова, С. Альцгеймер / С. Данилова. — 2016. — https://www.stihi.ru/2016/05/15/44 (дата обращения : 25.03.17) — на удалённую автором версию произведения. Сейчас доступна авторская публикация текста, разумеется, стихом, на стихах.ру – https://www.stihi.ru/2019/01/29/8017, дата размещения – в адресе ссылки. Таким образом, кончилось всё: авторская версия текста перестала иметь место, ВКР П. А. Шумкиной под научным руководством Л. В. Выборновой и протекторатом Е. В. Пономарёвой, зав. каф. рус. яз. и лит. ф-та журналистики ИСГН ЮУрГУ, была, надеюсь, защищена, мне сквозь толщу трёх лет и трёх тыс км при беглом просмотре она видится филологически удовлетворительной. У этой произвольности записи стих/прозиметрия есть несколько возможных причин, авторская небрежность или недостаточная учтивость техники в отношении формы записи стиха, возможно, одна из них, но не единственная. Если предположить, что если 2015 — стих, 2016 — прозиметрия, 2017-2018-2019 не обследовалось, 2020 — снова стих, то в этом есть следы работы над текстом, приближения и отторжения к некоторым поэтическим практикам, в частности к той же Вере Полозковой и Але Кудряшевой, известной под жж-шным ником izubr; последние годы прозиметрией активно пользуется киевлянка Ольга Брагина. Можно говорить и о влиянии моды на определённые вещи в сетевой поэзии, и вытрезвление после этого влияния: текст должен повторно очевидно обрести форму стиха, чтоб привлечь к себе внимание более широкого читателя, привыкшего к более традиционной подаче. Возможно, прозиметрия оказывается в какой-то момент нужной нарративу, как значимое техническое подспорье рассказыванию некоторой истории. Рассказываемая история — по сюжету течения болезни — носит фрагментарный характер, временами выражена шероховатыми — сознательно или нет — пассажами: «сберкнижка воспоминаний горит в огне» — какой огонь?, пожара вроде бы в тексте, по счастью, не случается; « и плодами Тантала память плывёт над ней» — танталовы муки как раз состоят в том, что он не может съесть или выпить что-то, мучим голодом и жаждой, а память — слишком отвлечённое, не-штучное понятие, сложно сравниваемое со штучными, счётными плодами; «падает головой в табуретный угол» — с первой попытки читается, что она ‘падает в угол, где обычно стоит табурет', а не стукается головой об угол табурета. Возможно, расчёт делается на не очень внимательного читателя сетературы, пропускающего мимо себя стереотипность. Например, в начале описания болезни: «Человек живёт по закоротившей схеме, / человек не воспринимает себя всерьёз» не конкретизирует, что речь идёт именно об этом ментальном расстройстве. Так же можно описать, к примеру, школьника, военнослужащего по призыву, офисника с кредитами или молодую мать с бессонными ночами детского плача, которых задолбали условия их жизни — ничего специфичного именно для болезни Альцгеймера в этом описании нет. Туда же, к вопросу о стереотипности и постоянные аллюзии к Великой Отечественной войне, стереотипизирующие судьбу человека, жившего в некоторый исторический момент, не за-ради подлинности, а чтоб узнавалось, чтоб считывалось. Теперь можно применить, как ранее казалось, простотак-ную датировку текста как оружие против него самого. Предположим, что текст написан в 2015 году, и его персонажу в этом году 84, то есть персонаж 1930 или 1931 года рождения. На момент войны — это подросток 10-14 лет, то есть паковать посылки с тыла на фронт он может, в этом возрасте уже трудились. Но новый читатель, не знающий этого текста, лет через 5 после его написания, а именно сейчас, в 2020-м, уже видит в этом точном параметре человека 1935-36 года рождения, заставшего войну ребёнком, ничего не пакующим, и не способным задаться вот всеми этими вопросами: «На каком ты фронте, гаснет слеза в плафоне, / кто приходит, на полу лежать не даёт», так как вопрос, на каком фронте кто-то из близких, для маленького ребёнка обобщается просто до того, что кто-то из близких на войне. С другой стороны, в тексте много настоящей языковой игры, основанной на лексической омонимии и полисемии — игры, абсолютно не свойственной сознанию, помрачённому этой болезнью. Даже чрезвычайно много таких поворотов, и они сложны: «собирает углы и