Страны и регионы

– Что мешает тебе быть кукловодом доброй прозы? – думал он. – Куда подевались сюжеты? Какую почву для сюжета может тебе давать твоя жизнь, бегущая социума, его скудных предложений? Что может быть мертвеннее и фантастичнее рабочего дня рабочего человека, и если не нам, то ментальности русского языка ведома и доступна сущность работы – скрытого антонима труда. Сколько макабрических историй происходит где-то на скучной периферии жизни, куда не заглядывает ищущая типического литература. Можно ли построить сюжет на том, как, безо всяких Воландов, студентке на осенних работах отрезало картофелеуборочным комбайном голову? И Гоголь, и Зощенко не рискнули бы записать сюжет, как невесте в день свадьбы вручили посеребренные часы – все, что осталось от ее жениха, вышедшего в ночную смену после мальчишника накануне и упавшего в ванну с кислотой. Тьфу ты, Господи! Кто, кроме жизни, посмеет нам предложить такую шутку? Или вот, знамение, уже забывшееся, начала "андроповской эры", – тогда в этом никто не сомневался: гроза в январе – ледяная крупа, ливень, гром и молния; в седьмом часу вечера у подсвеченной грозой статуи Свободы, колоссальной фигуры, сидящей на крыше бывшего Галицийского банка, отваливается рука с факелом, падает вниз и убивает на тротуаре молодую женщину, почему-то тоже студентку-заочницу, – очень многие учатся в этой стране... И Андропов успел только прийти, всех напугать, обнадежить и умереть, – и уже из-за гроба, протянув вдруг упырью руку, утянуть за собой в могилу имя старинного русского города на Волге – Рыбинска. Кто тут не почувствует себя полным идиотом?
Сонм вопросов толпится за тонкими переборками, за сорванной дверью твоего кабинета – в коридорах и номерах рабочего общежития. И первый из них: что ты здесь делаешь?
Но они молчат и отводят глаза. Здесь Галиция, здесь терпят чужих.
Свинская тяжесть свинца и острые края стекла скрыли от них твою жизнь, взяв тебя заложником, назначив содержание и запаяв твою волю и время, заставив смотреть вовне сквозь несколько мутных недодержанных в печи стеклышек – на блеск советских тротуаров, ловить в половине пятого солнце, отразившееся в окнах противоположных домов, слышать надсадный рев трейлеров, их бесцеремонные сигналы перед проходной, по шуму воды догадываться о дожде, о сбегающих с австрийской, цвета запекшегося кирпича, Цитадели – складов телевизорного завода – мутных потоках времен, превращающих мостовую на полчаса в шумливую горную речку.
Жизнь твоя сдвинута на вечер, и ты выходишь, чтобы видеть, как полощет ветер белье на башнях Магдалены – на балконах, вынесенных в небо, – мир и вечер входят в притихший город, будто кто-то в пустой комнате поставил стакан воды на подоконник. Ты забыл уже, как тихо может быть на свете, когда смолкают стройплощадки, прекращаются грузоперевозки и доставки рабочей силы, и мироздание отдыхает до утра. Трамваи катаются по улицам, как дети на роликах, чуть только позвякивая на поворотах трамвайной мелочью.

Из повести
Поминки по Каллимаху