Студия

Стихи Валерии Гречиной подчёркнуто простые формально (и это как осознанная, выбранная позиция автора – одно из их достоинств) и очень телесные. Как будто перед нами речь ребёнка, которые изучает физические, а вместе с тем – и метафизические, границы собственного я, запахи, скважину пупка, ведущую в мать и в мир. И эта лепечущая, воркующая телесность действительно разрастается до воздуха, до Вселенной. Осознанно или неосознанно Валерия Гречина апеллирует к авторам, дебютировавшим в начале текущего века в очень широком диапазоне от Дины Гатиной до Екатерины Боярских, причём к стихам именно того, раннего периода, где как раз и превалировало то детское, то метафизически-телесное, и каждый раз одно непременно оборачивалось другим. Вместе с тем стихи Валерии Гречиной самобытны и самостоятельны, они принадлежат конкретному автору и уже другой эпохе, не началу века, а двадцать лет спустя. Мне этот автор, безусловно, интересен и близок.

Стихи Никиты Веремеева именно юношеские в буквальном смысле этого слова, то есть они рассказывают о чувствах и картине мира, которые традиционно связывают с молодым возрастом – это влюблённость, осознание собственного «я» в сопоставлении с окружающей реальностью и явлениями культуры, вплоть до сопоставления себя с литературными персонажами («Приам»). Вместе с тем Никита Веремеев говорит не о предписанных, а об очень индивидуальных чувствах, о связанных с ними бытовых деталях, это, несомненно, честные стихи:

Бытие человека доказывается
Его голосом, самообманом, и носками
На пыльном полу.

И кажется, вместе с тем, как будет расти жизнь автора, будет прирастать и его поэтический мир, и оттого, что он такой индивидуальный и одновременно общечеловеческий, множество читателей найдёт в нём себя.

Лжепьеса Сергея Антипина на первый взгляд отсылает к прошумевшему в прошлом десятилетии течению нового эпоса, а на второй, ещё более первый, — к тому, что было источником этого нового эпоса — к жанрам романтической баллады и поэмы, к романтизму вообще. В самом имени лорда Аугенблика Эфемерного — и Байрон, и Гёте, и Василий Жуковский. И всё-таки немецкого в этом, наверное, больше всего — не без кокетливой тяжеловесности печаль, меланхолия, философствование. И здесь больше обречённости, трагического смирения, чем борьбы и вызова — перед нами не Каин, не Дон Жуан, а тот чей плач — горький, почти что алкогольный. Это романтизм скорее Гофмана и его же романтический герой, а значит и до модернизма — один шаг. И эту связь романтизма и модернизма Сергей Антипин не интеллектуально обозначает, а чувствует как художник, оттого и пьеса его — подчёркнуто в (нео)модернистком ключе новаторская. Романтизм и тем более наследующий ему модернизм только могут показаться закрытыми, на самом деле они не исчерпаны и не исчерпаемы, и Сергей Антипин смог найти в них то, что позволяет ему делать собственные, уже совершенно сегодняшние, открытия:
Дальше идут: посмертный автопортрет-аппликация; попытки записать свой голос на бумагу — не получилось, поэтому ему пришлось описать его такой ремаркой: «как хурма вяжущий
узкое пространство в тёплый носок
тонкими спицами голосовых связок; бархатный», — какие-то каракули, женские обнажённые фигуры
и, наконец, совет живому, то есть прошлому, себе

В стихах Анны Родионовой овеществлённым приёмом выступает диссонанс невесомых вещей — с одной стороны в них чистая жизнь духа, разума, интеллекта, с другой — они полны плотности, шероховатости, осязаемости. И на самом деле это не диссонанс, а гармония. Это стихи очень своебразной синестезии – не цвета и звука, а звука (или если угодно, слова) — «отшить слух в скорость шва…» — да и картинки тоже — с осязательными ощущениями. Всё можно пощупать совершенно буквально. Всё занимает место.