по ним собирает крошки»; «ногами вперёд выносят ему [человеку, такова грамматика фразы, но по сути — той же бабушке — ДС] вердикт»; «пахала в прямом и в переносном смысле»; «Я передам, что мы победили немцев, / и за билет, конечно же, передам». Сюда же можно отнести и случаи буквализации, детализации, опредмечивания мира, также усложняющие текст: «божья авторская задумка», «Я пытаюсь представить жизнь её до момента, / на неё обвалившего крест, что она несла», «и / глаза у неё — пустой и ещё пустей», «На обоях — рисунок внука, почти наскальный». По ходу развития текста третье лицо меняется на первое. Вначале наблюдатель вообще видит отдельно бабушку и отдельно альцгеймер (давайте поменяем на любую другую болезнь: Вася и насморк), перечисляются общие ( замкнуло, схема) и частные ( сумки, падения) свойства болезни. Дальше появляется авторское «я», которое невовлечённо доосмысливает событийный ряд жизни персонажа, предполагая вполне стереотипные по сути, но анаграмматические по форме характеристики: «никому не жалела добра, не желала зла». Своего у неё – только здесь-и-сейчас, с которым она ничего не может сделать: «и она лежит на холодном своём полу». По сути дела, динамики в этом всём нет, история рассказывается через обобщения разной степени банальности (наименее банальным видится «роется в старых сутках», каламбурно рифмующееся с почти полным омографом, где последнее слово — сумках), пока само авторское «я» не едет, что называется, кукухой, и не превращается в персонажа. Вначале оно сомневается в свойствах собственной памяти: «В Интернете есть ролик: “дедушка и Альцгеймер”. / Нет, там всё-таки бабушка. Бабушка, точно, да», затем видит себя в 40 в полнейшем одиночестве, перемигивающимся с иллюзорным миром, который тоже стереотипен: носки, пирожки, медали... По фактам всё точно: болезнь развивается после 40 лет и чаще встречается у женщин, чем у мужчин, и в её симптоматику входит потеря ощущения реальности. Я перечислила практически всё, что можно было бы принять за достоинства текста. Но текст рушится, рвётся по швам. Основная проблема в том, что это всё вряд ли может быть подзвучено строкой из молитвы «Отче наш», многажды попадавшей в разные песни, тексты, названия чего бы то ни было. В этом тексте она повторяется трижды. Во-первых, церковный культурный код был, мягко говоря, не главным в советском мире, которому принадлежит наша персонажица — скорее, фоном ослабления ума для человека этого поколения были бы советские песни, вконец утратившие смысл от постоянного радиопроигрывания. Во-вторых, при единопризнанной фразе, которую поют в церкви, беженка в переходе и сломанный патефон и которая должна бы завсегда узнаваться, нет столь же единообразной помнимой всеми мелодии. Увы, это не работает как значимый образный повтор, не склеивает части в единое целое. Итоги наблюдений. 1. Проблемы с памятью и неосознанность управления воспоминаниями, проблемы с координацией движений, беспомощность, одиночество, старость (если не ставить название болезни в первой строке в рифменную позицию) часто оказываются темой поэтических произведений. Можно даже сказать, что в последние десятилетия эта тематика стала общим местом, не присвоенным как характерная никем из современных поэтов. 2. Текст смонтирован не совсем из тех средств, которыми можно было бы написать существенно ближе именно к этой теме. Болезнь поймана в статике, оформленной как видеоролик, но возможности монтажа предусмотрены: не зря же мы перемещаемся в рефрене в церковь и переход. Болезнь альцгеймера страшна не тем, что больной сейчас падает и ничего не помнит, а тем, что впоследствии будет только хуже – болезнь неизлечимая и имеет негативную динамику, в этом её специфика. 3. Принцип «писать не о войне, а войной» (то есть не о болезни альцгеймера, а как бы из неё) далеко отстоит от этого стихотворения, невзирая на попытку смоделировать спутанное сознание в последнем большом строфоиде. 4. Слишком много общих, ничего не конкретизирующих характеристик, которые успешно можно применить к любым иным состояниям, достаточно сложный и местами неуклюжий синтаксис, временами мешающий продраться сквозь эти характеристики. Метафора про разъятие пары глаз на глаз и глаз, воспринимаемые по отдельности, синтаксически запутана. 