|
Who by fire,
who by water... Леонард Коэн — Нет! — ответила вода... Самуил Маршак 1 Елена Михайлик публикует стихи уже относительно давно, однако написано о ней немного1. Поэзия Михайлик как будто ускользает от аналитического обсуждения — по крайней мере, осуществляемого на тех языках, на которых способна говорить сегодняшняя критика. Отчасти, вероятно, потому что для одних творчество Михайлик казалось недостаточно радикальным, а для других — недостаточно традиционалистским. Одним мешала несклонность автора откликаться на текущие политические и общественные события, другим — явное нежелание говорить о каких бы то ни было «вечных» ценностях. Тем не менее на протяжении всей своей поэтической эволюции Михайлик откликается на фундаментальные сдвиги новейшего времени, строит собственный образ истории и размышляет об этике человеческого существования в ней.
В её исполнении такая этика является одновременно глубоко стоической — человеку приходится переносить очень многое — и игровой. Никакие знания о происходящей с человеком катастрофе не могут отнять у него способностей к иронии и эстетической игре, которая может вывести и автора, и читателя за пределы сковывающих сознание причинно-следственных связей. Александр Андреич, товарищ Чацкий,
Нечувствительно попал в переплёт.
По его квартире — пустой, холостяцкой —
Бродит перепуганный кот,
Повторяет хозяйскую траекторию,
Вяло препирается с окрестной зимой,
Но из тех, кто раньше вышел в историю,
Ни один не вернулся домой. <...> Он мог бы, наверное, иное значить,
Подчиниться горячечным ночным голосам.
Но автор убит, а город захвачен, —
И он теперь выбирает сам. Михайлик едва заметно изменяет устоявшийся фразеологический оборот — вместо «вошёл в историю» пишет «вышел в историю». Но значение меняется довольно сильно. Оборот «войти в историю» неявно предполагает, что автор знает, что входит в историю, а что нет, и вообще видит историю как единый поток. Оборот «вышел в историю» (да ещё и с продолжением «никто... не вернулся домой») подразумевает, что история находится по ту сторону постигаемого (по крайней мере, для автора). Но в ней приходится жить.
Свобода пугает, но она неотменима — говорят стихотворения Елены Михайлик, — от неё можно отвернуться, но возможность свободы всегда соприсутствует с человеком. Часто у Михайлик речь идёт об исторических событиях отдалённых стран и эпох, но — как и в исторических анекдотах-притчах в прозе, которые Михайлик регулярно публикует в своём блоге (я принадлежу к тем её читателям, которые уже несколько лет ждут отдельную книгу с этими притчами), — всякий раз оказывается, что при всей экзотичности мышления и поведения её персонажей их свобода выбора — это одна и та же свобода во все времена, и именно благодаря ей (или: в частности, благодаря ей) мы и можем понять мышление людей других культур. Возникает даже подозрение, что верность рифмованному стиху, которую Михайлик хранит наперекор господствующему распространению верлибра, имеет мировоззренческие основания: рифменный повтор оказывается слабым подобием неточных, но последовательно действующих перекличек событий с людьми, отделёнными друг от друга тысячами миль (или ли, или лье) и десятками, если не сотнями лет.
Сегодня, на фоне агрессии России против Украины, войны Израиля с движением ХАМАС, растущей напряжённости на разных континентах — мышление людей об истории оказывается между двумя непродуктивными крайностями. Одна — поиск исторических аналогий и описание действительности на основании этих аналогий: если в 1942 или в 1976 году было то-то и то-то, то и сегодня, видя события, которые нам кажутся похожими, следует ждать подобных же последствий. Вторая — растерянность перед лицом исключительности происходящего: непонятно, как об этом говорить; если не видеть исторических аналогий, у человека буквально не остаётся слов.
Елена Михайлик создаёт образ истории, далёкой от буквального повторения того, что происходит сегодня, — но всегда продолжающейся и связывающей разные страны и культуры между собой. Люди творили и творят очень много зла — сообщает автор, — но злу никогда не удавалось оставить за собой последнее слово.
