Литературные проекты

        Каждая отдельно взятая книга стихотворений Елены Михайлик с первых строк оборачивается познавательным приключением, крепким магнитным полем с вихревыми линиями топонимов и личных имён, а все вместе они составляют единственный на моей памяти лирический эпос, отличительная черта которого — понимание (точнее, последовательное осознавание как процесс) его героями своего места, причём как в культурно-историческом, так и в биологическом смысле. «- Как живёте, караси? / — Словно ясень Иггдрасиль — / снизу змеи подъедают, / сверху Один голосит». Далёкая от показного смирения или ложной скромности естественность, соприродность ненадёжным ландшафтам, где по случаю тотальной войны вместо лестницы Ламарка тебе в лучшем случае подставят качающуюся стремянку, — собственно, такое мировосприятие и отличает настоящего носителя культуры от поверхностного пользователя, у которого рано или поздно, увы, что-нибудь да сломается под недоуменное «нормально же всё было». Обитатели поэтической вселенной Е.М., впрочем, готовы и к такому развитию событий: они давно научились жить в агрессивной среде, дышать ядовитым веществом и успокаивать сердце на том, что «это фон подыскивает фигуру, / чтобы ею замкнуть сюжет».
        Рассматривая эти стихи в контексте русской поэзии нескольких последних десятилетий и говоря о взаимовлияниях, мы можем вспомнить, конечно, прозу Николая Байтова, персонажные циклы Елены Шварц, калейдоскоп альтернативно-исторических фрагментов и сюрреалистических вкраплений в повседневность у Фёдора Сваровского, казусы межвидовой этики в необалладах Даны Сидерос, метаироническую оптику Данилы Давыдова и внимательные к персоналиям экскурсы-зарисовки Ильи Кукулина, но феномен поэзии Е.М., кажется, в одиночку способен наполнить труднодоступные русла всех упомянутых направлений и продолжить движение дальше, улавливая тончайшие изменения в интеллектуальной атмосфере, собирая и концентрируя смыслы. Одновременно, вопреки весомости столь обширного культурного багажа, эти тексты на удивление живые: как если бы фирменный борхесианский коктейль из энциклопедических знаний, принципиально неутолимого гностического голода и тяги к виртуозному замещению сложнейших деталей механизма реальности вымышленными аналогами под максимальным напором выплёскивался фонтаном из слона или кита, который в процессе пытался бы ещё и поймать взгляд читателя, и обсудить с ним происходящее на ничейном и невозможном языке, будь то язык мифа или язык науки. А что ещё остаётся, если «Правильную флейту против Той Стороны / Можно сделать только из человека»?

        Стихи Елены Михайлик лучше всего читать сразу книгами. Книги эти — из тех, которые можно читать на ночь, как в юности: глаза слипаются — и ты плавно отплываешь от страниц, полный предчувствия, что прочитанное продолжится во сне. В борхесовской библиотеке эти книги можно найти на той же полке, где стоят «Нравы насекомых» Фабра, «Жизнь животных» Брэма, апокрифические апокалипсисы, травники знахарей и «Алиса в стране чудес».

        — Да, — говорит фельдшер,
        Тоже шёлковый, чёрный, блестящий, —
        Все соседи по проливу
        Считают нас колдунами.
        Но это глупости. Какое там колдовство.
        Простуду на зверюшку отвести, —
        Он кивает на курицу во дворе,
        Курица кивает в ответ, —
        Неудачу пожелать, приворот там...
        Слава Богу, всё. Предки — те горами двигали.
        Но бросили. Отказались. Забыли. —