5. Использование речевой многозначности, постоянная актуализация омонимии и полисемии, даже временами нарочитая каламбурность текста загоняет его содержание в пространство игры, отводя на второй план постмодернистское стремление создавать серьёзное содержание игровыми средствами – когда их слишком много, это уже перестаёт быть естественным. 6. Не смыкаются два субкода: Великая Отечественная война (за изъятием языковой и культурной картины мира Советского Союза война становится неовеществлённой, фантомной) и религиозный субкод — вроде как персонажица ищет спасенья в вере, но не добивается успеха. Совмещение войны и веры прекрасно работает у Сергея Завьялова, который складывает календарь церковных постов, дневник погоды, сводки с фронта, и таким образом моделирует ленинградскую блокаду, как сокровенный текст культуры, в том числе и запретной в советское время. 7. Ранее не могла подобраться к так и не понятой ни в рамках текста, ни вообще строчке «и одно из имён господних твердит, твердит». Проблематика количества имён бога и неназываемости/непроизносимости/неупоминаемости некоторых из них свойственна и христианству, и иудаизму, и исламу, здесь же бог поминается, что называется, всуе, без должного благословения — что уже есть нарушение третьей заповеди — то есть движение не к, а от бога. Зачем вынуждать страждущую, ограниченную возможностями, персонажицу ещё и грешить, непонятно. 8. Не работают и композиционные сцепки — ввиду отсутствия единого представления о том, как должно звучать «Да святится имя Твоё», текст распадается на рефреноиды, которые читатель пытается склеить в единое целое, и оно получается, только если не вдумываться в содержание текста, опираться на звук, механику повтора и осколок знания о том, что эти слова имеют религиозное значение. Однако кейс под названием «история стихотворения» получился уникальным, возможностью создавать такие кейсы, Стефания Данилова и отличима от многих современных поэтов, даже, что называется, успешных. Однако, кейсы кейсами, но что пишет Стефания Данилова прямо сейчас, а не 4-5 лет назад, мне так и не стало известно. А я надеялась узнать именно это, открывая присланный файл. Студия Литкарты, по идее, должна заниматься именно новизной, а не success stories, тем более если поводом для них является литературно небезупречный текст.
- Антон Володин, 1991 г.р., Санкт-Петербург
Тексты для осмотра
скрыть рецензию
Студия «Литкарты» — это вроде как пространство, где эксперт — а ко мне лично обратились, я не навязывалась, — ищет хорошего и необычайного в стихах авторов, которые прислали их на рассмотрение. По крайней мере, именно с такой установкой я открываю поступающие мне файлы, ищу в некотором, пусть и небольшом, количестве текста мир, который должен быть опознаваем как отпечаток пальца на государственной границе, переприслоняя палец к детектору наново, иже ничего не надетектировалось спервоначалу.
Мир в идеале должен быть неповторим — это не личный опыт, не словарь и не техника стиха, не убеждения автора. Мир — всяко шире любого из этих понятий. Это важно проговорить, потому что я не очень люблю жанр советского литошного «разбора по строчкам» — типа «вот удавшееся», «а вот то, над чем нужно поработать».
Не нужно, чёрт побери, уже ни над чем работать, когда текст уже кому-то отослан, и у автора есть надежда на публикацию в некоем контексте, коим является журнал, сайт, книга в серии. Автор не одинок апрори, и в современности, и в истории.
И вот я открываю файл, и сразу, в первом же тексте, с первой же строки испытываю чпок.
Неплохая (для мастеровитого советского поэта) цель поставлена в первом тексте – кленовый осенний лист сравнить с чем-то необычным, в данном случае с верблюдом, и посопереживать об этом в диалоге с кем-то.
Задача, то есть поэтическая техника, избранная автором — 4-стопный ямб с несистематизированным пропуском одного из ударений, перекрёстная рифмовка жмжм, в избегании чисто глагольных рифм — тоже смотрится нормальной. Я ничего не имею против традиционной поэтики, она может работать и в условиях весьма существенного разнообразия формальных оснований, присутствующих нынче в литературной ситуации.