Ничто сегодня не может быть более своевременным, чем поэтика, выражающая такое мировоззрение. Особенно на русском языке. 2 В стихотворениях Михайлик, представленных в «Воздухе» в этот раз, последовательно ставится вопрос о том, насколько велика может быть свобода человека в противостоянии злу — и каким образом человек может распорядиться этой свободой.
Елена Михайлик как литературовед — глубокая исследовательница двух авторов, Варлама Шаламова и Михаила Булгакова. Есть основания предполагать, что она много думала о том, что такое вселенское зло. Насколько можно судить, ответ, который даёт Михайлик в своих стихотворениях, состоит из нескольких частей.
Зло — прежде всего, сила, разрушающая или искажающая связи между людьми, убивающая любовь или делающая её невозможной. Смерть — это зло, потому что она делает невозможной общение между живыми и ушедшими. Зло — это сила, уничтожающая смысл, разрушающая книги, искажающая использование языка. И, наконец, это действия репрессивного государственного аппарата, который в СССР пронизывал всё общество, но, конечно, существовал не только в СССР.
Елена Михайлик — и герои её стихотворений — постоянно думают о том, как и в каких условиях можно противостоять этой силе. Стихотворения Михайлик говорят о том, что сопротивление возможно всегда.
Один из главнейших авторов для Михайлик, Варлам Шаламов, настаивал на том, что не всегда: в концентрационном лагере человека можно низвести до состояния животного. Или, точнее, до состояния голой жизни, как сказал бы философ Джорджо Агамбен. Мне кажется, голос Михайлик соприсутствует с голосами Шаламова и Агамбена приблизительно так же, как соприсутствуют два мировоззрения в стихотворении Фёдора Тютчева «Два голоса»2. Человек даже в катастрофических обстоятельствах может существовать не только в режиме голой жизни, он или она могут быть способны к творчеству и к любви — говорят стихотворения Михайлик, — но эта способность может быть оплачена очень дорогой ценой. В стихотворении «Ворох одежды осторожно двигается по кладбищу...» демоническая сила буквально плачет о жертвах советского голода и о конкретной измученной женщине. В стихотворении «В ночь с 20 на 21 декабря 1936 года...» падший ангел, он же источник электричества, питающий построенную большевиками промышленность против собственной воли (странное эхо насильственно покорённой воды, дающей электричество, из детского стихотворения Самуила Маршака «Война с Днепром» — о строительстве Днепрогэса), может быть спасён только «дочерью человеческой». Михайлик напоминает здесь о древнееврейской легенде, переосмысленной в Книге Бытия, о «схождении» падших ангелов к «дочерям человеческим». На основании Книги Бытия можно лишь предположить, как одну из смысловых возможностей, что земные женщины приобретали власть над такими падшими ангелами. Из стихотворения это совершенно очевидно.
Стихи этого ряда принадлежат к особому жанру, который изобретён именно Михайлик и приобретает дополнительное значение в контексте других её стихотворений: длинные повествовательные верлибры, часто с исторически достоверным фоном действия и во многих случаях отправляющиеся, при всей фантастичности, от реального происшествия. Реальна, хотя и маловообразима, двойная жизнь Петрова-Домонтовича, однако письма с того света его вдова, видимо, не получала. Реален судебный процесс, описанный в стихотворении «Апрель 1910 года. Новый Орлеан...», однако вряд ли персонажи этой истории чувствовали себя собранными из фрагментов мусора. Михайлик всякий раз показывает — тем или иным образом, — как замкнутость мира живых людей размыкается: становится возможен переход через границу смерти, через метафизическую преграду между людьми и теми, кто сильнее человека — в диапазоне от Того, кого её героиня называет Хозяином Огня, до грибов. В мифологии многих народов грибам приписывалась сверхъестественная сила, поэтому выбор грибов на роль проводников в другой мир совершенно не является случайным3.
