* * *Когда заплечья единятся с одинаковым объездом города, неладен будь, оттенок вящий. Труд зим. Ты включаешь птиц. Горюя, милуя ко- чек точки, попятные взаперти, приставляешь к поверенному морозу-выщипку стерильную ночь. К каждому прыщику. Вот обморок под героем. Вот старческое без рассмотрения «вот». Останешься после — тетрадкой и этими ветреными пробежками. Сказывал тебя «она», пока германцы все корову — на один лад. Отщип прохлады и брови хловатой. Обморок нисходит в труд и в сложные кровати. Прокалывание бабочки
управление огороженным слухом — вот твоя участь, участие в раскалённом железе, Послух. ты проживаешь в автобусе или письме, в этом, в том, такие дела, а трепет от «обережно», «palenie» заведёт в растяжки на боках, — но что искажённые голоса, словесница эта на улице без ничего нам вколет груши на подоконнике мёд
Ни тыкать, ни выкать. Не смочь по загри- вку с медово-гречишной отдушиной — пройтись. Стон резонирует по неустоявшемуся Гюмри. Славянское кредитование, красный путь позади, а как ты, а как ты — Она тоже говорит про отца. Мурманский душ золотых утиных яиц обременил порожнюю Ильтамар, о которой не говорит, вот и загривок, и угорские глазные яблоки, и кипящие кофейные колени. Простужается. Категория состояния. И курит. Первоматерия либо синеносо́чна, либо пивна. Кабы зоркий лес на тебя сверкнул, людей уснули б предшествующих несправедливые зеркала. Так вот, значит, лето и фонит в дистиллированном тушью белке, и рига-верига, животное-сказ поправляют шею ровно никак. * * *
И будет вширь заглавие настолько обрастать, что плечи эти заголовком прикрывать наступит необходимость: шейная горбинка с запахом. И как два единоглазых, —губых врага, плавящихся от одного языка, назовёшь меня по одному цвету, а я тебя — по другому. Иначе говоря, будучи почти одним предметом, мы ещё цепляемся за «я и ты», шарахаемся от «.», чаще наддаём на окончания множественного числа. Белое и красное штопают мир. И не знать, и никак не застать, до скольки будет стопка проспектов лежать на столеш- ниц окраинах да когда наконец кончатся нитки. * * *
Безупречное спинозистское солнце, склонное к алошёрстным животным, могу представить тебя в стуке ногтей по столешнице и музыке, которая начинается в этом отточии. Химический вкус черешни, зёрен, пепельницы. Сумка наполняется, сон закончен и тому прочее. Среди лисят ты обнаружишь дочь свою: и корни связок го́лоса, и хворост хохота, и то ли синеокость, то ли ржавчина на хрустале, слабеющий великодушный лоб — свидетельства родительского трепета. Космос переламывается. Подходя во взвинченных повадках к тому, кто не стал и не станет клином пернатых на трансатлантическом лету, лучше встать и говорить как на духу. Потому что дух — вовне, и он прекрасен. В письмах пишут, мол, забудь, когда тебя так перекосило, пишут: не забывай лисят, оставайся лисой. Любая центростремительная сила прикрывает дверь за собой. * * *
притча во языцех — поклажа непричёсанной головы, ржавчины-рыжины убежавшего третьего глаза купечески честная запродажа. Кличка ты иль призрак рассматривающего товарищества? Спрашиваю сотню, десяток раз ради здоровья: живые лисята, зевая первородной катастрофой и покоем, констатируют на восходе полное биоэлектрическое молчание при функциональных нагрузках. * * *
ты наша мать, мы твоё кукурузное поле. Что по́д веко еловыми исполнить иглами: бинты и кошенятки, день случится играми и сдвигом плит. Сон о преступлении ворочается поболе престолонаследника. Это и есть зустрiч с запиханным в карман осовелым взором на тебя, как кажется, с тканым твоим престолом, что лишь бы как размыка́ть голосом, замолканием, голубой снеговой игрой. Прятки-обезьяны окосели от детства. Кучное, точно во мху: холм или мышь. Лето извожено в пылевых чайниках, да и ты еле сто- ишь. пуппенмайстер
вязал узлы из нити, назначенные для подшивания уголовного дела. вышло несколько узлов, даже что-то похожее на куклу, птицу, целую страусиную ферму. и появилась в странно сложенной кукле речь виславы шимборской, недовольство, страшная скука, маяк. оставалось дождаться красных нитей на запястье, оставалось дождаться высвобождения пространства и хлопка́ пузыря мышления, оставалось повязать ей красные узлы и смотреть на её руки. книга — это безвременная сверхформа. как и уголовное дело, которое в своей динамике выдыхается и сгорает пожаром, оседая в архиве, как наша надежда в музее. так что вязание на твоей руке — покорение покоя. * * *
узел тройной, похожий на кренделя́. совершенно витальный внушительный человек, целостный во времени, к тому же. таково мыслительное ощущение мысли Толстого о самом себе. и дело вовсе не в прилагательных, помимо этого он (Толстой) не был ни целостным, ни тому прочее. Совершенно витальный и внушительный человек, он при каждом проскальзывании жизненной энергии (снег запорошил или рассмеялась женщина) понимает, что это третий завязываемый им узел, похожий на крендель. И это его не терзает, но поистине радует. И в необходимый момент нужно подняться и твёрдо отчётливо пройти на своих ногах, со своими реквизитами, в своём духе. рельеф ладоней
Гаданием го́лоса не зачерпнёшь, гла́за не остановишь. На полосе детей — скрещение пустых сокровищ, а стало быть — котом новорождённым вырастай. Как ощущаешь на себе такую кипу слухов, длящегося оценочного листа, откуда в кистях рук столько тяги к фольклору и бога? Дальше императива начинается лю- бовь и носы заплетаются в виноградную лозу. Напиши мелом: «Мне настолько хорошо, что не чувствую веса». Приходят странною весной весёлый киприот с онкобольной сестрой, эмили дикинсон вся в белом, снега́ кожи с крапинками стружек хвойного разреза. Расстаться с суженным сознанием не сможет молоко одежд и кож. Смотреть внимательней, куда ты вхож, где запрещён, — начни. Начни с своего когнитивного леса. * * *
бытие в прямом эфире — это онтологически настолько божественно, что невозможно представить себе более близкое к богу и суверену существование. Вокруг пьют и хохочут. Поэзия — это речевая детерминация посредством не смысла, но интуитивного тождества, которое смотрит на тебя как на недостойного всегда, всегда.
|