Страны и регионы

La marge — это просто "поле". В России у нас безграничные поля, поэтому когда говоришь о маргинальности в России, это приобретает совершенно другой смысл. Маргинальность — это существование большинства людей у нас, и если маргинальность в социуме на Западе предполагает какую-то отверженность, то у нас в этом состоянии живут большинство людей, поэтому быть народным писателем в России — это для меня быть маргинальным писателем. И маргинальность для меня это абсолютно не ущербность, потому что предполагается, что вне маргинальности находится так называемый бомонд. Имеется в виду Москва, какой-то круг писателей, которых люди читают, и которых я не читаю, потому что у меня нет времени читать на русском. Сейчас в основном читаешь на других языках то, что не переведено.

В прозе Александра Ильянена нехитро углядеть и рафинированность, и элитарность, и даже эпатаж. Весьма рафинированной является уже сама ее конструкция: дневниковая фрагментарность зачастую переходит у Ильянена в почти стиховую строфичность. Здесь наш автор следует достаточно изысканной традиции. Розановская манера письма (разумею, естественно, «Опавшие листья») нашла свое наиболее яркое продолжение в творчестве классика русской гей-литературы Евгения Харитонова — прежде всего, в его блистательном тексте «Слезы на цветах». Харитонов и за ним Ильянен сполна используют предоставляемую розановской формой возможность соединять в одно мозаичное полотно лирические фрагменты с прямыми высказываниями в области искусства, культурологии etc. Но если Розанов акцентирует внимание на самоценной значимости и выразительности каждого фрагмента — он пишет книгу, — то Харитонова и Ильянена волнует прежде всего целостность произведения. Поэтому Харитонов формирует из разноприродных фрагментов единое лирическое высказывание, скрепленное единой эмоциональной доминантой; Ильянен делает следующий шаг, заново внося во фрагментарный в основе текст повествовательное (чтоб не сказать — эпическое) начало.



Не побоюсь старорежимной лексики: в этих текстах ощутимо трепетание лирической души, и трепет этот настолько силен, что мы читаем 300 с лишним внешне похожих страниц «Дороги в Удельную», нарезанных на достаточно небольшие кинематографические главки, но тем не менее дочитываем до конца. Его стилистическое и душевное мерцание помогает это сделать.



Ильянен нижет слова посредством их колеблющихся признаков, созвучий, флексий. Безглагольная событийная канва подшивается к дневниковой скорописи, частностям, блесткам фонем, ложных биографических и литературных генеалогий. Так скользят прогулочным взглядом мимо колониальных витрин, причащаясь их нерукотворным фетишам, копиям, изваяньям. Собственно, весь роман, начиная с названия, и есть такая витрина, где сведенный в судороге экивока автор тщетно разгадывает себя по частям, как чужестранную речь, как «сладкое имя скальда», сложенное и произнесенное как свое.