Но в тексте есть как минимум два признака поэтической незрелости: второе лицо глагола в рифменной позиции 2 раза на 12 срок (ревёшь – слово само по себе неточное, если обращение к равному по возрасту-статусу собеседнику, а не к ребёнку; и грустишь). Это раз, но это в целом ерунда.
Второй признак незрелости — полунеявный отслух хрестоматийного мандельштамовского стихотворения «Я потеряла нежную камею…», которое, при сличении текстов, обнаруживает большее количество сюжетных и детальных параллелей с анализируемым произведением. Вот текст Мандельштама, 1916 года написания:
— Я потеряла нежную камею, Не знаю где, на берегу Невы. Я римлянку прелестную жалею, — Чуть не в слезах мне говорили вы.
Но для чего, прекрасная грузинка, Тревожить прах божественных гробниц? Еще одна пушистая снежинка Растаяла на веере ресниц.
И кроткую вы наклонили шею. Камеи нет — нет римлянки, увы. Я Тинотину смуглую жалею — Девичий Рим на берегу Невы.
Слёзы/грусть, атмосферные осадки, Петербург, разговор с собеседником (у Антона Володина — второе лицо вне указания грамматического рода, у Мандельштама — «прекрасная грузинка» по имени Тинотина; мандельштамоведы усмотрели, что есть конкретный адресат текста, но! У Мандельштама нет вот этого пресловутого второго лица, нет прямого обращения, сопереживание дано описательно и получается более глубоким), разве что конец историй разный — у Володина — хэппи-энд, потеря вроде как нашлась.
Можно ещё попридираться, возвращаясь к началу стихотворения:
— к спондею в первой строке слоги рял-жёл, который, по всей видимости, возник из-за механического убирания показателя грамматического рода;
— к не обусловленной ничем двойственности грамматических связей при слове мне, а, следовательно, и интонации в тексте без знаков препинания «так памятен мне очень дорог»;
— к неточности употребления слов морок (памятуя о том, что все подзначения слова реализуются в поэтическом тексте априори, а у этого слова есть подзначение, связанное с безумием, вытеснившее с Далевых времён изначальный смысл «мрак» в полногласном синониме, а безумие далее в тексте никак не раскрывается) и приют (основная сема – крытое, ограниченное пространство, ср. уют, в тексте же вода капает на камень, никакой идеи об ограничении нет, ведро или корыто было бы лучшим приютом для воды, чем камень);
— и, наконец, к верблюду, он же лист, который не отсюда – верблюд, да, заведомо не эндемик Петербургской губернии, и что с того? Разбираться со смыслами и фразеологической связанностью слова верблюд – дело, которое вконец может разрушить стихотворение. Впрочем, стихотворение уже не цело, не целостно.
И дальше в представленной подборке мы имеем дело примерно с такой же ситуацией, в обиходе критикующих называемой «неровностями». (паронимическая аттракция — еловая игрушка — это сделанная из древесины ели, а не для украшения новогодней/рождественской ёлки, и никакие «елёнки» — находочное, самовитое слово — текст не спасут)
(кошачья спина степи — кошачья спина должна быть выгнута, изогнута, но степь по определению бесконечна и пряма как застеленное одеяло, абсолютна как перпендикуляр любой вертикали, и если дело в оптической иллюзии — ср. покатая пустыня крыш из первого текста, то она как минимум недодумана; ... лопух не растёт в степи, слишком большелист для таких залитых солнцем сухих земель)
(упавший самолёт и в нём почему-то иконка, которой — в тексте -ый — показывал язык в детстве?)
(аквариум с ватой? )
(стрижи, без кавычек, летящие на бой? Там же: закаты голубых кровей? — мотив вырождения)
Увы, нет ни одного стихотворения, в котором не было бы таких вот необусловленных странностей, шероховатостей, которые никоим образом не авторизуют высказывание, а показывают лишь на то, что автор не в состоянии докрутить все винтики машины, чтоб она идеально гарцевала пред очами читателя.