ось оростает ей, кожей веса, тяжелым действием
термин находит тело смешно
как размечен его объем


Этот вид синестезии в жизни, в реальности встречается чаще, чем красный и синий Пьер Безухов, чем цветные буквы Набокова, но в литературе он, кажется, почти не встречается — может быть, потому, что он так привычен, обыден, что и не заметен, не отрефлексирован, не назван. И сила поэта-Адама в том, чтобы назвать то, что больше и меньше слов, открыть незакрытое, найти не спрятанное — но открыть, но найти — невесомые вещи в подломленной оси зрения.

Стихи Андрея Безуглова очень точные и при этом очень сентиментальные. Для меня сентиментальность в поэзии — однозначно желанное качество, потому что она требует смелости, и чем дальше, чем больше. Причём очень интересно, что у Андрея эта сентиментальность предметная, она направлена на вещность, ощущаемость мира, так физика становится метафизикой, и одновременно в этом умалении заостряется социальность. И в форме, и в содержании стихов чувствуется влияние Владимира Бурича с его куском довоенного мыла, осознанно или нет, и это, безусловно, достойнейший ориентир, и возможное движение стихов Андрея Безуглова представляется именно в эту сторону — в сторону ещё большей сухости, чёткости, без потери при этом мягкости и чувства умиления миром.

Стихотворения Алины Бебех очень изящны. На первый взляд они предельно просты, но за этой кажущейся простотой, прозрачностью — таинственная многослойность наложенных друг на друга стёкол, искривление, отступление в сторону проходящего сквозь них луча, смещение смыслов.
Уже первое стихотворение подборки свидетельствует об этом. «Во сне в котором сон» — в этом уже предзаданная многослойность ирреальных пространств, но одновременно это и скрытая — то есть опять же таящаяся под толщей прозрачного – цитата, апелляция к хрестоматийному «В полдневный жар в долине Дагенстане» (мы уж и не помним, что на самом деле это называется «Сон») и к хрестоматийному же высказыванию Владимира Соловьёва, назвавшего это стихотворение Лермонтова «сном в кубе».
Интенция этого визионерского смещения, заложенная в детском ещё восприятии отечественной поэзии, но мало кем ощущаемая явно, распространяется и на другие стихи Алины Бебех. По сути Алина Бебех улавливает некий ветерок, веющий от классики, от XIX века в преломленную поэзию Аркадия Драгомощенко и дальше, и сейчас.

соловей сел на кожу мне,
тебе защекотало шею,
запястье

— взаимопроникновение слоёв реальности от я к ты, сопрокосновение параллельного, общая плоть мира, данная нам в ощущениях.
В этих стихах очень богатая образность чистого, простого зрения, глаз за очками и одновременно поверх очков — лицо, оперённое скулами, ротовая пена слов, вскипающая не губах, но на пальцах, пыль, сплетённая из земли — или из земли плетущаяся, покидющая её в воздух, в небо.
На меня стихи Алины Бебех произвели очень сильное впечатление. Поэтика молодого автора, безусловно, будет развиваться, но и сейчас она представляется уже сложившейся и при укоренении в нескольких, казалось бы, разнородных традициях очень самобытной.

Стихи Дарьи очень сдержанные, при этом психологически сдержанные и детальные. Автор словно приглушил свои эмоции, при этом продолжая их испытывать, прикрутил конфорку, вышел из себя, но не в традиционном понимании, не в сторону гнева, а просто смотрит на себя со стороны, из субъекта превращается в наблюдателя. Но там, где субъект и объект, наблюдатель и объект наблюдения сливаются в одно и проступает максимально личность, говорение от первого лица. И минималистический, уходящий от приёма верлибр, внимательный к шуму времени и деталям повседневной жизни – идеальное выражение для этого. Корни такого поэтического дискурса видятся мне в отечественной неподцензурной поэзии, в творчестве поэтов-лианозовцев и Владимира Бурича, хотя, конечно, первоисточник следовало бы искать ещё дальше, в поэзии западной. Однако в стихах Дарьи мне видится апелляция, осознанная или неосознанная (но, конечно, не подражание) к поэзии более поздней, которая от конкретизма и отпочковалась, в первую очередь к поколенчески значимому для авторов, формировавшихся в начале века, творчеству Станислава Львовского. Например, для меня второе стихотворение в подборке, очень важное здесь, может быть, акцентное, перекликается со следующим стихотворением Станислава Львовского:

набери меня
когда освободишься
ладно? третье
кольцо
не проехать

вот ведь ёб твою мать
в районе сущёвки
пробка
вообще намертво

говорят был взрыв
набери меня
если мы оба живы
давай
скажем друг другу
что-нибудь важное

например
я на самом деле
злюсь
когда ты в магазине
отказываешься отвечать
какой купить йогурт
на завтрак
злюсь
потому что боюсь
выбрать тот
который тебе
не понравится.

Мне как читателю эта тенденция очень близка, и я рада, что и в новом поколении поэтов появляются следующие ей авторы, тем более так тонко, корректно и индивидуально, как Дарья.

Стихам Светланы Бубновой свойственна некая намеренная отчуждённость, затруднённость речи, выведение её из собственно речевого регистра. Здесь уместно вспомнить о мелькающем в последнее время ещё не термине «поэзия нейросети». Ещё, мне кажется, эту интонацию уместно называть «язык роботов», имея в виду не механистичность речи — при всей своей отвлечённости она не механистична, но попытку выхода — или состоявшийся выход — за пределы собственно человеческого мышления, но не мышления вообще. Как ориентиры в первую очередь здесь, конечно, вспоминаются стихи Ники Скандиаки и Вадима Банникова, причём работы Светланы ближе как раз к Вадиму Банникову, потому что перед нами не схемы, не перфокарты, а стихи в традиционном понимании, но угол зрения в них несколько смещён, собственно это зрение, осуществляемое не монитором, а всё-таки глазом, но глазом, в который встроены пиксели — не в реальность, увиденную им, а в саму его стеклистую плоть. Светлана Бубнова выбрала для себя очень интересное направление, может быть, самое интересное не только в современной поэзии, но и вообще в развитии сегодняшней мысли, и на этом пути она уже совершила ряд точечных поэтических открытий, начиная с открывающих подборку слов «зрение отрывается и// ничто повторяется//в трещине глаза», и задающих отмеченный выше контекст нечеловеческого (но и не мистического зрения), по иному ощупывающего привычную реальность и преображающего её в ходе такого ощупывания. Думаю, также Светлане интересно посмотреть проект в фейсбуке Олега Пащенко, где он формирует поэзию нейросети без участия человека, но без вычета человеческого, беря за основу уже имеющийся корпус текстов отечественной поэзии.

Смерть и страдания домашних животных — тема очень рискованная и одновременно, казалось бы, беспроигрышная, потому что обращается к сентиментальности внутри каждого, и читатель реагирует не на стихотворение, не на то, как оно написано, а на то, о чём оно, на собственную боль или представление об этой боли — котиков и собачек любят. Думаю, что никогда текст о каких угодно страданиях человека, катастрофах и геноциде не вызовет такого эмоционального отклика, как текст о страданиях и смерти животного (потому что домашнее животное — в том числе идеальная фигура для переноса). Оказалось удивительным совпадением, что Алина Дадаева послала это стихотворение на отзыв именно мне, потому что я как-то специально думала об этом, и решила, что эта тема единственная, на которую я для себя ставлю табу.
Алина Дадаева, которая такого табу не ставила, справилась с темой, на мой взгляд, блестяще — очень изящно, очень деликатно. Здесь нет прямой, грубой сентиментальности, сохраняется отстранённость, но без цинизма — это печаль боковым зрением. Перед нами философское стихотворение о неизбежности смерти вообще, и это не банально, потому что каждый переживает это для себя впервые, и сколько раз не повторит — всё впервые. Апелляция к узнаваемым моментам массовой культуры, к «Кладбищу домашних животных» Стивена Кинга и обеспечивает это умное отстранение, это невпадение в безоглядную сентиментальность.