        Предки действительно бросили. Елена Михайлик ходит в высоких болотных сапогах по побережью своего необъятного острова, ворошит груды событий и персоналий (птицы и рептилии наблюдают за нею с мокрых, низко висящих над зелёной тиной ветвей), исследует послепотопный мир: все катастрофы уже стряслись, предки уплыли и канули, воды сошли, а остров завален культурным мусором, и сердце поэта сжимается в любви и тоске: без всего этого, казалось бы, невозможно жить, но и не избавившись, не «избыв» (есть такое старинное слово) всё это, жить, то есть начать новое, невозможно; поэт продолжает бродить, наклоняться, отряхивать наносное, складывать образцы в кейс, потому что, как сказано, «только энтропия берёт своё, остальные берут чужое».
        Ворошит — отточенным стихом, будь то верлибр или что-нибудь между силлабо-тоникой и тоникой; нередко предъявляемые к таким стихам обвинения в неряшливости, в безответственной случайности постановки слов и образов в ряд, в случае Елены Михайлик неприменимы совершенно; если музой Михайлик движет разочарование (слово, применённое однажды к её творчеству Полиной Барсковой), то пылает оно ярче любого очарования.

        Тексты Елены Михайлик обращены к условной «мировой культуре», то есть вполне могут, при всей их видимой «странности», считаться акмеистическими. Она, как и её читатели (и современники), — люди, выросшие на «Библиотеке приключений» и «Библиотеке фантастики», на Леме и Стругацких, на всевозможных записках натуралистов, наконец на эпопее Толкиена (сообщество толкиенистов в конце 80-х — начале 90-х было очень влиятельным в культурном плане). Добавим сюда «всемирную историю», представленную как ряд законченных сюжетов, и, наконец, советскую литературную атлантиду с её героями, доносчиками, конформистами, святыми и жертвами, тоже уже в значительной степени мифологизированную, и получим то, что стало строительным материалом для этих стихов.
        Стихотворения Михайлик пересобирают эти исходные элементы заново, высекая из них новые и неожиданные смыслы и создавая новые сюжеты. В сущности, перед нами ряд очень плотно упакованных, «свёрнутых» романов. Можно сказать, что Елена Михайлик наряду с Юрием Смирновым разрабатывает направление, у истоков которого стояли Сергей Круглов и Фёдор Сваровский — тексты этих поэтов нарративны, очень плотно упакованы, опираются на мощный мифопоэтический субстрат и на суперсовременные масскультурные реалии (у Круглова это «городские мифы», у Сваровского — трэшевая сай-фай, которая архетипична и мифологична по самой своей природе, у Юрия Смирнова — массив компьютерных шутеров и опять же палп-фантастика). Но если тексты Юрия Смирнова жёсткие и мизантропические, то Михайлик стала его невольным антагонистом — здесь она, пожалуй, ближе к родоначальникам направления, в чьи тексты так или иначе встроен религиозный посыл, благая весть. Мифоэтический мир у Михайлик обладает целеполаганием. Неидеальный в силу (пока что) несовершенства и потому подвижный, позволяющий описывать себя, он, в конце концов, согласно её текстам, придёт к высшей и окончательной своей форме, к единению всего живого. Это мир, где высшей ценностью является познание, а рай представляется неким всеобщим университетом (вообще университет, исследование, познание, преподавание — излюбленные темы автора). И, наконец, о собственно фантастическом в этих текстах — а точнее, о чуде. Чудо здесь также является одним из встроенных элементов высшего промысла, признак не иррациональности, но рациональности мира, поскольку добро в отличие от зла в этой системе координат в высшей степени рационально. Если бывает поэзия дискомфорта, то поэзия Михайлик, в силу её теологии, это поэзия комфорта, и, возможно, именно это делает её столь обаятельной.
        Ну и нельзя, мне кажется, не упомянуть здесь её увлекательные историко-приключенческие новеллы, до какой-то степени перекликающиеся со стихами, почти всегда содержащие в себе некий нравственный посыл (мораль в смысле «франц. нравоученье, нравственное ученье, правила для воли, совести человека»), и, к сожалению, пока ещё не изданные.