Дело в самодисциплине, вернее в её отсутствии. Всего-то надо — открыть книгу, закрыть книгу, включить музыку, выключить музыку, лечь спать, проснуться и написать какие-то другие стихи. Не просто новые по дате создания, а новые по каждому слову, даже если это предлог, союз или междометие.
- Алёна Белавежская, 1996 г.р., Москва
практика лёгкой руки
скрыть рецензию
В поэтике Алёны Белавежской усматривается приём обояния: нет, не обаяния, не объятия, а того слова, которое ещё не создано, чтоб описать мир, слова, которого грамматически не хватает. Однако, обоймý обóйму, в общем. Описание и остраннение – не совсем то, что мы хотели сказать, наряду с Белинским и Шкловским. Техника постмодернистского/концептуалистского антонимического письма с интертекстом и языковой игрой – некий предыдущий шаг, катарсический выход – тоже. Здесь пройденные в 80-90-е поэзией штуки цепляются за некие узловые точки, актуализаторы, проговариваемые более осознанно, чем в практике Вадима Банникова, к примеру, но, вероятно, с опорой на эту практику.
Вот они, некоторые: «поживём и увидим с мёртвыми наравне», «хэй-хэй», «смешно, смешно, так до слёз смешно», «потому что / страшная / красота» – замедлители и ускорители, выводящие текст из внутриязыковой обусловленности и сцепленности, из тесноты и единства именно стихового, а не какого ещё ряда.
(тутнадоещёприбавитьпро женскую телесность, обобщение именно женского опыта, являемое в каждом тексте, но я не специфицируюсь на гендерно-ориентированном направлении критики, так что разворачивать эту мысль не буду)
- Софья Обручева, 1995 г.р., Березники
из цикла «ВЕЧЕРА НА ВАСИЛЬЕВСКОМ»
скрыть рецензию
Для того чтобы разобраться, я даже предприняла небольшое путешествие, благо линии (а ул. Репина — тоже почти линия, она параллельна им) доступны на велосипеде от моего дома. Но так и не разобралась ни в чём. Ул. Репина, если читать её слева направо и начиная от Невы, вернее, от задов летней эстрады небольшого сада с памятником «Румянцова ПобЪдамъ», заслоняющей реку, начинается с разбитого, как греческая ваза, чугунного ограничителя въезда в арку. Улица действительно и посейчас мощена брусчаткой, почти не имеет тротуара, и на ней теплее, чем на остальном Острове — она италически узка, вики должна бы написать, что она самая узкая в городе, но зачем нам глядеть в вики? Кожевенная линия, василеостровская промзона, действительно серо-пестра, кафельна, ямнА в большей степени, чем ямиста, проходит близ линии разделения мира на море и сушу, промпроизводства постепенно вытесняются хипстерской инфраструктурой, морвокзал и ленэкспо на выдохе спят, они никому не нужны. И дальше в моей голове происходит некая путаница: я родилась в Отта, это не оч. далеко от ул. Репина, а моя мама в детстве жила на Косой линии — это практически рядом с Кожевенной, где ещё какие-то пузатые колонны и заводские стены цвета родовых мук петербургского зимнего рассвета (тут должна быть быстрая музыка, внезапно сменяющаяся медленной, но не тихой). В общем, это не способ чтения таких текстов. Иначе пришлось бы ездить на Уралмаш, в Академ, на Вторую Речку — мало ли таких мест мира, ещё не доперезастроенных (намеренно не называю московских топонимов — они нерелевантны, — и не называю мест, где была сама). И мечтательного «Ростикса» у нас, в Петербурге, никогда не было, например. Впрочем, что я — «был», «была» — об ассоциативных текстах необходимо говорить в настоящем времени. Прошедшее время годно для других целей — писать, например, исторический труд. А здесь — поиски матери и отца — среди удивительно отзеркаливающих петербургских пейзажей.
- Александр Прокопович, 1998 г.р., Москва
Слова в честь слов
скрыть рецензию
Насколько я понимаю, главное в этих стихотворениях — поддерживать ощущение неопределённости. Причём не грамматической неопределённости, когда смыслы слова рассыпаются веером, наподобие карт в руке игрока, и вроде как все карты могут играть, если смотреть со стороны рубашки, а не насквозь.