Представленное стихотворение Елизаветы Трофимовой полно искрящейся самоиронии и вообще иронии. Пожалуй, отправка в наш проект текста со словами «я даже не знаю, что такое // новая карта русской литературы, // и дмитрий кузьмин не читает мои квазиисповедальные экскламации» — высочайшей пробы развесёлое литературное хулиганство. Это хорошее, лёгкое стихотворение, но рассматривать его, наверное, надо в контексте других стихов Елизаветы Трофимовой, например, опубликованных на сайте «Полутона», и в нём действительно есть то главное, что вообще отличает поэзию Елизаветы, — уже упомянутая весёлая лёгкость. Собственно, поэтому в начале и названы ОБЭРИУты, как источник, хотя я в этом вижу и лианозовские корни, особенно Генриха Сапгира, причём скорее не «взрослых», а детских его стихов, хотя грань здесь подчас провести невозможно. В других своих стихах Елизавета Трофимова также легко — насквозь — касается уже не литературной жизни (а точнее, представлений о ней вчерашнего подростка), а собственно жизни, и да, представлений о ней вчерашнего подростка, что оказывается и честно, и уместно, и особенно хрустально и необычно в её религиозных стихах, так что представление о возможностях современной религиозной поэзии, по крайней мере, моё, вполне себе расширилось. Вообще Елизавета Трофимова — один из наиболее интересных мне авторов, и я с радостью наблюдаю за её развитием.

Перед нами стихи визионерские и одновременно вырастающие из культуры — видения нарочито, подчёркнуто ориентальны, экзотичны, у них есть контекст, который и диктует и образный ряд, и стилистику. Стихи выглядят «проектом», может быть, частью историко-фантастического романа в духе «Арабского кошмара» Роберта Ирвина, также ассоциативно вспоминается поэзия Василия Яна из знакомых с детства книг, но здесь же и Киплинг, и «Кубла-хан», не случайно мы заговорили о визионерстве — фантазия Кольриджа в его голову тоже попала сначала из книжек, из культурного воздуха, а отнюдь не зародилась в опиумном тумане. То, что этот «роман» не написан и, скорее всего, и не собирается быть написан, сообщает стихам особое, дополнительно сгущение (хотя они и без того весьма суггестивны) — весь смысл как бы вытянут из незаполненного пространства текста и сконцентрирован в стихотворных комках. Индивидуальность звучания стихов обеспечивается неожиданностью сменяющих друг друга образов, авторской логикой, вроде бы и закономерной, но непредсказуемой: так средневековый хазарский город вырастает из строки кроссворда. Также хочу отметить, что я уже читала другие стихи Михаила Бордуновского, они мне тоже показались интересными, но здесь, кажется, автор вышел на другой уровень, вырос над собой, развивая ранее намеченные тенденции.

Поэтическая речь Марии Перебаевой очень непосредственна. Конечно, это наивная поэтика, но не наивное, а вполне осознанное к ней обращение. Этот выбор, его осознанность отнюдь не делают художественный мир Марии Перебаевой искусственным, нарочитым, — налицо попадание в яблочко, автор находит именно то, что оказывается его собственной речью, язык и взгляд органично обусловливают друг друга. Здесь, казалось бы, стоит вспомнить лианозовцев, конкретистскую поэтику, к которой в большинстве случаев апеллирует современная наивная поэзия. Однако нет, Мария Перебаева, обращаясь к непосредственному переживанию мира, радостному называнию, избегает лианозовского аскетизма, её стихи построены не на минус-приёме, и реальность в них – а это, безусловно, стихи, обращённые к реальности, – не социально детерминированная реальность бедности, как у лианозовцев, или, например, благополучия, – в мире Марии Перебаевой всё окрашено метафизикой, причём не общей метафизикой красивых слов, а вполне конкретной, индивидуальной, авторской метафизикой проживаемой жизни, и говорение от первого лица здесь крайне важно:

Белёсым рассветом верхушки с дождём пополам
Человек на обрыве взглянул моими глазами
От глубокого дыхания кружится голова
Лабиринт мира опрокидывается повисает кверх ногами


