богема а. м. Ты помнишь ли костры на площади огромной,
Где мы сидели долго в белизне ночной. К. Вагинов мы отберём у них всё В. Гагин то ли этот сгорбленный силуэт башенного крана, то ли
струйки развратные дыма над полем — feu de broussailles —
раздевают тебя, и публика тайного паба аплодирует
сколопендрам мокрых волос и пушистому туману
щетины; гербарий метеоров — высушенные выстрелы
полночных галлюцинаций — устлали пол, бледными
грибами произрастают из этого света высокие барные
столы; трансгрессия, обнимающая зиккурат из кубиков
льда, свобода, слитая на морозе по лому, — сегодняшний
рацион посетителя тира, смачные и дальнобойные
плевки всей этой свиты насквозь прожигают фигуру
холстяную тартюфа, а поцелуи — не пауки, нет, но
твари страшнее — фрины, сольпуги, древние арахниды —
проникают за каждый шиворот под скрежет ногтей
радуги, посаженной наблюдать в окно запотевшее;
в свете горящих коктейлей здесь и пена — не пена,
лава из взрезанных глоток бледнокожих врагов, а
уж руки, asmr'но стучащие по плеве прозрачной бокала,
лучше смотрятся на плечах бронзовых статуй, умытых
кровью и ядом цветочным; восседая на стойке, ты
протыкаешь последнюю лампу шпагой струи — и это
подполье краснокирпичное с шумом отплывает, неуправляемое,
озаряемое сплошным снегопадом огней капитализма,
страшным светом со дна чёрных вод озаряемое.
восстание дождевиков
эй, вы! цветные шкурки, выползки молний, громов,
призраки бледнорадужные — дождевые плащи!
ураган, глаза закатив, треплет клитор дождя
языком-трезубцем — и цепляют людей, и в гнёзда
уносят зонтики-выкрики, лунные глазищи сквозь
чёрный нейлон — и, значит, малютки мои, медузы
мои теплоносные, мы выступаем с закатом! будем
шипучими таблетками туч прошивать черногрязскую,
чуть выжидать — а потом жечь, кружиться, электро-
самокаты выкорчёвывая со стоянок! улля-улля,
дождевики, и ай-оу, и алерта-алерта — мы с вами,
дождевики, хор мальчиков во взрывных поясах,
споём о том, как вспушим и угоним толпу этих листьев
апрельских, майских! как в тяжёлых звезда́х —
соцветьях берёзы и липы — поселятся страшные мысли
о возмездии! шурши, плащ самый младший, робкой
складкой: «от-ре-чё...», «вих-ри-вра...»! вижу, жеватели
влаги и пыли дорожной, срываетесь с бельевых верёвок —
рвитесь в лохмотья, сияйте в вечерней москве, пришельцы,
в этот день, в эту ночь только дождь над плащами властен!
шарлю бодлеру
хочешь проснуться однажды в буквальном аду, в парах
красного фосфора загораясь посреди беседы двух ти-
ранов? а хочешь — под битбокс моря созерцать доски
молчаливые, пока за кормой на полном ходу в лето
врезается осень и шипят в вялой воде головешки не-
сбывшихся вишлистов? хочешь, купленный в «ме́тро»
фрукт небывалый я разрежу ножом, которым ревнивица
кастрировала парнасского созерцателя зорь? хочешь,
посреди лунатического ваксплэя, на ложе, разлинован-
ном пеплом и амфетамином, в два часа ночи, захвачен-
ные костлявыми кузнечиками и мотыльками, слизывающими
догорающую романтику из ночных ваз цветков, я подвешу
тебя на верёвке, снятой хоть с божидара, хоть с паттимуры?
хочешь, я развлеку тебя этой игрой ещё пару веков, ведь
здесь, в фаянсовом бараке святых не хочется ничего? ведь тебе известно, что к каждой и каждому на цыпочках
подкрадывается утренняя звезда и влагает в губы
стихи из осуждённых книг и наколдовывает нимб —
дисковую пилу для рубки богатых голов; ведь ты знаешь,
как мизогины твои отрастили вагины дентаты и в лес
одинаковых тел врезаются верхом на мёртвых собаках,
вооружённые огненными моргенштернами; ты знаешь,
что луна — это труп годивы, и что юноши выпадают из окон,
когда волосы откидывает она; и я, опустивший голову
во флегетон и рассказывающий воронам анекдоты с кровью,
размазанной по лицу, неинтересен тебе — как и аскалаф,
подстригающий кусты в парке горького, и пулевые дыры
звёзд, и слова, которые не режут стекло и не плавят пласт-
массу, и живые, притворяющиеся, будто знают революцию,
ведь воскрес ты лишь потому, что незачем воскресать.
* * *
а. п. ни в раззявленных турникетах, ни в танцующей
лунной пыли, ни в твоей милитантной эротике, ни в факельном шествии дождинок, огонь
вынесших с обезглавленной летней веранды, ни в автобусе цветом как громовержец-недоучка,
ни в метро цвета разболтанных в спрайте утренних звёзд, смысла не больше, чем в пиве в жару,
смысла не больше, чем в фуршетном вине бесплатном: много это или мало? это столько,
сколько вырезанных из неба цикад под языком у покойника, столько, сколько брызг противоречия,
убитых рассветом на твоей коже, превращённых в веснушки, и как только начнёшь считать — он
порвётся, промежзвёздной магией потечёт — на детские рисунки войны, на настоящих
супергероев, занятых у смерти цветными фломастерами, на кокетливые столики кофемании
и корни, ждущие шанса напиться праха героев, и это будут кровь и алкоголь навсегда,
да, кровь и алкоголь — навсегда.