        Есть две Елены Михайлик. Одна — выросшая в Одессе в поэтической семье и с младых ногтей погружённая в южнолитературные нарративы и дискурсы (раньше я могла бы написать, не задумываясь, «южнорусские», но на третий год войны это совершенно немыслимо). Эта Михайлик охотно рифмует, её постакмеизм не игнорирует просодику Бродского, она обожает пышность и экзотику южной природы, реликты, говорящих рыб, саму идею отправиться в большое путешествие наподобие тех, что совершались в эпоху географических открытий. Она готова взять на себя роль профессора Паганеля, вести дневник наблюдателя, фиксировать повадки рыб и птиц, ранжировать минералы, общаться с туземцами на берегах Австралии, даже немного присочинить к их истории, придав смысл, который больше любого из персонажей и суммы их действий. А ещё она въедливый филолог, помнящий сто тысяч цитат и текстов и не собирающийся скрывать это.
        Другая Михайлик — тоже учёный: историк, антрополог, фольклорист, цивилизатор, хонтолог. И эта Михайлик всегда готова отправиться в экспедицию в неведомое — хоть на машине времени, одинаково споро переносящей и в прошлое, и в будущее, хоть на космическом корабле — колонизировать новые земли, хоть в постапокалиптической капсуле — в другие измерения. И тут тоже необходимо вести дневник наблюдений и потом рассказывать истории (благо «новый эпос» показал, как это делается), полные, по заветам магического реализма, самых невероятных существ и сущностей, оперирующих самыми непредставимыми логиками. Но кто, если не учёный и, конечно же, поэт, выступит в роли если не оператора, то описателя хаоса?
        На самом деле, какой бы техники письма не придерживалась в конкретный момент Елена Михайлик, — она узнаваема с первых строк. Она, конечно же, одна, и хоть в рифму, хоть без, героически пишет эпос неведомого, лирику непроявленного, драматургию невообразимого, исследование того, что ещё никто не видел, а если и видел, то вряд ли понял смысл увиденного. Тут главное, чтобы саспенс был.

        Её работа кажется мне чудом — то есть сочетанием несочетаемого: перед нами огромные пласты знания, которые по своим законам (Геологии? Химии? Алхимии?) входят в такие внутренние отношения с эмоциональным устройством поэта и духом нашего времени, что получается отклик, звук — чистый, трезвый и горестный.
        Я достаточно часто и много читаю эти стихи, думаю и пишу о них — и мнение моё меняется вместе с ними: сейчас мне кажется, что проект этот — о поединке знания и хаоса, мысли и страсти к разрушению и порабощению — и о том, как мысль и знание переживают своё поражение под натиском силы, возможно, поражение временное.
        Как заметил Кавафис, сегодня в город прибывают варвары — задач у пишущего в этот момент невпроворот: кричать, молчать, обличать.
         Поэтическая машина Михайлик предпочитает наблюдать — здесь есть ирония почти неотличимая от отчаяния, здесь есть изумление, но в первую очередь — готовность честно констатировать поражение знания и необходимость это проигравшее знание жалеть и защищать, пусть это и жалость к самим себе — почти на грани брезгливости.

        Говорить о женском поэтическом ренессансе последнее десятилетие банально, а применительно к Михайлик — бессмысленно. Её стихи в лучшем смысле лишены не только гендерных характеристик, но, для меня, и вообще любых нишевых, как бы ни были эти ниши огромны, привязок. В них нет торговли авторскими свойствами, и даже их невероятная выделка в каком-то смысле не проявляет, а скрывает чувство, сдерживает его, и это скрытое напряжение нити — что в кружеве её, что в глади — совершенно завораживает тем мастерством, которое выше любого рукоделья. Это настолько убедительно чистый стих, что его можно даже назвать белым, рифма и жёсткая структура в нём настолько прозрачны и точны, что абсолютно свободны. Обратной стороной такого текста становится его кажущаяся холодность, отстранённость не просто учёного, но филолога или историка, однако это обманчивая неприступность, обманчивая гладкость, не просто скрывающая, но наоборот — до зеркальной ясности, до белого каления, доводящая доблесть, иногда даже ярость, но чаще строгость. Кажется, что эти стихи не нуждаются ни в похвале, ни даже в обсуждении, потому что сами они, прежде всего — суждение, иногда диагноз, иногда — приговор, как бы бесстрастный, но от этого не менее окончательный.