Эта поэзия искрящейся радости, может быть, отчасти восходит к поэтическим исканиям авторов, дебютировавших в начале текущего века – Дины Гатиной (а через неё, несомненно, к Елене Гуро) или более известной как певица Светланы Бень. Однако в случае Марии Перебаевой корни такого поэтического мира надо искать не в поэзии, а в прозе, причём зарубежной – самом наивном, непосредственном из изводов магического реализма, и эпиграф из Бена Окри здесь глубоко знаковый, а ещё глубже – в самом мифе, в бушменских сказках, в «Пополь-Вухе», в истории нанайской девочки Айоги, совсем не по-нильсову улетевшей за дикими гусями. И здесь для автора есть ловушка – в таком глубинном поле даже не культуры, а ещё до-культуры, собственно магии, легко заговориться, взять не своё. Мария Перебаева в эту ловушку не попалась – она смотрит своими глазами.

В стихах Александра Судаева поражает конфликт «маленького» и «большого». Подача этого конфликта как социального и экзистенциального не нова, она классическая и для русской литературы – от Гоголя и Достоевского до Яна Сатуновского («Одеяло с пододеяльником – поскорей укрыться с головой. Не будите меня – я маленький, я с работы, и едва живой»), и для мировой – вся кафкианская линия. Но этот конфликт от того и классический, что он – правда, и каждый открывает его в своей жизни даже не то, что заново, а именно – открывает. И Александр Судаев – тоже открыватель. Открыватель в том, что у него «маленький» (социально, метафизически) возвращается к своим истокам – «дитя», и даже не по Фрейду, а по Жану Пиаже, то есть к подлинному ребёнку, беззащитному и безжалостному в своём эгоцентрическом говорении. У него даже «большой» - «маленький»:
Страшно быть голым большим, неуютно снаружи,
сложно терпеть, пахнет чем-то жестоким простым
Страшно чудовища бросят, сбегут под кровать,
дом станет камнем, живот дирижаблем пустым
В современной литературе похожее решение предлагает Линор Горалик, и видно, что её поэзия значима для Александра, но у его «маленького» своё мировидение, свои эмоции – чуть приглушённые, как будто «маленький» и бояться боится. И это очень здОрово, на мой взгляд! Мне очень интересна и близка и эта линия, и то, как видит её Александр.
Мне кажется, его ближайшее развитие лежит именно в этой области – на стыке экзистенциального и социального, на умении не стыдиться своей слабости, а значит – быть человеком и видеть других людей.

Стихи производят сильное впечатление. Урбанистические моменты и то, к каким средствам для их описания прибегает автор, мне очень близки.
В целом, кажется, Кирилл Ушаков больше ориентирован на экспрессионистскую поэтику и именно в русском её изводе, в том числе, например, на раннего Маяковского, то есть на самом деле скорее просто экспрессивную, чем вполне экспрессионистскую. Ориентир вполне достойный, особенно притом, что Кирилл намеренно стремится уйти от иногда свойственной такой поэзии позы вечного подростка-бунтаря. Этот уход иногда приводит к тому, что собственно «лирический герой» оказывается не вполне выраженным, его голос – нота, иногда расширяющаяся до мелодии, в общем звуковом потоке города. Эта позиция эмоционального наблюдателя также кажется достойной и интересной. Однако любопытно было бы увидеть и вариант этих стихов, где описание даётся не из общего тона, не изнутри, но может быть откуда-то сбоку или сверху, с «точки зрения». Любопытно, наверное, прежде всего для самого автора, чтобы он мог точно знать, откуда лучше видно.
В плане круга чтения хочется рекомендовать Кириллу больше обращаться к другой, (намеренно противоположенной по отношению к избранной им) эстетике, к стихам нарочито суховатым, (обманчиво, может быть) бесстрастным, констатирующим – то есть к линии от примерно Владимира Бурича и Яна Сатуновского до примерно Станислава Львовского. Не потому что этого Кириллу не хватает – его сегодняшний поиск не там и сосредоточен – а просто чтобы знать, что и такое бывает, и что это тоже очень хорошо, и что это тоже открывает одно из многих лиц поэзии.