остаточное свечение
это то, что видят в ночь на расстрел и молчат об этом —
травы, швыряющиеся светляками в аквапарковые
жёлобы плюща, перешёптывание переспевающих
яблок о том, как воспламеняется алкоголь в них; совы
несут в клювах заблудившихся возжигателей рассвета
и с криком новорождённого поэтику хвоща и грибной
перепонки извергают с сосновых щупалец; и хворост,
и давно сославший за границу огонь свой уголёк-гедо-
нист, разлёгшийся с бокалом росы в золе — все поют,
хор немых, голосами сверкают в бенгальских восторгах;
это то, что рембо видал на пороге африки и никому не сказал:
души по-турецки сидят над каторжными трупами, пьют
кофе и считают секунды до зари на костяных счётах,
и с французскими песнями обращённый вампир проносится
в оперённых сновидениях, на слезу пробивая павлиньи
глаза орбитальных станций, и под каждой брусчаткой —
нудистский пляж, и под каждой половицей — погреб, на-
битый полароидными фотками полуночей; свет покинул
этот мир, и осталось только свечение — и оно клубится,
дождевыми фантазиями возносится к жерлу ночи, чтобы
развеяться в утреннем ветре под лязг занавеса истории.
на смерть александра лукашенко
сегодня минский гипсовый горнист не будет трубить —
отпросившись по нездоровью расцарапанной матерком
головы, будет подглядывающим томом из зарослей
лещины светиться вслед за начинающими круглеть
бёдрами девочки с веслом; сегодня и трубочист, доно-
сящий клубы возгоревшихся любовников до вышнего
пункта сдэка, не станет труб щекотать усмирённою
алебардой, позволит саже закостенеть, в плоть кирпича
врасти, привить ему с младенчества забытый вкус огня;
маленькие люди с воронами на выломанных судорогой
зигах несут контейнер по проспекту независимости —
объявлен выходной, гармодий и аристогитон подъемлют
бокалы, полные молний, хлеб, ставший фейерверком. о, небо, ты умер, и мне пришлось возненавидеть всех прези-
дентов — бормочет по лакированному пластику рыцарь,
обнявший гроб и трущийся о него бронированным пахом;
процессия, швыряющаяся зажжёнными страницами книг,
обходит полмира, останавливается во дворах пост-
советских поэтесс и поэтов, просит милостыню; в твик-
намском саду у растений чужой юности спрашивают: что
убило тебя, подполковник, может, сны об этом бархате
внутренней стороны листов? может, на небе разомкнули
хрустальный флакончик с запахом первой пролитой крови
и выгрыз сердце себе, слыша, как свёртывается он?
может, в тонкую двуязыкую змейку свернулась вышивка
с твоего флага, и в покои прокралась, и вползла в ноздрю? нет, император совхоза, я знаю, кто в твоей смерти виновен —
не милицейские пуговицы, заряженные мюнхгаузеном
в ружьё, и не живой факел, оброненный в твой автомобиль;
нет, тебя выел изнутри твой же скелет — жир сияньем
безвластия пробивая, и проклят был ты в тот день, когда,
кости социализма вместив, не реликварием сделал тело
своё, но склепом, где на стене силуэт молящегося — а на
деле моющего пол от следов сигаретных самоубийств;
в медленные ночи импичмента голосом левитана, воем
самопальной гранаты он говорил тебе: из железа, содер-
жащегося в крови, можно отлить кольцо обручальное,
меч, пояс верности — или ключик, размыкающий сейф границ,
но не слушал ты, видел сон — вот и зри его, хоккеист, вечно.
* * *
самолётик из годового отчёта, из ксерокопии
паспорта, лети, лети под росой облачной травли,
под погремушками войн и катастрофами насе-
комых, маленьких привидений, под масляной
плёнкой лунного света! пусть оттуда, из воронки
воздушной, пробоины майского праздника, будет
виден расколотый дождь и пьяный разговорами
синоптиков клевер, сирень, чьё сердце выскаль-
зывает в руки любовниц и любовников, розовой
кровью крикнув, потёком туши сгорев, пусть будет
видна — и скейты, с китовых горбов бордюра
стартующие в надорванный стебель четверга,
и свирепая дробь колонок, всё слышно оттуда.
правда, такими мелкими кажутся теперь враги,
и бумажными — руки их, стреляющие только в
затылок и в спину, и прахом кажутся — деньги их,
и абьюзом и смертью — их романтические отно-
шения, и лампочкой на замену — их сверкание
газа, голубые полосы эти, заместившие нашу
кровь? и какие, напротив, огромные — братья,
по которым гвозди́ки искр станочных сбегают,
как ливень по жёлобу, сёстры, встающие из
разрытой лишь силою мысли земли; да и мы,
отпустившие тебя во влажную вату грядущего
лета: эфеб, нырнувший со сцены в мошпит,
девушка, мастурбирующая на звёзды в траве?
лети, лети — и ничьи проклятия не остановят
тебя, усомнившегося впервые во власти бумаги;
на твоей стороне сама ночь, сам май в огне и пене,
мы в последний раз дышим на этой чужой стороне.
|
