* * *В тёмном воздухе, где ничего
Не осталось,
Воздуха не осталось,
Жжёт горючее вещество,
Жмёт, давит на жалость,
Давит жалость
Там, где жгли покрышки,
Теперь ни дна,
Ни покрышки,
Только мёртвый снег со следами гари,
Полетев со дна,
Трогает тьму губами.
Его огненный, ледяной
Поцелуй горючий
Между средой и глазом
Оставляет тело — на всякий случай —
Не сохраняя разум.
* * *
Чёрных писем, белых писем
В воздухе не счесть.
Два... четыре... шесть...
И под каждым письмоноша
Вытянут в струну.
Тянет ветер на канате
Целую страну.
— День был длинным и хорошим, —
Я ему шепну.
Чёрных писем, белых писем
В воздухе слились
Власть и волость, месть и выместь
Хоть какой-то смысл.
Там где жили-поживали,
Целовались в рот,
Ходит ветер по спирали
Воздухом вперёд.
Свет погашен, день заброшен
Стрелками назад,
И колотит письмоноша
В каждые глаза.
* * *
Там, за стеной, ни зеркал, ни алкал
Плоть никакой лиходей.
На мостовой под окном нелегал
Шоркал метлою своей.
В комнатах было четыре угла,
Но ни одной стороны.
Ты говорила, а я волокла
В речи твои валуны,
Слово роняла — я слово брала,
Строили в комнатах дом.
Жизнь поломалась по оба стекла,
Мы согласились в одном.
Камень на камень, кирпич на кирпич,
Крутится жар голубой.
Так они жили — она и опричь
Всё, что не стало тобой.
* * *
Здесь сумрак смят, а здесь, послушный,
Ложится на́ руку ничком.
Он до утра ещё послужит,
А утром станет незнаком,
Спиной к затылку повернётся,
Без окон выйдет из дверей,
И только там, на дне колодца,
Наоставляет якорей.
И вот, огня не зажигая,
Зачем-то к ночи за водой
Она выходит, и живая
В ней плещет с полной правотой,
А мёртвая голодной коркой
Намёрзла на края ведра,
И вечер стал сухой и горький,
Поскольку он теперь вчера.
Она вернулась. Ставит чайник,
И тот, по крышку налитой,
В сплетённых сполохах случайных
Собой плюётся над плитой.
Она ложится. Древоточцы
Ей говорят из-за угла,
Что якоря со дня колодца
Она напрасно подняла.
Ночь деревенская из окон
И в окна смотрит с двух сторон
И истекает чёрным соком
В надетый вовремя гондон.
* * *
Спит младенец сквозь пургу,
Сквозь стеклянные оправы,
И на каждом на шагу
На него во сне облавы.
Где под сеткой ледяной
Ходят рыбы у порога,
Он стоит, как неродной,
Он сидит, как неродной,
Он и правда не родной
Здешней азбуке пологой.
Он здесь ять, и он же ер
В упразднённом алфавите,
А кругом СССР
И его былой правитель.
Жёлтый свет и красный свет
Зажигаются в бараках,
А зелёный — как кастет
На еловых цепких лапах.
Спит младенец и идёт
По иззябшему асфальту,
Понимает, идиот,
Зря он здесь тогда остался,
В кривоватых письменах
На полотнах кумачовых,
Лучше бы он стал монах,
А не как теперь — начётчик.
Лучше бы он там, в скиту, —
Есть же скит во сне бессонном? —
Уподобился киту,
А не в городе Ионам.
И бежит сквозь наготу
Ток по детским электронам.
Он проснётся между стен
И до ночи позабудет,
Как он был собой не тем,
Как болтался, оголтел,
А кругом ходили люди.
Скит, схороненный от смерти,
Не во сне, а на глазах
Нанизается на ветер,
Кораблём дымит в Завете
Лет четыреста назад.
Кит, отъявленный от тверди,
В небо выпускает Ад.
* * *
Так ток проходит, и в жару
Проходит вялый ток,
Я застываю, но живу,
Потом наоборот.
На обороте тень истца
И полый профиль в пол-лица
Кривит неполный рот,
А плоть волокнами мясца
Заволокла живот.
Оставь одежду, но входи,
Оправь надежду впереди,
Награды справа от щедрот
Отличны на груди.
Горячим рыжим колесом
Несётся недобитый сон,
Полудневной, полуночной,
Пока стоит жара.
На обороте медь сера,
На обороте мне пора
Оборотиться мной.
Там, где тяжёлые жары
День протыкают не насквозь,
Все тени нас обожжены,
Сплетенья нас сопряжены
В натянутую гроздь.
Идёт история в жару,
Берёт история жену,
Охочую до слёз.
Стояла прежде у ворот
Нечётный чётный год,
Теперь пустилась в час.
Жара стоит, жена идёт
И раздвигает нас.
Цветёт исподняя трава
Сквозь узкие сады,
Растёт народная тропа,
И ты на ней сиди.
Жена устала. Чёрный пот
Стекает по серпу.
Ограды справа от щедрот
Прикрыли наготу.
* * *
Олива. Олива.
Белые тёмные плечи Оливы
Росли на изнанке земли.
Прошли постороннего света порывы
И тени её увлекли;
И тени её облекли и раздели
И после одели опять
В глубокой её незаконной постели
У белых испачканных пят.
Увижу ль Оливу с прохладной ладонью,
С голодной ладонью в жару?
Я помню, она разметалась спросонья
В бескостном липучем жару,
И красные щёки, отменные щёки
В красивых извивах морщин
Клевали ей во́роны, ели сороки
И дождь исподлобья мочил.
Она говорила мне — мне говорила,
В разбухшие губы мои,
Я каждую каплю глотала — и сила
Текла в них из чёрной земли.
Мы после пошли с ней — курсистки, туристки
С одной папироской на двух,
И ветер далёкий стал временно близкий
У комля распущенных рук,
И вечер высокий стал бременно низкий
И там, между нами, разбух.
Увижу ль Оливу с корявой ладонью
Теперь, когда мир почернел
И краткую, градкую песню воронью
Пускает меж брошенных тел,
И крадкие, падкие очи сорочьи
Глядят на изнанку с земли?
Её вспоминала я нынешней ночью,
Когда все на свете легли.
* * *
Где родина меня оденет
В последний час и в первый час,
Я твёрдо откажусь от тени,
Вся на минуту разлучась,
И, проходя, бестеневая,
Сквозь оголённый циферблат,
Рукой поправлю свет трамвая,
Прошедшего сто лет назад.
Он зацепился за деревья
Своей кассетной тетивой
И вот, за деревянной дверью
Теперь звучит, бестеневой.
И, в этом звонком, гулком свете
Не до конца освещены,
Проходят взрослые и дети,
Гражданской не пройдя войны.
Проходят, то есть заживают,
Их лубяные голоса,
Как будто плёнку зажевало
И выплюнуть уже нельзя.
|