Если читать цикл «Μαλλον ειδέναι» в отрыве от других стихов Ильи Дацкевича, может показаться, что то, что он пишет, скорее умозрительно. Но я читала другие стихи, и знаю, что это не так – у Ильи Дацкевича много личностных, эмоциональных прозрений, Анна Голубкова даже включила его стихи в проект «Современный поэтический экспрессионизм». И цикл «Μαλλον ειδέναι» в этом контексте выглядит попыткой интеллектуального отстранения от мира эмоций, но не бегством из него.
В этих стихах мне кажется интересным сочетание философии и кинематографичности. Вообще философия в литературе, литература идей сейчас оказывается очень актуальна, фонд Александра Пятигорского даже премию в этой области учредил.
И то, что для молодого человека приоритетной оказывается сфера интеллектуального, художественного-чужого закономерно – это область, которая вчерашнему студенту знакома лучше всего.
Но вот она освоена, и интересно – что же там дальше? А дальше – «Я» и тысячи других «Я», пыльная трава и перебранка соседей за стеной. И, наверное, всё это - самое лучшее о чём может рассказать поэт. И тот способ, которым постигает мир Илья – проникновение через о(т)странение – очень и очень пригоден и для описания этого мира; для истории о себе в мире и мире в себе. Мне думается, что потенциальное развитие поэта Ильи Дацкевича – это восхождение от абстрактно-аналитического к конкретности и осязаемости, от речи о Другом к речи о другом.

Стихи интересные. Что особенно важно, в них есть ориентация на жизнь, на живые эмоции реального человека. Ритмическое звучание их музыкально и небанально. Мне кажется, эти стихи были бы хороши в качестве рок-текстов, хотя, может быть, эта ассоциация возникает из-за стихотворения про «Икарус» (песня на ту же тему есть у Чижа).

Пока в стихах Сергея наряду с индивидуальным звучит и нечто общее, причём это общее не поколенческого плана, а, скорее, общекультурного, романтического. Бороться с этим романтизмом не стоит, да с ним и невозможно бороться, он уже давно и плоть и в плоти и в костях европейской культуры, и я не верю, что наступит такое время, когда он будет растворён. Но важно обогащать это мироощущение своим, личным, присваивая его, внедрять его и в свою личность, и в свою эпоху, и наоборот, личность и эпоху внедрять в него. Так сказать, не к дичку прививать розу, а, наоборот, к розе дичок. И видно, что автор понимает, что это важно. В стихах однозначно видна интонация борьбы с инерцией, преодоления себя, и то, что она есть, для молодого поэта ещё более важно, чем если бы всё сразу получалось без всякой инерции.

Наверное, уместно поговорить о круге чтения, полезного поэту, стоящему на таком пути. Вообще я всегда и всем рекомендую в первую очередь даже не поэтическую книгу, а научную монографию – «Поэзию как факт» Владислава Кулакова. Там на примере советских неподцензурных поэтов видно, как личность и эпоха преодолевают общекультурное и становятся телом поэзии. И конечно, рекомендую читать поэтов, которые названы в этой книге, в особенности «Лианозовскую школу» вообще и Яна Сатуновского в частности.

Из современных поэтов, мне кажется, Сергею должна быть интересна поэзия «нового эпоса», в особенности Фёдора Сваровского, потому что из первого стихотворения подборки мне виден интерес к ясной повествовательности.
Как пример того, как социальное в поэзии становится одновременно и индивидуальным, и эпохальным, и метафизическим, можно назвать Линор Горалик, Елену Фанайлову, Станислава Львовского.

У Сергея есть и явная склонность к религиозной поэзии, к метафизическому началу, причём не в рамках какой-то религии, а опять же в пределах индивидуального поиска. И в качестве ориентира в такой религиозной-не религиозной поэзии могу назвать Марианну Гейде. Мне кажется, её опыт в этом отношении особенно интересен.