Ваши стихи — по крайней мере, та их часть, которая сошлась в проекте «Экспедиция», продолжением которого стала и эта подборка, — соединяются в моём читательском восприятии в цельный нарратив, в материалы (очень одинокого) качественного исследования, целью которого является проверка гипотезы о ложности предположения, будто мир разделяется на Тот и Этот; результаты исследования очевидны, предсказуемы и страшны. Как сложилось, что ваша поэзия настолько посвящена границам и переходам через них? Лиминальные состояния и тексты, которые создаются в лиминальных состояниях (вас же это интересует, правда? — мне показалось, что очень интересует, что Шаламов, и Солженицын, и Багрицкий — это тоже отчасти оно), — почему об этом? Здесь есть некая сложность. Дело в том, что я считаю, что автор — умер. И, соответственно, мне довольно трудно говорить, о чём я пишу. Потому что в тот момент, когда нечто написано и организовано в книгу, моё мнение — оказывается просто мнением ещё одного читателя, никого ни к чему не обязывающим и ничего не объясняющим. (В отношении других авторов я в ряде случаев точно знаю, а иногда могу предполагать, что стихи написаны совершенно не про то, про что я их читаю.) Как читателю, а не как автору, с горизонтали, мне кажется, что миров — много. Очень много. И границы между ними проницаемы — и обитаемы — флорой, фауной, людьми, институтами, процессами и языками. Так что в некотором смысле — мир ещё и един, ибо непроходимых границ не существует. Местами — к сожалению (к вопросу о Шаламове.) Потому что вы можете силой совершенно элементарной казённой или частной надобности внезапно (то есть предсказуемо, но обычно предсказуемость осознаётся задним числом) оказаться в среде, где нельзя не только выжить, но и остаться человеком — вообще нельзя, ни при какой решимости, ни при какой культурной базе, ибо внутри нас просто перестаёт работать та биоэлектрическая система, которая и обеспечивает нам возможность быть именно людьми, а не кем-то или чем-то ещё... И эта граница тоже тут, всегда рядом, легко пересекаема и расстояние до неё измеряется в сантиметрах, секундах, граммах, калориях, градусах тепла. Кстати, само осознание того, что эта граница здесь и близко, тоже не всегда помогает — потому что, например, желание убрать её и то, что лежит за ней и влияет на наш мир силой тяготения, пренебречь этим, превзойти и выстроить тут новый мир, свободный от страха, систематически даёт обратный результат — расширения зоны нежизни на новые территории (к вопросу о Багрицком.) Мне интересно это описывать, конечно, — в разных ракурсах (ибо картина мира для человека, признавшего её и живущего в ней, мало отличается от первой реальности — кстати, от какой именно?). И это, и многое другое — мы тут живём. И я знаю, что некоторые видят границу между «Экспедицией» и прочим, что я пишу. Я, признаться, её не очень вижу — для меня это вопрос функциональности, инструмента, средства, типа письменности, лучше передающего значение и звучание под задачу. Или наоборот, не передающего. Есть чудный анекдот о еврее, давшем слепому нищему кусок мацы. Слепой пробежал пальцами по маце и возмутился: «Что за чушь тут написана!» Но, может быть, такая «маца» лучше приспособлена, чтобы вытаскивать непроговорённое, существующее, но невидимое, или видимое, но не опознанное. Мне кажется (и, мне кажется, некоторые ваши тексты говорят об этом), мало что делает границу между Тем миром и Этим такой проницаемой, какой делает её чёртова война. Что происходит с этой границей сейчас (если она ещё существует вообще)? Вообще война, война, война — она же была в ваших поэтических текстах всегда. Почему? Мне кажется (опять-таки, как читателю), потому что она здесь. Ещё одна граница — иногда за стенкой, иногда проходящая прямо в помещении. Просто в наше время её физически было (а для некоторых и есть) возможно до поры не видеть и/или не соотносить с собой и своим пространством. Если повезёт — даже умереть, не войдя в соприкосновение и не удивившись — откуда это в моём доме / с моими людьми? Но это, конечно, если очень повезёт. Мне в несколько другом узком смысле повезло с отъездом в Австралию: из южного полушария как-то лучше видны вещи, которые никогда не прекращались, даже когда в северном как бы формально никто ни с кем не воевал. 