Нет. Тут неопределённость скорее похожа на колено трубы в обход невидимого препятствия, на оптический обман, разменчивость отражения. Вот ехала днём в автобусе, и в пробке, в корпусе другого автобуса, через систему стёкол, отразился какой-то высокий предмет, будто бы из прутьев — как осеннее дерево, но слишком высокий и прямоугольный, чтоб быть деревом. Оказалось — трубы модульной котельной во дворе здания на одной из набережных Невы. Но догадаться, что это за объект, только через его отражение — сложно.
Впрочем, я совсем не о том. Нарушается линейность, когда цветок стоит в вазе, и это прекрасно. Нарушается, когда в вазу ещё и налита вода: ещё одно преломление. И здесь именно такой тип нарушения линейности, угадываемый, а не то, что ранее мной наплетено было про автобус.
Вообще нарушение линейности встречается у Александра Горнона — «но тут глаза разбегаются», у Валерия Земских — «но тут отводится взгляд». То, что делает Александр Прокопович, ближе к последней стратегии, разве что взгляд не отводится, а рассредоточивается, собираясь вновь, чтоб разглядеть изломчивость мира, как он есть — то есть мира как системы отражений (от Платона и вперёд; отблески, тени, сон и доосознавание сна). Тем и ценно.
И, ещё раз возвращаясь к виду из автобуса: он здесь был нужен, одним цветком в вазе не обойтись. Хотя бы потому что «текстуры» не «нет».
- Виктория Русакова, 1996 г.р., Алматы
Точки на карте
скрыть рецензию
Смысла отдавать на рецензию (а файл с текстом адресован мне, судя по названию) тексты, опубликованные на сайте «Полутона» полгода назад, – в марте 2019, я, честно говоря, не понимаю. Более половины подборки совпадает, из чего можно сделать вывод, что либо автор пишет очень непомногу, либо считает эти тексты самыми важными. Не для того ли это делается, чтоб спровоцировать меня воспользоваться казахско-русским словарём, я же всё читаю впрямь внимательно (а потом — хопс! — сноски с тем, что «я.пер/уа.транс» не смог раскусить, хотя общий смысл понялся) и честно — то есть всё остальное, появившееся в поле зрения относительно автора, я читаю после подборки. Русская поэзия Казахстана похоже что более телесно ориентирована, нежели русская поэзия других регионов. Связано это с тем, что актуальная ныне повсюду гендерная повестка накладывается на кажется что более чем в России ярко выраженную патриархатную модель общества, существующую под влиянием восточной культуры, контрастнее ощутимую в Казахстане. Конечно, об этом нужно говорить и писать. Но, как мне кажется, не стихи. Рассказы как минимум. Вон, Малика Атей целый роман написала на материале казахстанских реалий, который оказался в шорт-листе премии «Лицей». Правда, в ее романе почти не поднимается тема гендерного сдвига, но там тоже — проблема свободы выбора, которой на самом деле нет. Самая важная тема этой подборки — не просто быть мальчиком, но быть сыном. Своей родной земли, вспаиваться её молоком, поедать плоды её тепла. И, как младенец, истерить от неудобственности бытия, даже на пупе земли, который Абая-Ленина (один из центральных перекрёстков Алма-Аты), возлежа. Это и есть то новое, что сообщается просто и возможно к восприятию, когда развеется дым экзотики.
- Вороника Волкова, 1987 г.р., Кострома
стихи из цикла "Дичок"
скрыть рецензию
Лично для меня это необычайно мало текстов — про полторы страницы чаще всего сказать нечего, если автор неизвестен. Мне видится, что у цикла должна быть какая-то композиция, возможно, более сложная, чем дана в этой подборке. Три представленных текста вворачивают читателя внутрь себя, сохраняя напряжение неопределённости, заданное самой первой строкой, и держащееся и во второй строфе странной грамматикой типа иноземного make us, адресуемое, как понимается, красному горлу — и неясно, о теле ли речь, либо же о слове. Упытанный человечек получается — пытки, попытки, испытания. Ещё одна загадочность в имени. Известен поэт Иван Волков из Костромы, известна и Вороника (именно так!) Волкова оттуда же, печатавшаяся в 2010-е в журналах, но та 1979 года рождения. Мистификация? Тёзки? Нет пока ответа.
|