Жанр этих длинных верлибров, отправляющихся от фактически точно описанного происшествия, Михайлик разработала в книге «Экспедиция», вышедшей в 2019 году, а написанной ещё раньше4. «До всего»: до пандемии и до полномасштабного вторжения. «Экспедиция» была последовательно разворачивающейся поэмой или циклом стихотворений об антропологической экспедиции в советизированный регион где-то в восточной Азии (возможно, в Монголии), где население исповедует ламаистскую версию буддизма. О важнейшей особенности мира «Экспедиции» сказал в рецензии на эту книгу Максим Алпатов: Персонажи Михайлик, кажется, не перестают осознавать, что находятся внутри мифологических конструкций, у которых есть пределы, словно у компьютерной симуляции. Такими они выглядят с точки зрения исследователя — но если информант скован интонацией нарратива, то учёный схожим образом ограничен своей методологией и принципом невмешательства5. Об условности и конвенциональности научных объяснений много писали социологи науки — от Томаса Куна до Бруно Латура. Михайлик знает об этих объяснениях, но её персонажи объясняют происходящее в поэме «Экспедиция» иначе: история безвозвратно трансформирует то, что в мифе представляется вечным. Даже мир духов. «Ламу звать правильней, —
извиняется вдова, —
но мы старые люди,
мы привыкли так,
и потом, лам здесь долго не было,
а земля переменилась,
и вода, и люди, и не только.
После лам, бывает, приходят [другие заложные покойники], и ещё злее,
после него [бывшего секретаря райкома] — никогда».
«Интернационал» между двумя холмами
Звуком сбивает с ног.
Странно — поют «вставай!»,
А как хорошо укладывает. Верлибры Михайлик представляют симбиоз между мистикой и историей и/или между мифом и историей. Такой симбиоз, как он изображён у Михайлик, подрывает ту самую внеисторичность мифа, о которой писали структуралисты, но одновременно — взрывает изнутри однонаправленность и самодостаточность истории.
Современное информационное пространство буквально переполнено сюжетами, связанными с ностальгией и исторической памятью. Михайлик показывает историю, которая движется не по одному руслу из прошлого в будущее, а словно бы разветвляется: в ней сосуществуют темпоральность посюстороннего мира, темпоральность мёртвых, темпоральность нечеловеческих существ... Многовариантная история приобретает сходство с природой.
Одним из первых в русской поэзии такой образ истории создал Осип Мандельштам в «Грифельной оде»6. Но здесь важно учесть и более близкий контекст — длинные повествовательные стихотворения с явственным элементом сказки, фантастики и/или притчи, которые получили распространение в 2000-е годы и тогда же были названы «новым эпосом». В специальном номере электронного журнала «Рец», ставшем манифестом «нового эпоса», были опубликованы стихотворения Фёдора Сваровского, Павла Гольдина, Арсения Ровинского, Леонида Шваба, Бориса Херсонского и других7. В «новом эпосе» часто соединялись дискурсы истории и фантастики, истории и антиутопии или истории и мистической медитации (например, молитвы и религиозные притчи, включённые в поэму Херсонского «Семейный архив»). В целом благодаря религиозному измерению стихотворений «нового эпоса», или благодаря «фантастическому или экзотическому антуражу [наличное] состояние человека всегда [изображалось] как... одно из нескольких вообразимых»8.
Елена Михайлик оказалась в числе очень немногих поэтов, кто сделал следующий шаг после «нового эпоса» конца 2000-х. Михайлик максимально рефлексирует, обостряет и драматизирует конфликт, изначально заложенный внутри «нового эпоса»: между исторической катастрофой и игрой, миром людей и миром нечеловеческих субъектов, между фактологией и фантастикой. Возможно, очень характерное для Михайлик чередование верлибрических и рифмованных фрагментов тоже идёт от той же тенденции к драматизации и максимальному пластическому выявлению противоположных начал9. 3 Ближайший литературный собеседник Елены Михайлик в её ныне публикуемой подборке угадывается по строфам, в которых автор — думаю, совершенно сознательно — оставил ключ к разгадке: «...Она той же ночью пошла на свалку
и слепила меня.
Напоила своей кровью, твоей кровью,
закляла на камень и воду,
чтобы ты влюбился насмерть,
чтобы женился — на куче мусора...» «А потом?»
«А потом я должна была тебя сожрать...
Но это не обязательно.
На это нет приказа». Механическая, нечеловеческая женщина, которая была сделана специально, чтобы погубить конкретного мужчину. Персонаж повести Станислава Лема «Маска» (1974).