1965 год, Леонов выходит в открытый космос. Что в тот год во Вьетнаме воевали, в пределах русскоязычной культуры ещё относительно помнят, это существует, — а что в Индонезии была «октябрьская резня», «год опасной жизни»: от пятисот тысяч до неизвестно скольких миллионов убитых левых, китайцев, «неверующих», слишком активных рабочих и всех, кто был лёгкой добычей или под руку попался, — нет. И если просто взять и считать с года моего рождения, насчитается довольно много. Это постоянное обстоятельство времени, места и — особенно — образа действия. Это понимание не даёт защиты, когда обстреливают твой родной город, но тем не менее. С подачи Ильи Кукулина я уже два года хожу и цитирую «Порабощённый разум» Чеслава Милоша: Человек, как правило, склонен считать порядок, в котором он живёт, естественным. Дома, которые он видит, идя на работу, представляются ему скорее скалами, рождёнными самой землёй, чем созданием человеческого ума и рук. <...> Однако первая же прогулка по улице, тротуары которой покрывает толстый слой стекла из разбитых бомбами витрин, а по мостовой ветер несёт бумаги учреждений, эвакуировавшихся в панике, подрывает доверие человека к естественности его прежних привычек. <...> Человек идёт по улице и задерживается перед домом, который бомба расколола пополам. <...> теперь всё наружу, дом обнажает свою структуру, и это не скала, стоящая извечно, это штукатурка, известь, кирпич, опалубка, а на втором этаже одинокая и могущая служить разве что ангелам белая ванна, из которой дождь выполаскивает воспоминания о тех, кто когда-то в ней мылся. Собственно, вся довольно большая цитата — с её исходной уверенностью в прочности мира и со всем вытекающим — приложима к текущей ситуации без редактуры. И если описанное пока происходит только где-то ещё — нет никаких волшебных причин, по которым это не может начать происходить прямо здесь (где бы ни располагалось данное «здесь»): Житель Варшавы или Будапешта тоже видел когда-то бомбардировки Испании или пылающий Шанхай в кино, но вскоре убедился, как выглядит это и многое другое на практике. Нет никаких причин, по которым оно не начнёт происходить — или прекратится, — кроме человеческой воли и воплощённого в действие желания, которых, мягко говоря, не всегда достаточно. И которые с лёгкостью могут работать и в обратную сторону. Я не знаю, почему толщина стены, отделяющей — вернее, не отделяющей — нас от..., остаётся так тщательно незамеченной. Как и те свойства людей и человечества, которые дают такой надёжный, повторяющийся результат. Это тоже к вопросу о Шаламове. Он считал, что его опыт тридцать седьмого и Колымы может быть повторён в любой момент — потому что люди не изменились и не изменилась та мера запойного самообмана и пренебрежения техникой безопасности по отношению к человеку (и человека по отношению к себе), которая, собственно, лежит в подоснове. Частные лица. Ваши тексты ходят вокруг подробностей судеб, подробностей жизней, мыслей, переживаний частных лиц, подробностей того, что топчется у них в головах. Этот вот механизм домысливания за частными лицами — он всегда у вас был (мне почему-то кажется, что когда он есть — он возникает с детства)? И как он устроен у вас? И это же бесконечная работа на эмпатии как на движке, и это должно быть ужасно тяжело. Как вы выдерживаете? Меня действительно очень интересуют — как в хорошем названии плохой детской книжки Алексина — «третьи в пятом ряду». Частные лица. Примечания. Те самые биографии, из которых, по Мандельштаму, люди были выброшены «как шары из