Страны и регионы

Спросят, например, тебя: где сейчас хорошие стихи, и почему поэзия не оказывает никакого влияния на общественную жизнь, и почему современная молодежь в массе своей не проявляет к ней интереса, а то, к чему проявляет, поэзией никак не назовешь? А ларчик открывается просто: смотришь ты на 1925 — 1931 годы, видишь прямую аналогию и никаких комментариев не нужно.

В отличие от других историй, каждая из которых развивается по собственной траектории (замкнутой или разомкнутой, прямой или кривой, тут уж все зависит от национального характера), русская построена как пьеса, где все роли давно расписаны. В этой пьесе четыре действия: революция, заморозок, оттепель, застой. Дальше опять по кругу. <...>

Именно в литературе русский круг особенно нагляден. <...> И мы сейчас как раз на том отрезке этого круга, который соответствует переходу революции в заморозок, — время межеумочное и зыбкое, время трусливых покаяний и боязливого нащупывания новых правил. <...>

Поэзия вернет себе сознание правоты (и насущной необходимости), когда эпоха окончательно откажется от либерального камуфляжа. А пока она пребывает в самом отвратительном состоянии — в твердом понимании неизбежного перелома и в неистребимой, жалкой надежде: а вдруг обойдется? В таком состоянии хороших стихов не напишешь. Вот их и нет.

Из статьи «На сон поэтов»

Быков пришел в литературу из журналистики. Похоже, именно с этим связано его инструментальное отношение к слову. Сугубо публицистическим является и взгляд Быкова на русскую литературу: он измеряет ее содержащимися в ней идеями и сюжетами. Из этого же строит он и свои произведения. Поле литературы для Быкова-журналиста — это поле свободы.



Быков — универсальный чернорабочий российской словесности в самом широком понимании этого слова, настоящий homme de lettre. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Он умеет писать все и обо всем, причем делает это, как правило, добротно и основательно, как будто рубит избу или роет колодец. Его не постигла обыкновенная участь отечественных Люсьенов де Рюбампре — он не исписался, не превратился в машинку по штамповке текстов и стандартизации непричесанных идей. Конечно, как у всякого многописучего журналиста, есть у него и повторы, и признаки усталости, и срывы, и блудословие. Но все это искупается двумя вещами, столь редкими в современной журналистике, — искренностью и серьезностью.