Лем утверждал, что в «Маске» размышлял о «проблеме автодескрипции конечного автомата»10. То есть: может ли робот дать себе отчёт в том, что он робот. Можно сказать и так. Но возможно и другое понимание сюжета «Маски». Лем писал о том, что любовь может зародиться и в роботе (и в этом сюжетном ходе прямо продолжал Карела Чапека с его «Руром»), в том числе — и в таком, который прямо запрограммирован для уничтожения другого человека (а вот о такой перспективе Чапек, видимо, не задумывался). То есть — Лем стремился в своей повести понять, как можно противостоять злу, в том числе и такому, которое скрыто и в самом мыслящем существе. Это религиозная проблема. Вероятно, «Маска» сильнее, чем кажется на первый взгляд, связана с переживаниями Лема сначала как еврея, который чудом выжил во время Холокоста, а потом как писателя, работавшего в социалистической Польше и вынужденного считаться и с антисемитизмом, и с цензурными ограничениями.
Героиня Лема в финале повести не убивает своего возлюбленного, но боится его спасти, чтобы не убить окончательно, — поэтому он всё-таки умирает. В отличие от «Маски», герои Михайлик (тоже чаще всего женщины) всегда делают решающий шаг к тому, чтобы победить наступающее на них и обступающее их зло — и спасти порядок мира, то есть организованность и осмысленность. Верлибры Елены Михайлик — истории о том, как один человек, живой или мёртвый, из плоти и крови или сделанный из подручных материалов, — участвует в спасении осмысленности этого мира. Для того чтобы приступить к спасению, нужно сначала увидеть и поверить в то, что видимый мир — это не всё, что это только одна из обитаемых областей реальности, превосходящей человеческое понимание. И что со смертью человека его или её мир не погибает.
Сегодня говорить об этом важно, как никогда.
1 В этом тексте частично использованы мысли из моего выступления на онлайн-презентации поэтической книги Елены Михайлик «Рыба сказала "да"», вышедшей в 2021 году в поэтической серии «InВерсия» в екатеринбургском издательстве «Кабинетный учёный». Презентация состоялась 15 января 2022 г.
2 См., например, разбор этого стихотворения Тютчева у Юрия Лотмана: Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста: Структура стиха // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 173-177.
3 Топоров В.Н. Грибы // Мифы народов мира / Ред. С. А. Токарев: В 2 т. М., 1987. Т. I. С. 335-336.
4 Вчерне эта книга была готова, насколько мне известно, в 2017 году.
5 Алпатов М. Антрополог с пёсьей головой // Сайт «Prosodia». 2021. 31 марта.
6 Гаспаров М.Л. «Грифельная ода» Мандельштама: история текста и история смысла // Philologica. 1995. Т. 2, № 3/4. С. 153-198. Философско-эстетический контекст трансформации европейских концепций истории в поэзии и эссеистике Мандельштама проанализирован в статье: Ямпольский М. История культуры как история духа и естественная история // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 22-89.
7 Об этом движении см., например: Кукулин И. От Сваровского к Жуковскому и обратно: О том, как метод исследования конструирует литературный канон // Новое литературное обозрение. 2008. № 89. С. 228-240.
8 Кукулин И. Обмен ролями (2009–2019) // Кукулин И. Прорыв к невозможной связи: статьи о русской поэзии. Екб.; М.: Кабинетный учёный, 2019. С. 456.
9 Другую возможную интерпретацию этого чередования предложил Максим Алпатов: «Если верлибр [в «Экспедиции»] условно изображает попытку «колонизировать», рационализировать хаос, перевести его на удобный для классификации язык, то регулярная ритмика пробует успокоить хаос, как поют колыбельную или заговаривают раны...» (Алпатов М. Цит. соч.). Тот же автор предложил очерк развития «нового эпоса» с конца 2000-х до начала 2020-х годов: Алпатов М. Смерть героя: гуманность «нового эпоса» и пределы её возможностей // Prosodia. 2022. 25 августа.
10 Лем С. Несколько слов о повести / Пер. с польск. И. Лёвшина // Сборник научной фантастики: Вып. 18. М.: Знание, 1977. С. 19-22.
|