бильярдных луз, и законами их деятельности, как столкновением шаров на бильярдном поле, управляет один принцип: угол падения равен углу отражения». Возможность возразить этому биллиарду. Пробелы в реальном комментарии. Контекст. Особенно контекст, выпавший из оборота, неосвоенный, как бы несуществующий — как бы, потому что где-то он всё равно есть и влияет своим притяжением на приливы. Отсутствие памяти и имени разве что не позволяет опознать и понять, с чем имеешь дело. Обнаружиться такой контекст может где угодно. Хоть в словаре. Всю первую половину двадцатого века и довольно большое пространство, например, можно уложить в историю о том, как вышло, что этимологический словарь русского языка — тот самый словарь Фасмера — это перевод с немецкого. Или вот в шестнадцатом веке некий Жан Соваж из Дьеппа сходил в Московию северным путём, написал отчёт и в 1586 году составил и издал «Парижский словарь московитов», где среди названий инструментов и товаров, перечисления местных ветров, вопросов класса «что дать за чёрную лисицу?» и предложений посетить девиц с низкой социальной ответственностью вдруг стоит в одном ряду: et des faitz d'Alexandre le Grand, Gouvory pro Alexandre pissanye, говори про Александра писание] et de Cesar, y pro Cesara, про Цесаря, et de Pompee, y Pompee, и Помпея, (et) de Hannibal de Carthage, De Hannibal y proguarot Carthanno, de Hannibal и про город Картанно, et de Scipion l'Africain Y prouvoy vodo si pianno I'Africanno sonna zemely и про воеводу Сипиана Африканского земли Так что при чтении словаря вдруг обозначается пробел на месте, где находились какие-то служилые или торговые архангельские люди шестнадцатого века, с которыми имеет смысл говорить, а скорее даже, трепаться «про Цезаря и Помпея» и бесконечные «Александрии». Во всяком случае, дотошный путешественник считает нужным внести эти темы в деловой разговорник. В какой-то момент вы дёргаете за верёвочку и, возможно, дверь начинает открываться. Но, как мне кажется — я, конечно, могу ошибаться, — я не пытаюсь «домыслить и дочувствовать за частными лицами». Я смотрю, собираю и рассказываю истории. И вопрос рядом: на первый взгляд кажется неожиданным, что вы ещё и переводили фантастическую литературу, но на второй и на третий — ваши авторы, все, каждый в своём роде, тоже оказываются искателями и радикалами. Было ли отдыхом от стихов, подспорьем для стихов, чем? Как даётся человеку с таким сильным собственным языком чужой язык переводимого автора? Изучаемого автора? Вы знаете — просто заработком. Но так получилось, что в то время можно было брать работу, которая нравится и интересна. Позволяет шутить. Позволяет пробовать. Позволяет видеть совершенно чужими глазами и приспосабливать это видение к своей речи. Я подозреваю, что некоторые обороты, используемые уже мной, именно с тех пор — задолго до переезда в Австралию — диктуются грамматикой английского языка. И что комфортная для меня дистанция до происходящего и до читателя пришла оттуда. Вот всеядность — не оттуда. Это началось раньше — с детского чтения всего подряд с равным значением, где «Мастер и Маргарита» (с подробным выяснением, кто есть кто), И. Акимушкин (с ним же), Лэнгстон Хьюз, романы Жюля Верна (тут щедрый автор сам всё объяснял), «Категории средневековой культуры» А. Гуревича, «Великий час океанов», книги по истории и теории фокусов, «Струфиан» и «Ближние страны» Д. Самойлова, «Обыкновенная история», стенограммы и материалы Третьего съезда РСДРП, «Заповедник гоблинов», «Колымские рассказы» и «Сказания о нартах» (последние два просто читались вперемежку) существовали в едином потоке, не разделяясь ни тематически, ни иерархически — и так оно и пошло. Скажите, тексты в голове есть всегда? Они там топчутся? Свои, чужие, какие-то? Нет. Я не умею выдумывать. Так что тексты каждый раз достаточно медленно образуются из тех осколков, деревяшек, верёвочек и обломков, которые выносит прибой.
|